Заметки о журнальной критике

Роль литературной критики в обстановке, сложившейся после XX съезда Коммунистической партии Советского Союза стала чрезвычайно ответственной. Жизнь, литература поставили перед критикой ряд новых серьезных и трудных задач. Главнейшая из них заключается в том, чтобы показать значение решений XX съезда партии для литературы, рассмотреть в их свете основные проблемы современной литературы и многие вопросы истории и теории литературы, ликвидировать наслоения догматизма и начетничества.

Столь же важна и другая задача, вставшая перед критикой: борьба против любых попыток под видом осуждения последствий культа личности порочить социалистический реализм, принцип партийности литературы, политику партии в области литературы, идейно-эстетические основы нашего искусства. В связи с усилившимися за последнее время идеологическими происками зарубежных врагов коммунизма и Советского Союза наша критика, естественно, должна повысить свою боевую активность.

Как же наша критика решала в истекшем году вставшие перед ней задачи, как она преодолевала свои недостатки и способствовала развитию литературы и идейно-эстетическому воспитанию читателей?

Общее – самое суммарное – впечатление от многочисленных критических статей и рецензий, напечатанных в журналах за последнее время, скорее положительное, чем отрицательное. Явно исчезают из критики выступления, где вместо разъяснения и доказательств читались нотации и наклеивались ярлыки, – плод творчества того угрюмого начетчика и проработчика, образ которого выразительно нарисовал В. Ермилов в своей речи на Втором съезде советских писателей. Удручающе канцелярская манера письма, довольно широко распространенная в нашей критике, постепенно вытесняется стилем более живым, интересным и многообразным.

Но главное не в этом. Главное в том, что критика идет вперед, совершенствуя и обогащая наше понимание социалистического реализма, отбрасывая догматические представления о методе советской литературы, попытки изобразить его в виде некоего свода нормативных предписаний и требований.

Еще совсем недавно в литературе распространялись мнения, что социалистический реализм основан исключительно на утверждающем пафосе и писатель обязан «приподымать» действительность, что типично только положительное и в центре каждого произведения советской литературы должен обязательно стоять активный преобразователь жизни, что, рисуя плохих героев, автор обязан в соответствующей пропорции показать героев хороших, и т. п. Памятны всем и известная «теория» бесконфликтности и упрощенное применение некоторыми критиками тезиса Н. Г. Чернышевского «прекрасное – это жизнь».

Теперь читатели критических отделов наших журналов значительно реже встречаются с подобными «концепциями» и схемами.

Мало делается покуда для глубокой теоретической разработки проблем социалистического реализма (в чем ощущается большая потребность), но что критика довольно решительно избавляется от эстетических предрассудков – это несомненно.

Правда, иной раз приходится наблюдать, как некоторых противников догматизма «заносит», как они в пылу полемики начинают видеть схемы и догмы там, где их не было и нет. В таких случаях происходит обычная история: вместе с водой из ванны выплескивают и ребенка. Иной противник догматизма готов иронизировать над любыми «категориями должного и желательного» и порицать всякую критику (противопоставляя ей «обыкновенного читателя, не искушенного в области теории»), готов превратить социалистический реализм в настолько гибкое и растяжимое определение, что от него ничего не остается, кроме названия.

Скажите ему, что в таком-то произведении неудачны положительные герои, – он сморщится уже от одного выражения «положительный герой», с маху относя само это понятие к числу догматических формул.

Скажите ему, что то или иное произведение литературы чернит нашу действительность, – он ответит: «Хотите сбалансировать добро и зло, подходите к делу догматически». Выходит, что критиковать можно только за розовую лакировку действительности, а не за черную. А ведь иногда следует сказать о произведении, что оно чернит или искажает действительность. И в такой характеристике будет правда и не будет ничего догматического.

