За деревьями

ВЕРЕСК. ДУША ОТЧАЯВШАЯСЯ

В смертных изверясь,

Зачароваться не тщусь.

Таким итогом прежнего опыта открывает Марина Цветаева цикл стихотворений «Деревья» (1922, 1923).

В посвящении значится: Моему чешскому другу. Анне Антоновне Тесковой.

Однако Тескова – исключение, духовная сестра, друг. В отношениях же с людьми в целом черта, кажется, подведена.

Костер прогорел, остался пепел. Воспламенять его снова не тщусь.

Но конец ли это всему или только крах общения со смертными?

Так или иначе привычным было бы искать спасения у «бессмертных» – на «небесах». Цветаева обращается к другой традиции, уводящей не от земного вообще, а лишь от людского. Куда?

В старческий вереск

В среброскользящую сушь…

Вереск старческий потому, что изверилась и не тщусь. Сушь сребро скользящая потому, что это – движение, исход

души в иное царство, но не теней, а растений. Мир тот же – земной. Сменилось только царство. Здесь остается моя тень, а душой я не хочу быть среди людей.

– Пусть моей тени

Славу трубят трубачи! —

И душа погружается в подобное себе:

В вереск-потери,

В вереск-сухие ручьи.

Старческий вереск!

Это не повтор третьей строки. Там сообщалось о новом адресе духовного обетования: вересковая пустошь. Тут – восклицательный всплеск! Горькое и горячее приветствие новому дому, новому воплощению.

Голого камня нарост!

Удостоверясь

В тождестве наших сиротств…

(моего и верескового – сиротства, наросшего на камне)

Сняв и отринув

Клочья последней парчи —

В вереск-руины,

В вереск-сухие ручьи.

Так находит себя душа в подобном себе: в потерях, руинах, пересохших ручьях…

Причина исхода одна: жить среди смертных нельзя, ведь эта

Жизнь: двоедушье

Дружб и удушье уродств.

Вот цветаевская формула отчаянья.

Отсюда – изверенность в людях.

Отсюда – изверженность в пустошь – туда, где людей нет.

Седью и сушью

(Ибо вожатый – суров)…

Изверженность

Ввысь, где рябина

Краше Давида-Царя!

Первое касание Руси-рябины с Иудеей-Давидом.

В вереск-седины,

В вереск-сухие моря.

Отчаянье выплеснулось в слове. Страсть обрела язык.

Как коротко дышит человек, когда он взволнован. Как он сосредотачивается на предмете своей взволнованности – не может думать больше ни о чем. И как естественно короток цветаевский стих, как компактен по звуку, метафорически сжат.

Душа стремится утопить свое отчаянье в зарослях вереска – в том старческом, сребросколъзящем, потерянном, сиротском, седом, обращенном в руины, где хочет она пропасть бесследно, но не порвать с жизнью, а перевоплотиться в иное. Вересковые заросли безлюдны, только и вне человека они наполнены дыханием жизни.

Седая пустошь – предвестница деревьев: чаемого царства души.

И они – приближаются.

 

ДЕРЕВЬЯ! ДУША РАЗГНЕВАННАЯ

Второе преображение – из отчаяния в гнев – поименовано сразу. Во второй строке.

Когда обидой – опилась

Душа разгневанная…

Что есть причина гнева?

Когда семижды зареклась

Сражаться с демонами…

Причина – демоны, одолевающие душу, обижающие ее, требующие признать свое поражение. Но с какими демонами не в состоянии- она сражаться?

Не с теми, ливнями огней

В бездну нисхлестнутыми…

Не с мифическими образами дурных страстей, а с самими страстями:

С земными низостями дней,

С людскими косностями…

Подобно тому как душа отчаявшаяся не стремилась в «небо» (не выше рябины), так и душа разгневанная не падает «вниз», в «ад». Демоны не там, в «подземье», а здесь, на земле. Они – в людских косностях.

Очертив верхнюю границу внутреннего поля зрения: не выше дерева, Цветаева очерчивает нижнюю границу: не ниже низостей жизни. Она удерживает душу внутри земного круга. Она ищет выход не из него, а в нем.

