Загадка Гашека
Radko Pytlik, Tolave house. Zprava o Jaroslavu Haskovl, «Mlada fronta», Praga 1971, 392 s; И. Бернштейн, «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, «Художественная литература», М. 1971, 99 стр.
В 1971 году вышли две книги о Ярославе Гашеке. Обе они предназначены широкому читателю и вместе с тем дают немало нового научному изучению творчества писателя, поскольку авторы вполне правильно сочли, что лучшая форма популяризации – научный поиск. Чешский литературовед Радко Пытлик, выпустивший в 1962 году монографию о творчестве Гашека, подводит в своей новой книге итог многолетней работе по изучению жизни писателя; советская исследовательница И. Бернштейн стремится заново осмыслить литературное значение романа о Швейке.
Почти сорок лет назад первый биограф Гашека Вацлав Менгер восклицал: «Если бы все то, что написано и рассказывается о Гашеке, было правдой хотя бы только наполовину, он должен был бы прожить по меньшей мере сто лет». Два десятилетия спустя Здена Анчик, предпринявший новую попытку написать биографию Гашека, в свою очередь сетовал на изрядную долю вымысла в книгах Менгера. Труд Пытлика не случайно имеет подзаголовок «Сообщение о Ярославе Гашеке»: автор подчеркивает документальный характер своей книги, в которой анекдотам и легендам противопоставляются достоверные факты.
Создание полной научной биографии Гашека потребовало огромной работы. Нужно было расшифровать десятки псевдонимов, просмотреть бесчисленное множество газет и журналов, разыскать публикации, помещенные в изданиях, прекратившихся на первом или втором номере и давно ставших уникальной редкостью. А ведь произведения Гашека подчас все еще остаются единственным источником сведений о некоторых периодах его жизни.
К сожалению, и мот источник крайне ненадежен, потому что легенду о Гашеке – романтическом бродяге и короле богемы создавали не только люди, рассказывавшие и писавшие о нем, создавал ее и сам Гашек. Реальность и мистификация, мистификация и творчество – две темы, которые проходят через всю книгу Р. Пытлика. Сопоставление документально засвидетельствованных фактов и той мистифицированной их версии, которую Гашек подчас внушал окружающим, позволяет автору по-новому осветить некоторые загадочные эпизоды биографии писателя (такова, например, глава «Психиатрическая загадка», где анализируются обстоятельства, послужившие основой одноименного рассказа Гашека). Вместе с тем Р. Пытлик широко раскрывает значение литературной мистификации и импровизации как неотъемлемых особенностей самого творческого метода чешского сатирика.
Исследователь далек от наивного отождествления той художественно мистифицированной интерпретации событии и фактов, которую мы находим во многих «мемуарных» гашековских зарисовках, с реальными событиями и фактами, но он не отказывается от этого важного источника биографической информации. Однако самое главное, что удалось биографу писателя, – это найденный им ключ к противоречивому и порой, казалось бы, лишенному логики поведению Гашека, к его личности.
В понимании личности писателя уже давно наметились две ложные тенденции. Первая целиком основывалась на анекдотической легенде о безответственном и беспринципном гуляке, которую усердно распространяли и политические противники Гашека из лагеря буржуазной реакции, и некоторые революционеры-сектанты, видевшие в Гашеке всего лишь мелкобуржуазного анархиста. Другая тенденция, в той или иной, мере проявившаяся в работах современных чешских и советских литературоведов (не исключая автора этих строк), заключалась в том, что портрет Гашека ретушировался, многие факты его биографии, слишком резко противоречившие привычному представлению о сознательном революционере, замалчивались или приписывались легенде.
В книге Р. Пытлика Гашек выведен во всей противоречивости своего характера и поведения, без каких-либо прикрас. Полицейские протоколы, письма Гашека Ярмиле Майеровой и другие неопровержимые документы свидетельствуют о том, что легенда о «пьянице с пухлыми руками» возникла на пустом месте, Р. Пытлик не столько опровергает ее, сколько стремится установить, где кончаются факты и начинается легендарное преувеличение, попять психологическую подоплеку самих фактов. В понимании исследователя Гашек и прозорлив и наивен, и легкомыслен и серьезен, и целен и двойствен. Его облик и соответствует легенде, и не соответствует ей. Смех – стихия, без которой он не может жить, но за комическими перипетиями ого биографии норой скрывается трагедия. Однако автор не упускает из виду равнодействующую всех этих противоречий. И в конце концов мы понимаем, что только такой человек мог написать «Швейка».
