Ваш М. Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова

Письма академика Гаспарова кажутся интереснее, подчас даже содержательнее его блестящих научных трудов. Там он скрывал или маскировал свои чувства и предпочтения, а формулы мысли следовали этикету, обязательному и для внутренне свободного ученого. Обращаясь же не публично к близким людям, он обнаруживал все богатство и неординарность своей уникальной личности.

Гаспаров себя считал прежде всего стиховедом. Переписка его со стиховедами еще ждет публикации. В вышедшей книге собраны письма к Н. Брагинской, филологу-классику, переводчице, И. Подгаецкой, «зарубежнице», увлекшейся вместе с Гаспаровым комментированием трудных для понимания стихотворений русских поэтов ХХ века (особенно раннего Пастернака), и Н. Автономовой, троюродной племяннице (но душевно очень родному человеку), филологу, ставшему историком философии. Поэтому у каждой из трех подборок свое «лицо».

Однако стиховед и в них проглядывает. Двум последним корреспонденткам он сообщает о М. Тарлинской как об авторе «двух единственных на свете научных книг по английскому стихосложению» (хотя исследовательница, добавим, — российского происхождения!), которые «никто не читает, потому что в моде не факты, а красивые концепции» (с. 139, 315). Есть ссылка на французского коллегу: «…получил от Окутюрье ответ на мой запрос о его метрических экспериментах. Пишет, что все остались к ним абсолютно равнодушны, даже не возмущались: верлибр (полностью завоевавший западную поэзию. — С. К.) у всех отбил ощущение стихотворной формы, и даже традиционные стихи столетней (всего лишь) давности ощущаются как глубокая архаика. Он боится, что из-за этого и Пастернак в его метрическом переводе может показаться французам архаистом, чего не хотелось бы» (с. 143). В Стэнфорде тамошний аспирант, «страшноватый русский поэт-авангардист Алексей Парщиков», спрашивает Гаспарова: «какой стихотворный размер был у нас государственным? не 5-ст. ли ямб? (это чтобы понимать диссидентство в поэзии)». Ответные ирония и юмор ученого искрометны. «Нет, если бы я был государство, я предпочел бы 4-ст. ямб, он заверен классиками и скуднее оборотами, в нем легче выследить неположенное. Но я, наверное, был бы плохим государством, поэтому не полагайтесь на меня и тд.» Ответ на вопрос о белом стихе: «Подозрителен как симптом бурж. разложения и преследовался; допускался в больших формах, где можно статистически уследить, случайны ли были отклонения от оптимума» (с. 297). Самое интересное, что под этими шутками — вполне научная подоплека.

Кстати, Гаспаров не только переводил и изучал «чужие стихи, но изредка позволял себе сочинять и собственные», правда, «их почему-то стеснялся»¹. В письмо к Подгаецкой (1994) включено старое стихотворение «Дорога искала дорогу…» (с. 181), тоже с иронией, но горькой. Немало переводивший античных философов, он не приписывал им лишнего по принципу «в Греции все есть». Н. Брагинской он писал, «что предмет сочинения Аристотеля, конечно, не поэтика в целом, а только сюжет, мютос («миф, сюжет или фабула, в переводе М. Л. — сказание» — прим. Брагинской на с. 49): это, так сказать, первая в мире работа по сюжетосложению» (с. 47). Племяннице-философу он заявил, что «самая полная формулировка античной жизненной мудрости — не у философов, а в басне Федра: «И радости и горя в жизни поровну»»² (с. 331). Тем не менее, как убедительно доказывает переписка, Гаспаров разбирался не только в античной философии, но и во всякой другой, включая современную; всемерно предпочитая объективные, научно выверенные факты «красивым концепциям», в 1996 году он выражал надежду: «Чем больше я гляжу на современную литературу и науку, тем мне больше кажется, что эпохе субъективизма, начавшейся (скажем) с Ницше и кончающейся с Деррида, осталось уже немного времени. А на смену ей, по законам исторического волнообразия, придет опять полоса объективистского рационализма и прозрачного стиля, сравнимого с 18 веком» (с. 366-367). Ученый напоминал, что «конец объективности» провозглашался много раз. Это несерьезно. «Объективности как полного соответствия мысли абсолюту не было никогда, а объективность как интерсубъективный консенсунс была всегда и продолжает быть — конец ее наступит, когда люди перестанут понимать друг друга и вымрут…» (с. 358).

Последнее утверждение не очень согласуется с недоверием Гаспарова к концепциям «диалогизма», особенно бахтинской: «…послебахтинские рассуждения о диалогичности всего на свете — это непростительный оптимизм. Нет диалога, есть два нашинкованных и перетасованных монолога. Каждый из собеседников по ходу диалога конструирует удобный ему образ собеседника <…> и получает от него именно те ответы, которые ему хочется услышать»³ (с. 337-338). Когда переспросишь про непонятное, «твой собеседник то и дело сам обнаруживает, что недостаточно знает предмет, чтобы сказать о нем коротко и просто» (с. 366). В другом письме, по поводу рецензии С. Зенкина на книгу Ж. Деррида в переводе и с предисловием Н. Автономовой, которого тот, как она писала, не понял, и вовсе категорично сказано, что «взаимонепонимание — это норма человеческих отношений…» (с. 389). Но ведь для того и «переспрос» о непонятном, чтобы в итоге все-таки понять. «Меня такой прямоте, — сообщал Гаспаров, — научило общение с Аверинцевым: в разговоре с ним притвориться, будто понимаешь то, чего не понимаешь, было невозможно» (с. 366).