Деревья! К вам иду! Спастись

От рева рыночного!

Для поэта рыночное сиречь купле-продажное, бессовестное, бесовское. Если дневное, то полное низости. Если ночное, то прошитое нисхлестнутыми в бездну ливнями дьявольских огней.

Рынок опрокинут «вниз», в «преисподнюю».

Рев рынка гибелен для слуха.

Спасение от какофонии и косности такого бытия – уход в не тронутое им царство растений.

Вашими вымахами ввысь

Как сердце выдышано!

Деревья получают имена. Они становятся теми, кого отчаявшаяся душа потеряла в царстве смертных.

Дуб богоборческий! В бои

Всем корнем шествующий!

Что значит дуб-богоборец?

В контексте стихотворения деревья противоположны демонам. Деревья устремлены ввысь, демоны нисхлестнуты в бездну. Поэтому здесь богоборчество следует, вероятно, воспринимать не как борьбу против Бога, а как борьбу на стороне Бога.

Ивы-провидицы мои!

Березы-девственницы!

Ивы-провидицы оттого, что над водой: глядящие в будущее, как в воду. А еще фонетическая инвесрсия: Ивы –… ви…ы. И – девственная белизна берез.

Вяз – яростный Авессалом,

Вслед за Царем-Давидом возникает его убитый сын Авессалом. Вот какого культурного слоя достигли корни цветаевских «Деревьев». Земле, на которой они растут, тысячи лет. Герои, которых они олицетворяют, неистребимы из человеческой памяти. Душа разгневанная покидает мир людей, чтобы обрести себя в царстве растений, но лучшее, что есть в нем, сопоставляет она с древней историей, буквально: с Книгой Царств.

Заботься Цветаева о соответствиях между геоботаникой и Священным Писанием, едва ли появились бы у нее ивы, березы, вяз. Деревья Ветхого Завета иные. Это – кедр и пальма, оливы и смоковница, гранат и миндаль. Ничего подобного в стихах нет, потому что у Цветаевой ветхозаветным одухотворено русское, а роль творца играет не столько разум, ответственный за рациональную точность олицетворений, их геоботаническую уместность, сколько душа, связующая разведенное в пространстве, а вся соотнесенность совершается ею по зову метафорического и звукового родства. Тогда не удивительно, что именно вяз уподоблен яростному Авессалому: вяз – я…с – Авес… – вяз, а не дуб, в ветвях которого запутался (увяз) спасавшийся бегством длинноволосый Авессалом: он повис на волосах, не в силах выпутаться; повис в бессильной ярости и был сражен тремя стрелами. Магия звука повелела Цветаевой пренебречь фактом предания: изменить имя дерева.

А рядом восстает

На пытке вздыбленная

Сосна —

и тем более незнакомая пустыне

ты, уст моих псалом:

Горечь рябиновая…

Библейская хвала воспета нашей родной рябиновой горечи…

Гнев порывист. Гнев разметан по сторонам, импульсивен. Открытие Цветаевой состоит в том, что, выражая чувство гнева в слове, она сопоставила пульсацию биоритмов с ритмом сокращений стихотворной «пружины».

Это реализуется так.

Нечетные строки оперены мужскими рифмами (ударение на последний слог), а четные – супердактили (ударение на четвертый слог от конца). Значит, пружина ритма попеременно то сжимается в конец слова, то растягивается к его началу:

опилась – разгневанная – зареклась – с демонами

мужская рифма – супердактиль – мужская рифма – супердактиль

огней – нисхлестнутыми – дней – косностями…

Акцентные полюса меняются, вызывая прерывистость дыхания, так свойственную гневу. Чисто формальный момент – чередование двух разных типов рифм – становится средством не только художественного, но почти физиологического воздействия. Этот порядок рифмовки нигде не нарушен. За пять строф мы привыкаем к нему, как к новой гармонии – гармонии гнева, и потому последние строфы – не гневные, а, напротив, влюбленные – звучат для нас новой, но уже усвоенной нами музыкой, ведь их ритмика осталась той же самою. Оказывается, что одно и то же ритмическое биение способно выразить и гнев, и любовь.

