Воля к творчеству

Озарение и ночная лихорадка. Неоконченная автобиография Карсон Маккаллерс. Переписка Карсон и Ривза Маккаллерс во время Второй мировой войны / Редакция и предисловие Карлоса Л. Дьюса. Пер. с англ. М. Тугушевой. М.: КРУК-Престиж, 2005. 195 с.

Карсон Маккаллерс дебютировала рано, стремительно, ярко: в 1940 году двадцати трех лет от роду она опубликовала роман «Сердце – одинокий охотник», сразу выдвинувший ее на авансцену литературы США, совсем не бедной в ту пору именами мирового калибра. Книга эта не потерялась даже в тени прозы Уильяма Фолкнера, могучего воздействия которого не избежал ни один беллетрист американского Юга, – а Маккаллерс оттуда, из Джорджии. Потом, на протяжении двух с половиной десятилетий, отмеренных ей до конца рано оборвавшейся жизни, будут и новые романы, и новеллы, и сценические версии прозы, иные из которых окажутся вполне успешны – это прежде всего «Гостья на свадьбе», выдержавшая более 500 постановок на Бродвее, а также «Баллада о невеселом кабачке» – плод творческого содружества с молодым тогда Эдвардом Олби, который перевел на язык театра одноименную новеллу (кстати сказать, пьеса эта одно время шла на сцене «Современника», того ефремовского «Современника», который играл свои спектакли еще на площади Маяковского).

Но ни одна из последующих вещей уже не встретит у публики и критики такого восторженного приема, как первый роман, да и сама писательница не переживет тех счастливых мгновений первооткрытия, того чистого восторга творчества, что испытывала она, сочиняя эту книгу.

Возможно, дело в том, что Карсон Маккаллерс сразу же нащупала и тему свою, которую дальше просто развивала, и стиль, который дальше просто оттачивала, не добавляя ничего принципиально нового, и даже прием, который тоже будет повторяться, хоть и в вариациях.

Тема – экзистенциальная, старая тема, но в литературе XX века зазвучавшая с особенной силой и пронзительностью, – отчуждение, утрата внутренних человеческих связей, бессловесность. Люди стремятся пробить разделяющую их глухую стену молчания – тщетно. В романе «Сердце – одинокий охотник» эта неизбывная трагическая ситуация находит буквальное воплощение – центральной его фигурой становится глухонемой.

В автобиографии Карсон Маккаллерс напишет: «С семнадцати лет <…> моя творческая жизнь была отягощена бременем романа, в котором я сама никак не могла разобраться. В моем воображении существовали пять-шесть персонажей, и я представляла их себе очень ясно. Каждый из них вел бесконечный разговор с главным героем, и я видела их всех, но образ последнего никак не проявлялся, хотя я знала, что он для книги самый важный. Время от времени я подумывала написать о каждом действующем лице небольшой рассказ и этим ограничиться, но меня всегда что-то удерживало: в глубине души я знала, что мое непонятное творение должно быть романом.

А потом внезапно, когда я шагала взад-вперед по ковру в гостиной и внимательно разглядывала каждый завиток рисунка, меня, вконец замученную этой загадкой, вдруг озарило. Главного героя, всегда хранящего молчание, зовут Гарри Минковиц, и, в раздумьях шагая по ковру, я поняла: он молчит потому, что – глухонемой. Вот почему с ним говорят, а он никогда не отвечает. Это было истинное озарение – оно высветило каждое действующее лицо и дало цельное представление о книге» (с. 22).

Так, стало быть, нашелся и прием, впрочем, его подсказала сама тема, но также и сложившаяся уже традиция литературы американского Юга с ее готикой, гротеском, химерами. Конечно, нити от глухонемого, которому было дано потом иное, многозначительное, имя-прозвище Сингер, то есть «певец», «певчий», тянутся к безумному Бенджи Компсону, чьим «монологом» открывается роман Фолкнера «Шум и ярость». Трагический абсурд ситуации в обоих случаях заключается в том, что хранителем тепла, хоть как-то объединяющим одиноких людей в сообщество, является существо ущербное и, казалось бы, уже поэтому для облагораживающей роли явно не приспособленное.