Скажите ему, что в романе или повести не показана роль партии, – он тотчас же возразит: «Хотите, чтобы обязательно были изображены парторг и идеальные коммунисты, исходите из догматических требований». Получается, что критик не может посоветовать тому или иному автору более глубоко осмыслить движущие силы нашего общества, роль партии в его развитии. А ведь бывают случаи, когда об этом надо сказать, и совет будет справедливым.

Вообще такие защитники «свободы творчества» в любом критическом замечании, пожелании и совете, как бы ни были они правильны и важны, обязательно найдут «пережитки догматизма», не преминув блеснуть при этом завидным красноречием.

В связи с этим я коснусь суждений К. Симонова о романе «Молодая гвардия». В какой-то степени и мере это тоже поиски догм там, где их нет.

В напечатанных в «Новом мире» (1956, N 12) «Литературных заметках» К. Симонов обрушивается (иначе не скажешь) на опубликованную в 1947 году статью газеты «Культура и жизнь» по поводу театральных постановок «Молодой гвардии». Он обвиняет статью в том, что она «ориентировала» советскую литературу на парадное изображение жизни и создание «идеальных героев».

Нельзя сказать, чтобы в замечаниях Симонова по поводу статьи газеты «Культура и жизнь» не было ничего справедливого. Конечно, на статье, как говорится, лежит печать времени. Она исходила из распространенных тогда и во многом ошибочных представлений о первом периоде Великой Отечественной войны, и не все ее положения сохранили свое значение до настоящего времени. И все же, мне представляется, что К. Симонов не очень внимательно прочитал статью, которую критикует, и не вдумался как следует в ее содержание.

На самом деле. В чем суть статьи «Молодая гвардия» на сцене наших театров»? В ней утверждалось, что серьезный недостаток инсценировок «Молодой гвардии» (и первого варианта самого романа) заключается в том, что в них не показана организующая роль партии во время войны и, в особенности, руководящая деятельность партийных организаций в подполье. В статье не говорилось, что в романе А. Фадеева нарисовано то, чего никогда не было, но было сказано, что изображение организующей роли партии в Отечественной войне дало бы возможность раскрыть наиболее типичные и существенные черты действительности и придало бы произведению еще большую силу и глубину. Таков смысл статьи, если подойти к ней без предвзятости, если не смешивать ее с примитивными критическими истолкованиями и интерпретациями.

Статья призывала более глубоко понять движущие силы Отечественной войны. Конечно, не было идиллии заранее запланированного отступления, были тяжкие ошибки и поражения на фронте и в партизанской войне, но неправильно было бы представлять какой бы то ни было период войны, как торжество хаоса и стихии. Партия и в самые трудные месяцы войны руководила народом и армией и прилагала огромные усилия для организации сопротивления врагу. Без этого нельзя понять ни обороны Ленинграда и Москвы, ни эвакуации предприятий и людей в тыл страны, ни одного сколько-либо важного события войны. Выходит, что статья газеты «Культура и жизнь» вовсе не ориентировала литературу на схематическое и парадное изображение жизни.

Насколько К. Симонов не понял выступления газеты «Культура и жизнь» – показывает и такой факт. Он уверяет, что от А. Фадеева добивались, чтобы писатель изобразил Шульгу и Валько другими – в виде идеальных героев, в виде «некоего эталона большевика, не совершающего ошибок», и по этому поводу снова упрекает статью в требовании неправды, в лакировочном понимании типического и т. д.

Но в статье ничего этого не содержится. В ней не говорится, что таких большевиков, как Шульга и Валько, не было и нет, но утверждается, что для подполья были более типичны и характерны большевики иного рода, не совершающие столь явных промахов и непростительных ошибок. И опять я не нахожу, чтобы такое утверждение вело литературу к лакировке и неправде.