К вам! В живоплещущую ртуть

Листвы – пусть рушащейся!

Впервые руки распахнуть!

Забросить рукописи!

Зеленых отсветов рои…

Как в руки – плещущие…

Простоволосые мои,

Мои трепещущие!

 

БЕРЕЗОВОЕ СЕРЕБРО. ДУША БЕЗЗАЩИТНАЯ

Деревья над водой цепляют корнями другой культурный пласт: не ветхозаветный, но античный. Они кажутся

Купальщицами, в легкий круг

Сбитыми, стаей

Нимф-охранительниц…

Последние, очевидно, дриады.

А дальше долго-долго, как поминаемый ниже свиток, как береста, расплетается одно-единственное предложение о беззащитной душе, воплощенной в купе дерев, кружащих над водой:

…и вдруг

Гривы взметая

В закинутости лбов и рук,

– Свиток развитый! —

В пляске кончающейся вдруг

Взмахом защиты —

Длинную руку на бедро…

И по-древнеславянски, то есть по-детски:

Вытянув выю…

 

 

Что?

Березовое серебро,

Ручьи живые!

Купальщицы-березы. Точней, живые ручьи березового серебра. Влажные в отличие от сухих ручьев вереска. Звонко-серебряные, а не глухо-седые.

Отчаявшаяся душа купается в мертвых ручьях.

Беззащитная – в живых.

 

ЛЕС! СОВЕРШЕННАЯ ЖИЗНЬ

Други! Братственный сонм!

Вы, чьим взмахом сметен

След обиды земной.

Лес! – Элизиум мой!

Деревья сметают следы обиды с разгневанной души. Лес не просто земной спаситель, но Элизиум – остров блаженных, античный рай.

Впервые – пусть только метафорически – земной круг размыкается и ширится до «неба», до Элизиума, вызванного в воображении автора еще и корневой фонетической тягой- диссонансом: Лес/ – Элиз…

Лес – это рай на земле.

В громком таборе дружб

Собутыльница душ

Кончу, трезвость избрав,

День – в тишайшем из братств.

На смену мирскому, угарному, рыночному придет лесное, монашеское, покаянное – то, что в житиях русских святых именуют «духовным трезвением».

Лес – стихия схимников, приют тишины.

Ах, с топочущих стогн

В легкий жертвенный огнь

Рощ! В великий покой

Мхов! В струение хвой…

Уход от мира – жертва. Душа отчаявшаяся, разгневанная, беззащитная предает себя жертвенному огню, чтобы обрести великий покой.

Древа вещая весть!

Лес, вещающий: Есть

Здесь, за сбродом кривизн — то есть над низостями земных дней с их уродствами (теперь уродства названы сбродом кривизн), есть над ними

Совершенная жизнь:

Вместо памятной нам формулы отчаянья:

Жизнь: двоедушье

Дружб и удушье уродств, —

возникает определение совершенной жизни – той,

Где ни рабств, ни уродств,

Там, где все во весь рост,

Там, где правда видней…

Однако Цветаева словно спохватывается, увлекшись этой грезой: словно догадывается, что она едва ли сбудется и здесь, в царстве растений. Где же тогда исполняется свобода, красота, правда во весь рост? Не здесь, а

По ту сторону дней…

Значит, Лес не Элизиум явленный, а Элизиум кажущийся, воображенный, потому и существует он не «тут», а «там».

Значит, совершенная жизнь, представлявшаяся возможной хотя бы в мире покоящихся мхов и струящихся хвои, недостижима и в нем?

Это – мечта, но не явь. А явью она может стать лишь

По ту сторону дней…

 

ЛЕС! ДУША, УЗРЕВШАЯ БОГА

Энергия страсти, накопленная в четырех предыдущих частях цикла, высвобождается в пятой.

Смятенность, ликование, испуг, ужас испытывает душа, узревшая Бога.

Вслед за автором прорисуем картину полностью.

Она начинается словно на ощупь, наугад.

Кто?