За кулисами литературного текста. «И детям прочили венцы…»

Предыдущие статьи предлагаемого цикла были посвящены физическим и физиологическим проблемам, которые практически никогда не попадали в сферу внимания писателей, хотя влияли на все без исключения стороны жизни прототипов литературных героев, нередко и самих героев, что по разным причинам авторами не подчеркивалось, но подразумевалось в расчете на понимание читателями-современниками. В данной статье, напротив, затрагивается тема, находящаяся в центре внимания огромного числа художественных произведений со времен создания европейского романа, составляющая основу сюжета или по крайней мере ее существенную часть. Речь идет о любви, предполагавшей возможность заключения брачного союза (любовные связи без мысли о браке — тема совершенно иная). Немногие шедевры мировой литературы обходятся без молодых влюбленных; лишь считаные единицы вовсе не имеют женских персонажей даже на периферии (как некоторые самые знаменитые романы Ж. Верна, например) и, соответственно, вовсе исключают любовную тему. Перипетии судеб литературных влюбленных определяются бесчисленным многообразием коллизий, созданных воображением их творцов. Однако в основе счастливых браков финала или трагической развязки лежат вполне реальные жизненные обстоятельства, чаще всего опять-таки подразумеваемые в расчете на понимание читателями-современниками. В данной работе пойдет речь только о факторах объективных (то есть очевидных для любого члена общества), опиравшихся на традиционные представления, религиозные нормы и прочие ценности, лежавшие вне воли и желания влюбленных, ставившие заведомые запреты или препятствия либо, наоборот, препятствием не являвшиеся, вопреки представлениям писателей и читателей.

В середине XVIII века в европейском дворянском мире произошел серьезный ментальный сдвиг: резкое увеличение брачного возраста женщин. Веками, даже тысячелетиями, девочек выдавали замуж в 12–13 лет. Это было нормой от самой древности до 1750–1760-х годов. Это осталось нормой в крестьянской и отчасти в буржуазной (мещанской) среде большинства европейских стран как минимум до середины XIX века. В комментарии Ю. Лотмана к «Евгению Онегину» указывается: «Проникновение романтических представлений в быт и европеизация жизни провинциального дворянства сдвинули (подразумевается конец XVIII века. — Е. Ц.) возраст невесты до 17–19 лет» [Лотман 1983: 57]. Однако процесс этот начался значительно раньше эпохи романтизма и шел параллельно во всех странах.

Причиной изменений в наибольшей степени стали новые требования к образованности женщин. Поэтому в России они коснулись всех образованных кругов, не только европеизированных (например, грузинского дворянства). Понимание того, что с началом замужней жизни возможности продолжать образование резко падают и что получение образования требует времени, привело к переносу рубежа детство/девичество сразу основательно — с 13 лет на 16. Реальный брачный возраст дворянок в XIX веке стал еще выше и вполне соответствовал нынешнему¹. Представление о том, будто бы в начале XIX века замуж выходили в шестнадцать лет, а в двадцать считались старыми девами, основано на литературных штампах. Конечно, героиням произведений первой половины XIX века редко бывало больше восемнадцати, но сколько лет было их создателям? Литература романтизма — литература молодых. Даже когда Вальтер Скотт выступил как прозаик в зрелом возрасте, он явно не считал нужным идти в мелочах против веяний времени, тем более что у него юные героини малозначимы. Когда же в центре его романа встала подлинно героичная и деятельная Джини Динс («Эдинбургская темница»), она уже «утратила свежесть первой юности и приближалась к так называемому среднему возрасту» (что позднее не помешало ее замужеству).

Барышня старше шестнадцати лет — это уже не послушное дитя, а существо с чувствами, идеалами, со стремлением к личному счастью. В художественную литературу это обстоя­тельство не внесло серьезных изменений. Четырнадцатилетняя Джульетта боролась за свою любовь с энергией и независимостью, которых не превзошли взрослые героини писателей позднейших веков. Но все-таки источник ее борьбы — гений Шекспира, а не собственная воля девочки-подростка. В реальной жизни ее ровесницы были почти беспомощны перед родительским произволом. Изменилось ли что-то за пределами художественной литературы с повышением брачного возраста до разумного порога? К чему привел указанный ментальный сдвиг 1750–1760-х годов? Стали ли браки счастливее?

Рубеж той эпохи, когда полудетские браки еще встречались, хотя уже выходили из обычая, отражен в двух замечательных мемуарных источниках. Одно свидетельство принадлежит мужчине, автору великолепных обширных воспоминаний А. Болотову. Выйдя в отставку и занявшись делами поместья, он в возрасте 25 лет вознамерился жениться. Не имея никого на примете, обратился к свахе. Жених был разборчив: одни невесты были слишком бедны — не про него, другие богаты — он не про них, те модницы, те староваты, те простоваты… Сваха предложила единственную дочь просвещенной и очень достойной вдовы М. Кавериной, «но сожалела, что была она еще слишком молода и что ей только минуло двенадцать лет. А сие не допускало ни меня, ни ее о сей невесте и думать» [Болотов 1993: II, 248–249].