При всем стремлении к строгой документальности исследователь часто вынужден опираться на свидетельства, которые невозможно проверить. Он не пытается выглядеть всезнающим и сам сообщает читателю о «белых пятнах», все еще существующих в биографии создателя «Швейка», Многозначен не только Швейк, многозначно и поведение его автора.
Книга Р. Пытлика представляет значительный интерес и с точки зрения трактовки художественного наследия сатирика. Творчество Гашека предстает здесь без ложного ореола; исследователь отнюдь не склонен видеть шедевр в каждом его произведении. Он показывает своеобразие творчества Гашека на разных этапах его жизни, в том числе и художественное своеобразие «Похождений бравого солдата Швейка». Но мнению автора, гашековское понимание» жизни и творчества как игры позволяло писателю открывать «ростки художественной формы в самой действительности». В свободном потоке эпического повествования и речей Швейка, в спонтанной легкости и даже небрежности стиля проявляется основная черта таланта Гашека – дар комической импровизации. «Он писал так же, кап жил, – по-детски естественно, радостно. И позволял себе то, что может себе позволить только величайший талант, он умел не уметь».
Думается, впрочем, что чешский исследователь несколько преувеличивает «нелитературность» творчества Гашека. Свою концепцию он стремится подтвердить и фактами биографии писателя. Так, Р. Пытлик отмечает, что Гашек «романов и поэзии вообще не читал. Зато любил литературу факта, специальные руководства, археологические книги о происхождении человека, научные трактаты». Но это утверждение находится в противоречии с воспоминаниями современников (Ладислав Гаек, Э. -А. Лонген); да и в самих произведениях Гашека литературные реминисценции довольно многочисленны. Есть основания полагать, что он не только хорошо знал классиков, но не упускал из виду и современных авторов. Однако творчество чешского, сатирика глубоко и прочно связано прежде всего с традициями мировой классики.
Неоднократно отмечалось, что роман. Гашека – пародия на героический эпос, что писатель развивает в нем традицию ироикомического жанра, пародирует структуру романа-эпопеи. В свое время европейский роман родился в обличии литературной пародии (Рабле, Сервантес). И Гашек, обращаясь к традициям плутовского романа и ренессансного реализма, создавал первую чешскую романизированную эпопею, построенную на современном материале.
Эту связь романа с ренессансной сатирой удачно раскрывает в своей книге И. Бернштейн. «В сатире более позднего времени, – пишет она, – в сатирической литературе Просвещения, мы не встретимся с таким полнокровным изображением жизни, сатирическое заострение вело здесь к большей рационалистичности образов. Поэтому можно говорить о родственности Гашека именно сатире Возрождения, хотя она значительно дальше отстоит от него по времени». Характеризуя атмосферу романа, И. Бернштейн, так же как и Р. Пытлик, не прошла мимо соображений, высказанных М. Бахтиным в книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». Видимо, было бы интересно рассмотреть «Похождения бравого солдата Швейка» в свете мыслей о соотношении эпопеи и романа, которые содержит доклад М. Бахтина «Эпос и роман».
Р. Пытлик отмечает связь творчества Гашека с некоторыми тенденциями искусства XX века. Так, в процессе творчества, в своих литературных мистификациях и импровизациях чешский сатирик во многом предвосхищал характерный для авангардного театра принцип прямого контакта актера со зрительным залом; включая в свои произведения сырой, необработанный материал действительности, он в духе современного искусства стимулировал активность читателя, заставлял его самого додумывать смысл выхваченных из жизни деталей. И. Бернштейн более подробно, чем он, рассматривает литературный «контекст», в котором возникли «Похождения бравого солдата Швейка», и связывает роман Гашека с определенной ливней в литературе народов, входивших в состав империи Габсбургов, трактовавшей распад этого изжившего себя государственного образования философски обобщенно, как модель огромных исторических перемен в мире (Кафка, Краус, Музиль).