Письма Михаила Леоновича, открещивавшегося от философичности, полны житейской мудрости, как и тонкой наблюдательности. Вот — Н. Брагинской: «Вы пишете тяжело и живо, — это не оксиморон, Фрейденберг тоже так писала» (с. 17); «… я хочу, чтобы Вам жилось получше и полегче (боюсь, что это разные вещи)…» (с. 76) — для него это точно были вещи разные. Н. Автономовой: «… никто из нас не нужен тому, кому хотелось бы». Далее ссылка на слова Горация о том, что один любит другую, та — другого, тот еще кого-нибудь и т. д. «Наверное, это нужно просто для того, чтобы человеческий мир существовал как целое, а не распался на взаимовлюбленные пары, которые бы, ни о ком и чем другом не думая, залюбили бы друг друга до телесного изнеможения и голодной смерти: цель Шопенгауэра средствами Рабле» (с. 324).

Гаспаров скромно называл себя как античника компилятором: «…мое усвоение любого материала (часто из вторых рук) сводится к его более компактной и удобной для запоминания переупаковке, после чего я иногда слышу «это оригинально!», хотя знаю, что к генерированию идей я неспособен» (с. 70), — писал он Брагинской, а ранее — о своих предисловиях к сочинениям античных авторов: «…я стараюсь замаливать их тем, что я делаю по стиховедению» (с. 29). Но оригинальность в его «античных» работах видели не зря. И не только оригинальность. Н. Автономова в своем послесловии рассказала, как Михаил Леонович учил студентов и аспирантов писать, например, про Вергилия. Сначала прочитать его всего, потом — все написанное о нем на основных европейских языках, «а потом — изложить результаты прочтения и обдумывания своим собственным языком. При этом неизбежно получится что-то новое, потому что возникнут новые связки между элементами, которые раньше не приходили в соприкосновение. Были случаи, когда, услышав такую максималистскую программу, люди навсегда отказывались от занятий наукой» (с. 407). Но и не отказавшиеся работать по-гаспаровски не могли.

Михаил Леонович не раз высказывал точнейшие суждения и о таких предметах, которые отнюдь не подвергал скрупулезному изучению. Например: «…образец «рыхлости и рассыпчатости» греческого прозаического текста — евангельские проповеди. Нет ли в них характерной для устного (вновь и вновь возвращающегося к главному, вопреки логич. композиции) стиля спиралевидной повторности?..» (с. 65)⁴. Почти не занимавшийся прозой Нового времени, Гаспаров в письме к Подгаецкой написал полстраницы о Лескове, более ценных, чем монографии специалистов.

Для него не было священных коров. В письмах встречаются далекие от пиетета высказывания о таких фигурах, как Ахматова, Цветаева, Пастернак, что не мешало ученому досконально исследовать их поэзию. Не жалеет он и некоторых своих почтенных коллег. Занимаясь Мандельштамом, он, однако, не преминул упомянуть: «А тихая бахтинистка Нина Перлина подсказала, что «жаркой шубы сибирских степей» — это от ремарки Хлебникова «Перун подает Юноне черную шубу сибирских лесов» в той заумной пьесе «Боги», о которой я же и докладывал. А я не заметил» (с. 201). И завещанием не только племяннице, но и всем нам звучат слова о том, что «у русского солдата кроме общеизвестных его достоинств есть еще одно — неприхотливость к начальству. Это значит: когда над французским солдатом офицер (генерал) дурак, то его боеспособность падает до нуля, а у русского — только наполовину. На начальство России всегда не везло (и нам в частности), давай же и дальше быть русскими солдатами на своих научных местах. А причисляя к начальству и все жизненные неблагоприятные обстоятельства — помнить, что снижаться нам свойственно только наполовину» (с. 365).

С. КОРМИЛОВ

1. Зотова-Гаспарова А. М. «История — ни в чем не виноватая…» // Филологическому семинару — 40 лет. Сборник трудов научной конференции «Современные пути исследования литературы». Т. 2. Смоленск: СмолГУ, 2008. С. 276. Здесь напечатаны статьи и воспоминания о Гаспарове и подборка его стихов.[↩]
2. Сказанное касается не только древности. «Во Франции философия спокон века считалась частью изящной словесности: в XIX в. это означало ясность и прозрачность мысли и стиля (так — еще у Бергсона), а в ХХ в. стало означать нарочитую темноту и бесшабашную громоздкость <…> Деррида в своей словесной акробатике оперирует и тем и другим», стремясь «завораживать своим эпатажем» (с. 358).[↩]
3. Бахтина Гаспаров уличил в несоответствии его теорий и жизненной практики. Он так охарактеризовал Н. Брагинской книгу К. Кларк и М. Холквиста «Mikhail Bakhtin»: «Очень хорошая. Конечно, в жизни у него все было наоборот взглядам: несмотря на культ романа, любил («авторитарную») поэзию и зачитывал собеседников наизусть; и несмотря на культ диалога, не замечал своих собеседников и не всегда отличал их друг от друга» (с. 128). Гаспаров считал творческой, но не исследовательской натурой не только М. Бахтина (по его убеждению, философа, а не филолога), но и О. Фрейденберг (с. 24), и Ю. Тынянова — «не по знаниям, а по темпераменту» (с. 198).[↩]
4. Лучший специалист в этой области указывал, что «Новый Завет написан на простом и ясном греческом языке» «безыскусными авторами», обращавшимися «к самым простым людям»; этот язык «вызывал презрение образованных современников, сформировавших свой вкус на изысканной эллинистической прозе и поэзии» (Мурьянов М. Ф. Гимнография Киевской Руси. М.: Наука, 2003. С. 226, 204).[↩]