Однако ж задумался, хотя девочку даже не видел. Сваха была отправлена закидывать удочку, но вернулась с полуответом:

— Но как дошло до дела, то и стали они в пень и не знали, что мне сказать на то, а твердили только, что невеста-то слишком еще молода, ей и тринадцати лет еще не совершилось… И именно мне сказано, что не отказывают, а хорошо, говорят, когда бы можно было взять терпение и дать время невесте подрость… [Болотов 1993: II, 256]

Отсрочка в год расхолодила Болотова, он предпринял новые поиски, но тщетно: «…нигде не отыскивалось невесты, которая сколько-нибудь была бы мне под стать» [Болотов 1993: II, 257]. Кажется странным, что, имея родню в Москве, он не поехал «на ярмарку невест», которая в ту пору еще не стала знаменитой, однако ж предоставляла выбор пошире, чем окрестности тульского имения. Но мемуарист умалчивает о немаловажном обстоятельстве: приданом. В ту пору оно было возможно только в виде земли с крепостными. Подходящая невеста с землями где-нибудь по Волге или в Вятской губернии Болотова не устраи­вала. Рачительный хозяин, автор статей в «Трудах Вольного экономического общества», преобразователь сельского хозяйства России на передовых научных принципах, пропагандист картофеля и помидоров, он не предполагал эксплуатировать отдаленные угодья через приказчика. Ему были нужны земли по соседству. А Каверина обещала за дочерью все свое поместье целиком.

Прошел год, и Болотов женился на девочке, только-только, буквально на его глазах достигшей половой зрелости (он дал два ее портрета — ребенка в январе и девушки в мае одного и того же года). Сразу же он начал жить с нею как с женой, и для нее начались беременности с мертворожденными детьми. Лишь семнадцати лет она родила первого жизнеспособного ребенка. Ее голос не слышен в мемуарах, но совершенно очевидно — она ненавидела мужа! Юная жена смотрела с совершенным равнодушием на все его попытки ее развлечь, на живые картинки и на сады, на дом и книги, заговаривала с мужем только при острой надобности и как бы через силу. Она будто не жила, а только существовала:

Но что всего важнее, то и к самому себе не мог (скорее всего, имеется в виду «не имел». — Е. Ц.) я от ней ни малейших взаимных и таких ласк и приветливостей, какие обыкновенно молодые жены оказывают и при людях и без них мужьям своим. Нет, сего удовольствия не имел я в жизни! И хотя было все и очень, очень неприятно, но как все оное приписывал я тогда наиглавнейшее тогдашней ее молодости, а не природному свойству, то и переносил все то прямо с философическим твердодушием [Болотов 1993: II, 303].

Однако время не переменило поведения жены. А ведь жаловаться ей было не на что. Ей достался любящий, заботливый, просвещенный супруг, трезвый, обеспеченный по ее меркам. Лучшего она бы не нашла в своем окружении, да и вообще в своем отечестве. Она не могла быть ни в кого влюблена до брака и страдать от разлуки с любимым. И все-таки она ненавидела мужа. Неизвестных нам причин могло быть сколько угодно, но одна явная есть: то был не ее выбор!

Но любопытно другое. «Многое из того, чего искал и желал я в жене своей, находил я в моей теще, а ее матери, и через самое то не совсем лишился тех душевных удовольствий, каких получения домогался я через женитьбу» [Болотов 1993: II, 303]. Старшая Каверина переехала к Болотову, стала подлинной хозяйкой дома, входила во все его планы, оценивала все новшества, помогала их осуществлению, слушала его научные статьи, поддерживала, утешала при надобности — словом, на долю жены оставалось исключительно рождение детей. Болотов полной мерой воздал должное теще, выразив удовольствие, что «жизнь ее <…> продолжается и поныне» [Болотов 1993: II, 306]. Что ж в этом удивительного? Каверина, мать двенадцатилетней девочки, сама была выдана замуж, несомненно, очень рано. Конечно, дочь не могла быть ее первенцем — первые дети таких юных матерей обычно умирали во младенчестве. Но все-таки в момент первого сватовства Болотова ей едва ли было больше 29–30 лет. А ему — 25–26. Не кажется ли из нашего времени, что по возрасту, по духовному, интеллектуальному, физическому развитию она подходила ему куда больше ее несчастной маленькой дочери? А внешностью, скорее всего, свою дочь превосходила, с точки зрения взрослого мужчины, — тем более что туалеты XVIII века весьма помогали дамам выглядеть наилучшим образом. Но ни ему, ни свахе и в голову не пришло свататься за мать, а не за дочь. Более того, приди им это в голову, мать бы в ужасе отказала! Вдова с дочерью двух лет могла выйти замуж, не вызвав порицания. Но мать дочери почти на выданье была бы предана остракизму родней и знакомыми, осуждена на одиночество и презрение. Ведь отдав супругу имение в качестве приданого (а иначе он ее в жены не взял бы), она тем самым лишила бы дочь малейших шансов на замужество, превратила в заведомую старую деву еще до начала взрослой жизни. Такой поступок был невозможен даже для самой отъявленной эгоистки, потому что препятствием ему служило общественное мнение — единственная сила, с которой по-настоящему считались дворяне. Получается, что мать думала именно о счастье дочери, выбрав ей такого замечательного супруга. Вот только счастья этот брак никому не принес.