Однако И. Бернштейн отмечает не только сходство произведения Гашека с творчеством этих писателей, но и многие принципиальные различия между ними. Особенно интересно сопоставление романа Гашека с пьесой Брехта «Швейк во второй мировой войне». «У Брехта, – пишет И. Бернштейн, – на первый план выступает (в отличие от Гашека) не шутейная сторона, не тот «божественный смех», который является признаком внутренней свободы, а та идейная целенаправленность, которая ограничивает внутреннюю свободу во имя свободы высшей». Поэтому и сам Швейк у Брехта иной, чем у Гашека: он научился ненавидеть, над ним – пассивным соучастником гитлеровской агрессии – тяготеет чувство вины и комическая непосредственность гашековского Швейка уступает место злой брехтовской иронии.
В книге И. Бернштейн немало и других литературных сопоставлений; роман Гашека рассматривается на широком фоне западноевропейской литературы XX века. Но если Р. Пытлик в известной мере недооценивает «литературность»»Похождений бравого солдата Швейка», советская исследовательница, пожалуй, переоценивает ее, не учитывает в достаточной степени того момента стихийной импровизации, значение которого в творчестве Гашека справедливо подчеркивает Р. Пытлик.
Одно из достоинств книги И. Бернштейн – четкость плана. Ход авторской мысли раскрывают уже названия глав: «Автор «Швейка», «Веселый «роман о мировой войне», «Историческое свидетельство», «Скромный герой великой эпохи», «Живые люди и марионетки», «Странные сравнения», «На мировом форуме». Сознавая, что в произведениях Гашека, написанных до первой мировой войны, уже сказывалось «глубокое и трезвое понимание жизни», «непримиримо критическое отношение к буржуазной действительности», И. Бернштейн подчеркивает, что было бы непростительным упрощением считать, что «позиция неунывающего озорника и пропойцы» была для Гашека только маской. И она поясняет свою точку зрения: «Жизненная позиция современного Вийона была для Гашека и маской, скрывавшей великодушное и страдающее сердце, и осуществлением постоянного стремления обрести свободу в мире тотальной несвободы. Шуткой, смехом, мистификацией он жаждал выразить свой активный протест по отношению ко всему, что его окружало и с чем он не мог примириться. Это была потребность его темперамента и потребность таланта, который был настолько тесно связан с жизнью, что он постоянно превращал действительность в литературу и осуществлял комические сценарии в действительности. Эта особенность, в которой заключено и неудержимое стремление ниспровергать мещанские условности в жизни и в литературе, определяет все парадоксы гашековской биографии». Как видим, взгляд И. Бернштейн на этот вопрос очень близок концепции чешского биографа Гашека, хотя знакомство с его книгой позволило бы ей устранить некоторые частные неточности.
И. Бернштейн подробно характеризует исторические, национальные и социальные предпосылки, позволившие Гашеку стать выше войны, смеяться и над войной вообще, и над всеми ее проявлениями, как будто она была не больше, чем пьяная драка в корчме на Жижкове» (И. Ольбрахт). И нельзя не согласиться с выводом, который делает исследовательница: «Гашек сам участвовал в разрушении мира, породившего войну и весь абсурдный порядок вещей. Он видел, что мощь и монолитность этого мира только мнимая. И победа родного народа, сумевшего избавиться от казавшегося вечным гнета двуединой монархии, представлялась ему (несмотря на всю относительность результатов этой победы) актом во всемирной драме, в оптимистическую развязку которой он верил».
Несомненно и то, что эта вера укреплялась «оптимистическим зарядом», полученным Гашеком в Советской России. Однако, анализируя роман, автор книги, к сожалению, не всегда помнит об этой своей несомненно правильной посылке. Позицию Гашека в романе И. Бернштейн в известной мере отождествляет с позицией Швейка, сущность образа которого она видит в его внутренней свободе. «Правда, – делает она оговорку, – эта свобода от официальной идеологии достигается за счет неприятия какой-либо идеологии вообще. В этом известная ограниченность образа Швейка и авторской концепции».