Не находил этого и сам А. Фадеев. Вскоре после критики первого варианта «Молодой гвардии», 5 января 1948 года, он писал И. Я. Абесгаузу:

«Как видите, за то время, что письмо лежало у меня, меня уже успели покритиковать. И как раз за типы старых подпольщиков, которые Вам так понравились. Но Вы не огорчайтесь. Меня покритиковали не за то, что эти подпольщики плохо описаны, а за то, что нужно было шире показать деятельность нашей партии в подполье и показать не только таких большевиков, которые оказались организационно слабыми и провалились, а главным образом таких, что сумели организовать силу для действенного отпора немецко-фашистским захватчикам. Последнее, конечно, более типично, и я это еще сделаю» ¹.

Вообще К. Симонов так характеризует статью «Молодая гвардия» на сцене наших театров», что если бы Фадеев выполнил хотя бы одно из ее требований, то он совершенно испортил бы свое произведение, извратил бы самую идею романа и т. п. Но вот А. Фадеев прислушался к критике, изучил более основательно исторические материалы, показал деятельность партийных организаций в подполье, внес некоторые исправления в сцены, рисующие эвакуацию, создал, кроме Шульги и Валько, образы других большевиков, и что же? Роман погиб или по крайней мере стал хуже? Конечно, нет. А. Фадеев улучшил его. А что думает по этому поводу К. Симонов? Оказывается, он совсем не ставит под сомнение прекрасные страницы, появившиеся в романе, и признает «правомерность» точки зрения тех читателей, которым больше нравится второй вариант романа. Что же получается? Создается впечатление, что К- Симонов, как говорится, «зря огород городил».

Не лишне также напомнить и о том, что когда в марте 1956 года Учпедгиз предложил Фадееву переиздать роман «Молодая гвардия», – писатель, внеся отдельные редакционные поправки во второй вариант романа, предложил к изданию именно этот, а не первый вариант.

История с «Молодой гвардией» для К. Симонова только пример, характеризующий «определенную закономерность» неудач и ошибок нашей послевоенной литературы, закономерность, связанную, по его мнению, с «несправедливыми требованиями, предъявляемыми к литературе», и с «недостаточной идейной стойкостью тех или иных писателей».

И здесь К. Симонов допускает, на мой взгляд, еще одну серьезную ошибку.

Известно, что наши зарубежные враги настойчиво распространяют клевету о том, что советские писатели являются неискренними лакировщиками и приспособленцами. К. Симонов, конечно, протестует против нее. И вместе с тем он утверждает, что наша послевоенная литература «в значительной своей части писала полуправду», что «многим и многим» нашим писателям недоставало «идейной закалки, которая позволила бы им стоять на своем», «твердости в защите своих взглядов на то, как надо изображать современную жизнь». «Слишком легко многие из нас соглашались на облегченное изображение послевоенной жизни… Слишком не принципиально многие из нас соглашались скользить по верхам жизни», – пишет К. Симонов. Но можно ли с этой позиции бороться с измышлениями наших противников? А главное – справедливы ли утверждения К- Симонова? Неужели действительно «многие и многие» писатели сознательно шли на «облегченное изображение жизни», удовольствовались полуправдой и поступали вопреки своим взглядам и совести («непринципиально»)?

Конечно же нет. Разве не ясно, что наши враги под видом критики последствий культа личности пытаются опорочить писателей, правдиво изображавших в своих произведениях историческую роль Коммунистической партии, разве не ясно, что под видом критики лакировщиков кое-кто пытается очернить честных советских литераторов, охаять книги, верно показывающие достижения советского народа и партии?

Тем более очевидно, что за редкими исключениями наши писатели всегда верили в то, о чем писали, даже тогда, когда они ошибались. Могут сказать: литературе от этого не легче. Не совсем так: ошибки бывают в каждом деле, и уж лучше ошибиться, чем потерять принципиальность. Ошибки можно исправить.

Замечу в заключение этого разговора, что неправильна и предложенная К. Симоновым замена понятия «метод социалистического реализма» понятием «принцип социалистического реализма». Понятие «принцип» в данном случае малозначительнее и уже, нежели понятие «метод». Так зачем же запутывать вопрос и давать противнику хотя бы один палец? Он возьмет всю руку².