Из этого же трагического парадокса вырастает и повествовательный стиль Карсон Маккаллерс – на редкость чистый и лирически одухотворенный. Вот он и выделяет ее в кругу единоверцев – писателей южной школы с их склонностью к мрачным тонам. Теннесси Уильямс, самый, по-видимому, репертуарный американский драматург в 50-е годы и, кстати, тоже южанин, ностальгически вспоминая годы дружбы, да и литературного сотрудничества с Карсон Маккаллерс – это по его совету она переделала «Гостью на свадьбе» для сцены, – заметил: «Сердце Карсон часто бывало одиноким и неустанно охотилось за теми, кому она могла его предложить, но это было сердце, озаренное светом, отторгавшим тьму» (с. 8). Это чистая правда – а чем еще могла рассеять тьму писательница, кроме прозрачного, акварельного стиля, так не вяжущегося с ситуациями, какие изображала она, и с персонажами, каких лепила, – карликами, горбунами, глухонемыми, невропатами и так далее. В автобиографии она запишет: «На этой неделе я перечитывала [«Дублинцев»]. Как этот судорожный всплеск поэзии мог возникнуть из грязи дублинских улиц того времени – для меня загадка и чудо» (с. 81).

Такую же, в сущности, растерянность ощутит и читатель самой Карсон Маккаллерс.

Для автора первого успешного произведения второе всегда становится большим и трудным испытанием. Судя по тому, как встречен был роман «Блики в золотистом глазу», вышедший почти следом за «Сердцем», Карсон Маккаллерс его не выдержала. Критические рецензии оказались, мягко говоря, сдержанными, но неприятнее всего ее должна была поразить реакция земляков, которые усмотрели в романе прямые переклички с буднями городка Колумбус, где Карсон Маккаллерс родилась и прожила первые семнадцать лет жизни. Именно поразить, потому что тени и призраки всегда занимали ее больше, нежели фигуры в натуральную величину и в реальных пропорциях, и надо было читать ее строки слишком пристрастно, чтобы уловить в них хоть отдаленное подобие хроники.

«Все, что происходит в моих романах, – однажды сказала Маккаллерс, – случилось или еще случится со мной» (с. 12).

Естественно, она имела в виду не встречи, хотя и было их немало, и среди знакомцев оказались люди с громкими именами, от Одена до Ричарда Райта; и не события, хотя жизнь Карсон Маккаллерс, как и всех людей ее поколения, пересекла Вторая мировая война; и не перекрестки-маршруты, хотя поездила она по свету немало.

Если книги ее и хроника – то хроника собственной внутренней жизни, автобиография смятенного духа, в которой отразилась и психологическая биография времени.

Однако же под конец жизни Карсон Маккаллерс принялась за писание автобиографии в собственном смысле слова. Вернее, не за писание – к тому времени, пережив два инсульта, она была почти полностью обездвижена и не сама водила рукой по бумаге, но диктовала – друзьям, родственникам, добровольным помощникам – студентам колледжа городка Ньяк в штате Нью-Йорк. Но даже это, судя по свидетельствам очевидцев, стоило ей запредельных усилий: «Как мучительны были ее попытки заговорить. Она старалась вытолкнуть из горла слова, но вырывалось хриплое карканье… И тем не менее она работала <…> доказывая собственным примером, что несгибаемость человеческого духа – главная движущая сила ее творчества – у нее самой неподдельна» (с. 12).

Не додиктовала – 15 августа 1967 года Карсон Маккаллерс разбил очередной инсульт, и полтора месяца спустя, не выходя из комы, она скончалась.

Завершенные фрагменты увидели свет на языке оригинала лишь через тридцать с лишним лет, а теперь вот стали достоянием русскоязычного читателя. Книгу перевела и подготовила к печати, включив в нее обширную переписку Карсон Маккаллерс с мужем – в ту пору офицером армии Соединенных Штатов – а также снабдив хронологией жизни и библиографией произведений писательницы, изданных на русском языке, Майя Тугушева, известный знаток и давний исследователь американской и английской литератур.

В жанровом отношении, впрочем, книгу эту можно именовать автобиографией лишь с очень большой натяжкой. Да, есть здесь клочки детских воспоминаний, оживляющих образ «первой любви» – бабушки («мамочки»), есть рассказ о начале самостоятельной жизни в Нью-Йорке, о неудачном замужестве, о книжных и театральных премьерах, словом, о том, из чего складываются будни и праздники всякого человека и, в частности, литератора.

Но это – лишь внешняя канва, необязательный узор повествования, которое вообще-то посвящено совсем другому.

Чему же?

Ну прежде всего, со страниц этой оборванной на полуслове книги встает образ удивительно храброй и удивительно жизнелюбивой женщины, которая сохраняет стойкость духа при самых неблагоприятных обстоятельствах, – она и пишет-то о них, о болезнях, бедах, изменах, разрывах с близкими, как-то бегло, почти аскетично, куда охотнее вспоминая о мужестве других, тех, кто перенес те же физические мучения, что и она, – например о Саре Бернар или знаменитом джазовом музыканте Коле Портере.

Но и автопортрет в этом роде – не сверхзадача, быть может, вообще не задача, просто так получается.