Не соглашается она и с теми чешскими исследователями, которые считают неким alter ego автора вольноопределяющегося Марека («Он скорее типичный интеллигент-анархист, каким был сам Гашек в предвоенные годы», – пишет И. Бернштейн). Таким образом, возникает известное противоречие. С одной стороны, Гашеку свойственно «понимание исторической обреченности изображаемого зла» и он, по мнению И. Бернштейн, запечатлевает в своем романе не просто крушение Австро-Венгрии, а «перелом двух эпох»; с другой – Швейк свободен от всякой идеологии, и в этом «известная ограниченность авторской концепции вообще». Между тем «Похождения бравого солдата Швейка» – и тут мы полностью согласны с автором – не только пародия на эпопею. Это вместе с тем «историческое свидетельство», правдивое и подчас документально достоверное отражение эпохи. Ограничена ли гашековская концепция великой исторической эпохи, ставшей объектом изображения в романе? В известной степени И. Бернштейн сама снимает указанное выше противоречие. Она отмечает некоторую эволюцию характера Швейка, сказывающуюся в его рассуждениях и в его отношении к окружающим; очень точно характеризуется взаимосвязь образов Швейка и Марека; разносторонне анализируется воспроизведение народного сознания в романе. Но противоречие все же не снято полностью, поскольку в книге не проведена с достаточной последовательностью мысль о том, что по концепции действительности автора нельзя отождествлять ни с одним из персонажей, в том числе и со Швейком.
В то же время сам образ Швейка интерпретируется в книге И. Бернштейн чрезвычайно тонко и многогранно. Самая двойственность этого образа помогает Гашеку показать, что «жизнь богаче любых схем». Швейк не только воплощает народное отношение к антинародной войне. Он воплощает и естественное сопротивление рядового человека буржуазией казенщине и мертвечине. Человек этот решительно не принимает ничего показного и потому оказывается в непримиримом конфликте с бюрократическим режимом, поддерживаемым, особенно в период своего заката, невиданными дозами «показухи»… Осуществление права на естественное человеческое существование становится героизмом и страшной опасностью для мертвящей государственной машины».
Однако при всей обобщенности образа Швейка, предопредели вшей и его бессмертие, и, в частности, «вторую жизнь» в годы борьбы европейских народов с фашизмом, этот характер обладает несомненной исторической конкретностью. По мере приближения к фронту изменяется и сам Швейк, в другие персонажи, выражающие народное отношение к войне: их ненависть к милитаризму и казенщине, к их пособникам становится все более открытой и действенной. В недописанных частях романа Швейк, Марек и другие персонажи, несомненно, должны были претерпеть дальнейшие изменения, соответствующие той общественной дифференциации, которую сам Гашек наблюдал в плену и на фронтах гражданской войны. Красноармейские фельетоны Гашека, цикл рассказов, написанных по возвращении на родину от имени «коменданта города Бугульмы», и ряд юмористических «исповедей», иногда издевательски-иронических по отношению к падкому на клеветническую сплетню буржуазному читателю, иногда вполне достоверных и основанных на подлинных фактах биографии автора, показывают, что у писателя была реальная возможность продолжить свою сатирическую эпопею. В этих рассказах и фельетонах Гашек сатирически изображает врагов революции и вместе с тем критически оценивает тех, кто защищал ее. Жизнь оказывается богаче и сложнее схем.
Но пером Гашека движет не исторический скепсис, нигилизм, разочарование или усталость, а большой революционный опыт, трезвое сознание огромных задач, стоящих перед революцией, и ограниченности человеческих и материальных ресурсов для их разрешения. Швейк не фигурирует в этих рассказах, но швейковская многозначность, швейковская флегма так или иначе присутствуют в них и» сатирически дискредитируют все лишенные жизненности схемы и иллюзии. По сути дела, «Швейка» в целостности его замысла просто не существует без сопоставления с этими » рассказами: в них мы находим как бы второе и третье измерение гашековской эпопеи.
Книги Р. Пытлика и И. Бернштейн дают наиболее полный научный анализ биографических данных о Гашеке и главного его произведения. На очереди создание монографии о чешском сатирике, в которой его жизнь и творчество в целом получат столь же глубокое и развернутое освещение.
г. Ленинград