Мемуары Болотова знакомят с точкой зрения супруга, который хотя и не говорит нигде прямо, что крайняя молодость его избранницы стала главным препятствием их супружеской жизни, однако и не скрывает своего разочарования сделанным выбором. Конечно, Болотов ни в мемуарах, ни даже в глубине души не стал бы признаваться, что ненавистен собственной жене. Другие воспоминания позволяют услышать голос женщины, осужденной почти в те же годы на похожее замужество [Лабзина 1996]. Анна Лабзина (по второму мужу, урожд. Яковлева) точно так же была в 13 лет выдана замуж матерью-вдовой. В 1771 году такие браки уже устарели, но мать находилась при смерти, и желание пристроить дочь за воспитанника ее покойного мужа казалось вполне оправданным. Разница в возрасте была как у Болотовых, 13 и 26 лет. Супруг Лабзиной А. Карамышев принадлежал к кругу Болотова: геолог и химик, автор статей в «Трудах Вольного экономического общества». Возможно, он женился из тех же побуждений, что и Болотов, но характер имел совершенно другой. Вне ученой сферы он вел себя как обычный повеса, каким Болотов не был. Карамышев не жил с девочкой-женой, оставив ее под присмотром няни, а сам спал в соседней комнате с кузиной. Девочку эта ситуация нисколько не беспокоила по полнейшей невинности. Зато она тяжелейшим образом переживала разлуку с умирающей матерью, страшно страдала от крутой перемены в своем образе жизни, обожала свекровь, в которой искала вторую мать. Итог тот же, только теперь ясно выраженный в воспоминаниях: она ненавидела мужа. И никогда не простила ему своих полудетских страданий. Конечно, Лабзина была особой крайне экзальтированной, нервной, слезливой, между супругами не имелось ни малейшего сходства характеров и интересов, однако второй ее брак оказался на редкость счастливым. Сходство нравственных установок и идеалов со вторым мужем тому недостаточное объяснение: настоящие неврастеники умеют находить поводы для недовольства в любых обстоятельствах. И напротив, женщина, способная к счастливому супружеству, могла бы привыкнуть и к первому мужу. И уж конечно, при воспитанном в ней чувстве долга и ее глубочайшей религиозности она не должна была позволять себе столь богопротивной негативной оценки покойного мужа: de mortuis nihil nisi bonum. Вероятно, главная причина ее неприкрытой, прямо неприличной, далеко пережившей супруга ненависти та же, что у жены Болотова, — то был не ее выбор.

Конечно, не всегда раннее замужество ломало судьбу и характер женщины. Но в 1760–1770-е годы трагичность ситуации усиливалась тем, что она перестала казаться нормальной даже детям.

К концу XVIII века такие несчастные ранние браки воспринимались дворянами как древняя история. Барышни вступали в брак в возрасте, когда они могли более или менее отвечать за свои поступки и делать осознанный выбор. Однако их выбор определялся установками, ставшими совершенно не понятными поколениям, воспитывавшимся после Первой мировой войны. В европейской литературе брак — это вершина взаимной любви, преодолевшей любые препятствия. Альтернатива ему — физическая или духовная гибель героев. Брак по любви настолько привычен и понятен, что кажется единственно возможным и правильным. Так оно, конечно, и есть. Но из нормы литературной он стал нормой реальной жизни лишь в XX веке. После 1920-х годов пылкие взаимные чувства стали предписываться общественным мнением как обязательные для новобрачных. Никто бы уже не осмелился шокировать окружающих раскрытием своих подлинных побуждений, буде они отличались от предписанных новой моралью. Переход литературной нормы в жизненную — процесс необычайно интересный и далеко еще не изученный. Но до начала XX века люди мыслили иначе. Для них брак был не любовь.

Брак — это дети.

Возможность планирования семьи появилась как общераспространенная в конце XIX века. Именно этот фактор взорвал прежнее представление о браке. Способы тогдашнего планирования почти не нашли отражения в мемуаристике и не изучены. Можно только констатировать их легкую доступность даже в условиях Гражданской войны или послевоенной разрухи 1940-х годов.

1. Об этом мне уже приходилось писать. См., например: [Цимбаева 2019: 78–79, 182].[↩]