Василий Никифоров-Волгин — русский писатель из эстонской Нарвы

Житель Нарвы (а с 1936 года — Таллина), Василий Акимович Никифоров (Волгин) (1901-1941) не был эмигрантом. В 1917 году, согласно желанию населения, Нарва с окрестностями вошла в Эстляндскую губернию, которая позднее вошла в Эстонскую республику. Город не избежал участи всей России: здесь прокатились ужасы гражданской войны и террора. В ноябре 1918 года Нарву захватила Красная армия. Но по заключенному в 1920 году мирному договору с Советской Россией город остался в составе Эстонии, за границей СССР.

«Нарва, где одну треть населения составляли русские, в 1920-1930-е была одним из центров русской культуры и литературы в Эстонии» [Исаков: 222]. В межвоенный период человек русской традиционной культуры был здесь у себя дома. «Все прочее стирается, а прошлое властно предписывает мне свои законы: крестьянские повозки, тарантасы, лошади <…> повязанные толстыми шерстяными платками бабы… И со всех сторон меня окружает русская речь, звучный, чистый, торжествующий русский язык <…> Я вернулась в Россию, будто никогда и не покидала ее, — да еще в такую, где течение жизни вообще ничем не прерывалось» [Шаховская: 344], — такими были впечатления от Эстонии (Псковских Печор) в первой половине 1930-х. Рассказы Никифорова-Волгина отразили и «течение жизни» русских людей, которое как бы «ничем не прерывалось», — и трагические катаклизмы большевистской эпохи.

Первая публикация Василия Никифорова состоялась в таллинской газете «Последние известия» в 1921 году [Стрижев: 6]. Родившийся в деревне Маркуши Тверской губернии, писатель возьмет псевдоним Волгин в память о любимых местах своего детства. Никифоров-Волгин печатался в таких русских изданиях, как газеты «Сегодня» (Рига), «Вести дня» и «Русский вестник» (Таллин), журналы «Полевые цветы» (Нарва), «Старое и новое» (Ревель). Он участвовал в религиозно-философском кружке при «спортивно-просветительном» обществе «Святогор», которое было средоточием культурной жизни русских в Нарве. Две книги его рассказов: «Земля именинница» (1937) и «Дорожный посох» (1938) — вышли в известном таллинском издательстве «Русская книга».

Мысль о направленности художественного сознания в зарубежье образно сформулировал Борис Зайцев: «Москва, Россия, все наши поля, леса <…> благовест сельской церкви, смиренность кладбища какой-нибудь Поповки тульской <…> все это град Китеж, Китеж! Даже имени Россия больше нет» [Зайцев: 164]. Никифоров-Волгин в рассказе «Заутреня святителей» (1926) тоже упоминает Китежский лес, в котором стоит церковка — место богослужения любимых угодников Русской земли. В обращении к образу Китежа — Руси уходящей — он передал настроение, распространенное в русском зарубежье. Но не это, по нашему убеждению, определяет своеобразие его прозы.

В своем отклике на «Землю именинницу» для парижского «Возрождения» Александр Амфитеатров писал: «Важен моральный центр тяжести этой книги кратких зарисовок современной подсоветской, городской и деревенской действительности, освещающих ее со стороны, мало затронутой в противобольшевицкой литературе» [Амфитеатров. Тоска… 483]. Критик-писатель обращает внимание на образы «жутких людей» революционной эпохи, уподобляя героев Никифорова-Волгина грешнику Власу и разбойнику Кудеяру: «Но не хочет Бог погибели грешников. Для каждого из них готовит мгновение спасительного грома, который внезапно парализует лукавого беса, допущенного ими хозяйствовать в их душах». Покаяние злодеев мало затронуто эмигрантской литературой, а в прозе Никифорова-Волгина оно играет важнейшую роль.

Однако не с революции все началось, и нередко в рассказах писатель намеренно отказывается от точного обозначения времени: подобное могло происходить и до, и после революции, сделав ее возможной. В рассказе «Икона» («Земля именинница») «тихие служители» церкви хотят поздравить старосту с десятилетием его служения приходу. Для подарка счастливо нашлась икона апостола Павла, «письма тонкого и величавого. Как живой стоял перед ними исповедник Христов». Староста, однако, возвращает подарок с запиской: «Но ввиду того, что в квартире нашей модный стиль, который прозывается модерн, красного дерева, мы <…> не можем эту икону повесить в комнатах, так как означенная икона к мебели не подходит».