* * *

Наибольшее значение в современной критике имеют, конечно, те статьи и рецензии, авторы которых пытаются осмыслить явления современной литературы, историю и теорию литературы в свете решений XX съезда и достигают на этом пути известных успехов. Таких выступлений, в общем, немало.

Обратившись для примера к некоторым из них, я попробую пояснить, в чем вижу их достоинства.

В своей статье о В. Овечкине («Знамя» N 12 за 1956 год) Е. Старикова пишет: «На гребне больших событий в нашей стране, которые прежде всего сказались в подъеме сельского хозяйства, появились новые писательские имена: В. Тендряков, Г. Троепольский, Иван Антонов, Г. Бакланов, С. Залыгин и другие…

Трудно сказать, что именно возникло в современной литературе о деревне под воздействием очерков В. Овечкина и что было подсказано самой жизнью, ее требованиями, ее задачами. Но общность направления здесь очевидна. И, во всяком случае, в читательском сознании имя В. Овечкина стоит первым в ряду названных молодых писателей».

Может быть, эти соображения Е. Стариковой и не столь оригинальны, но стремление поставить творчество В. Овечкина в зависимость от развития и запросов жизни, в связь с общим процессом современного литературного движения заслуживает внимания. В докладе на Втором съезде писателей Б. Рюриков справедливо упрекал критику в том, что ей «не хватает широкого взгляда на развитие жизни и литературы». «Критики разучились анализировать процессы развития, произведения встают у них одинокими, как столбы вдоль дороги». Нельзя сказать, чтобы, с тех пор как были сказаны эти слова, положение резко изменилось, и поэтому попытка осмыслить творчество В. Овечкина не изолированно от развития жизни и литературы, а в неразрывном единстве с ним, заслуживает одобрения.

При этом Е. Старикова не стремится выставить произведениям В. Овечкина отметки, да еще самые высокие. Для нее важнее выяснить сущность новых художественных произведений о колхозной деревне. По мнению критика, они противостоят идеализации и описательности и отличаются самостоятельным исследованием жизни, правдивым изображением действительности во всем многообразии ее противоречий. Опять-таки суждения Е. Стариковой, хотя и не принадлежат только ей одной, существенны, так как исходят, на мой взгляд, из правильного понимания процессов, происходящих в современной литературе. Несомненно, преодоление приукрашивания действительности и иллюстративности представляет характернейшую и важнейшую особенность современного литературного движения. И, конечно же, борьба с неправдой и робостью мысли в литературе и поддержка той тенденции в литературе, которая нашла выражение, в частности, в творчестве В. Овечкина, составляет важнейшую обязанность нашей критики. Это соответствует смыслу решений XX съезда партии, утверждающих величие дел нашего народа и направленных против всякого зазнайства и парадности, на всемерное развитие критики и самокритики.

Следует обратить внимание и еще на одну сторону статьи Е. Стариковой. В ней, естественно, очень много говорится о силе обличения, заложенной в очерках В. Овечкина. Но критик хорошо понимает и чрезвычайно энергично подчеркивает то обстоятельство, что глубина и правдивость критики у Овечкина определяется партийностью исходных позиций писателя. «…Потому-то и велика сила обличения у В. Овечкина, – пишет Е. Старикова, – что она основана на громадной вере в могущество идей социализма, на утверждении норм нашей жизни. Обличение только тогда и бывает действенным, когда за ним большие идеалы». С этой точки зрения она вполне резонно говорит о том, что творчество В. Овечкина противоположно «тому поверхностному обличительству», которое получило за последнее время известное распространение в нашей литературе.

1. «Октябрь» N 6, 1957 г. стр. 168.[↩]
2. К. Симонов несомненно понял ошибки, допущенные в «Литературных заметках». В третьем номере «Нового мира» за этот год он поместил статью «О социалистическом реализме», написанную с правильных позиций.[↩]