Вот отрывок из воспоминаний:

«День Благодарения в тот год, когда я снова поселилась на Бруклинских Холмах, начался очень неудачно. Я всегда была в неладах с мерами весов и арифметикой и поэтому купила небольшую индейку, а в списке приглашенных числилось человек двадцать. Бросив на меня испепеляющий взгляд, Джордж взял мою индейку и отнес в магазин, где обменял ее на огромную птицу, более подходящую для данного случая. Помнится, в гости пришли Аарон [Коплэнд], Джипси Роз Ли, труппа русского балета и все домашние. Когда мы сидели уже за кофе и бренди, раздались гудки пожарных машин. Мы с Джипси выскочили из дома узнать, где пожар. Он был недалеко, но где именно, мы не видели. Свежий воздух после долгой, полновесной трапезы освежил мою голову, и я вдруг, задыхаясь, сказала Джипси:

– Фрэнки влюблена в невесту своего брата и хочет побывать на свадьбе.

– Что?! – воскликнула Джипси. До сих пор я ни разу не упоминала о Фрэнки или своей упорной борьбе с сюжетом «Гостьи на свадьбе». До сих пор Фрэнки была просто девочкой, влюбленной в свою учительницу музыки <…> но от молниеносного озарения возгорелась душа, и вся книга стала для меня совершенно ясной» (с, 45).

Таким образом, граница, отделяющая творчество от рутины дней, оказывается чрезвычайно зыбкой, собственно, ее вообще нет, жизнь в любой момент готова обернуться вымыслом, раствориться в нем. Случайная сценка бросает свет и на композицию книги, и на внутреннее ее содержание, и на… ну да, сверхзадачу, скорее всего, не осознанную, ибо сама-то Карсон Маккаллерс поясняла, что автобиография должна помочь молодым писателям справиться с внезапно обрушившейся на них славой, а ей самой – осознать, какое воздействие оказал на ее последующую писательскую судьбу оглушительный успех первого романа.

Но получилось, повторяю, не так. Автобиография обернулась кардиограммой сознания художника, максимально добросовестным описанием того, что сама Карсон Маккаллерс называет «озарением и ночной лихорадкой», а в обиходе именуют вдохновением.

«Озарение с рассказом «Дерево, камень, облако» возникло во время долгой болезни, когда я зачем-то подобрала камень и глядела на дерево. И меня вдруг посетило магическое видение. Далее я про озарения писать не буду, потому что они так таинственны, а я не больше моих читателей понимаю их природу. Я ими просто околдована, а объяснить, почему это бывает, не могу. Могу лишь сказать, что они приходят ко мне после нескольких месяцев или лет борьбы с замыслом книги и что после озарений я еще несколько месяцев и даже лет работаю над произведением» (с. 51).

Прерывающейся нитью проходит через автобиографию и еще один сюжет – чтение; образуется круг персонажей, которые, не выходя на сцену, играли в жизни Карсон Маккаллерс роль поистине выдающуюся, соучаствуя в ее «озарениях и ночных лихорадках». Она и пишет о них, как о живых собеседниках, и во всей живости воспринимает плоды их собственных «озарений и лихорадок». «[Настасья Филипповна] меня всегда ставила в тупик, и я недоумевала, как такая суровая женщина принимает в подарок драгоценности от едва знакомого мужчины» (с. 70). Удивительным образом в этом кругу оказываются и Толстой с Достоевским, и Пруст с Джойсом; Наверное, это подтверждают слова, сказанные некогда Германом Мелвиллом: «Гении всего мира образуют, взявшись за руки, единую цепь, и пробегает по ней дрожь узнавания».

После смерти Карсон Маккаллерс не очень разборчивые ее знакомые, а чаще знакомые знакомых, принялись с охотою рассказывать о пикантных подробностях ее интимной жизни. Со сладострастием писали о нетрадиционных, как сейчас принято выражаться, сексуальных предпочтениях, о психических срывах, о трудных отношениях с мужем, понуждавшим ее к двойному самоубийству и в конце концов застрелившимся в одиночку, и так далее.

Ничего или почти ничего подобного рода в автобиографии Карсон Маккаллерс нет. Она написала целомудренную книгу. И фрейдист-любитель тоже не найдет здесь для себя пищи. Но те, кто ценит в художнике волю к стилю и, говоря шире, – к творчеству, те, кого занимает такая сложная и непредсказуемая вещь, как литературные воздействия, те, наконец, кто просто хотел бы побольше узнать об истории сочинения книг одного из самых значительных писателей США в минувшем веке, – все они прочтут неоконченную автобиографию Карсон Маккаллерс с интересом и пользою для себя.

Н. АНАСТАСЬЕВ