Перемена, незаметная внешне, внутренне произошла в человеке: «Вот оно дело-то какое… Модерн!..» — таким словом отца Захарии завершается рассказ. Выбор ценностей не обусловлен социально: все персонажи формально люди церковные, все они немолоды, живут по соседству.

Противоречия могут возникать и между поколениями. В рассказах «Сумерки» (1935) и «Лесник Гордей» (1937) отцы горюют о перерождении своих детей. Молодежь пошла «шумная, говорливая и мелководная». У Гордея «лампадочка да псалтырь, лес да Господь», а сын заменил «Евандель на цигарки». Но беды не сводятся к разногласиям отцов и детей. И не вызваны внешним давлением. В «Сумерках» люди сами отходят от Бога. Одновременно утрачивается самобытная речь: «Не стало хороших русских слов, круглых и румяных, как яблоки. С руганью отплевывался он от всяких там «мерси», «извиняюсь», «абсолютно», «пардон», «мадам»».

Никифоров-Волгин показывает, как его современники отказались от подлинных ценностей, не заменив их чем-либо значимым. В рассказе «Оскудение» (1927) показан процесс опустошения мира и человека. Монахиня Макария вздыхает: «…рушатся монастырские стены <…> А одна из наших веру потеряла <…> Как пришла нужда, то много сестер променяли рясу черную на мирское одеяние».

В пореволюционную пору ареной кощунств становится уже оскудевшая смыслом жизнь. Монахиня противопоставлена «озорному народу» своим милосердием. Перед Крестом с пригвожденной Богоматерью — Ее лик по глазам пробит гвоздями — Макария молится «за темную душу дорожного бродяги»: «Спаси и помилуй его… помраченного, озлобленного, Тебя пригвоздившего!..»

Амфитеатров-критик прав:

Все эти ужасы вызывают в читателе негодование, отвращение <…> Но не последуются они тем унынием до отчаяния, которое обычно приносят читателю мартирологи современной религиозности. Ибо сквозь великую грусть <…> таинственно светит некий теплый <…> пронизывающий, упованием бодрящий луч [Амфитеатров. Тоска… 485].

Луч упования у Никифорова исходит от живых душ, не утративших веры. Неточен критик в другом. Называя «Землю именинницу» «возвышенною поэмою русской тоски по Богу и упования к Нему возвращения», он как бы приписывает Никифорову богоискательство своего и предшествующего столетия. В то время как из приведенных примеров ясно, что Никифоров-Волгин, как и многие из его героев: клир отца Захарии, лесник Гордей, монахиня Макария и другие, — пребывает в вере, в Боге, а не в «тоске по Богу».

Никифоров-Волгин показывает, что образ Божий был утрачен не только кощунниками революционной поры. Утрата произошла раньше и стала предпосылкой событий, которые ныне «вызывают негодование, отвращение» (А. Амфитеатров). Даже в тех рассказах, которые посвящены Китежу — православной России, — видны многие приметы оскудения духовной жизни.

Таков рассказ «Отдание Пасхи» («Дорожный посох»). Юный рассказчик сожалеет, что Пасха отошла. Житель ночлежки Яков отвечает, что Пасхальную заутреню на днях можно будет услышать еще раз. Но этим словам не верят ни дети, ни взрослые. Бывший псаломщик Семиградский, тоже ночлежник, поддерживает тему: «Да, мало что знаем мы про свою Церковь <…> а называемся православными!..»

В «Отдании Пасхи» о Боге и Церкви беседуют нищие и пьяницы. Это сообразно словам Евангелия: «Ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мф. 9: 13). А в городе, среди благополучных жителей православной страны, никто не знает, например, о том, как продолжительны церковные торжества. Женщина на месяц ошибается, вспомнив о дне раздачи артоса, а вера в святых угодников, которые во время крестного хода спускаются с икон и христосуются друг с другом, вызывает у нее хриплый смех. Яков относится к падшему человеку сочувственно: «Смех твой — это слезы твои!» Так пробуждается в ней раскаяние: