В борьбе за «партию народа» в литературе

1

Разбирая студенческие бумаги Добролюбова после его смерти, Н. Г. Чернышевский нашел отрывок рассуждения, явно не предназначенного для печати. «Чего мы хотим?» – спрашивал будущий критик, по-видимому, своих товарищей по тайному кружку. «В чем же вы, русские ревнители свободы, полагаете цель наших стремлений? В каком смысле вы хотите быть свободными?» ¹ Вряд ли могут быть сомнения в ответах юного Добролюбова на поставленные им самим вопросы. Он – поборник свободы, «отчаянный социалист», его идеал «на земле еще не существует» (как записал он 15 января 1857 года в своем дневнике). И вместе с тем, сам характер вопросов, когда своим соучастникам Добролюбов предлагает выбрать из существующих социальных теорий ту, какую они сочтут «лучшей и удобнейшей для народа и для себя», свидетельствует о незрелости социальной мысли Добролюбова-студента.

Точно так же следует отнестись к ранним суждениям Добролюбова по собственно эстетическим вопросам. Как в области социальной теории, так и здесь, в эстетической мысли, Добролюбов имел перед собой богатейшее наследие – в первую очередь статьи Белинского, Герцена и к тому бремени уже появившиеся работы Чернышевского. Добролюбов и здесь как бы выбрал ту теорию, которую счел «лучшей и удобнейшей для народа и для себя». Но уже по ранним студенческим работам Добролюбова было видно, что эпигоном своих учителей он не станет.

Для мыслителя чрезвычайно важен круг проблем и идей, который его захватывает в годы ученичества. Для Добролюбова в этом смысле наиболее характерна его работа о поэте Кольцове, написанная в феврале-марте 1857 года и адресованная юному читателю.

Спустя два с половиной года отзываясь о ней, Добролюбов, всегда беспощадный к своим ранним сочинениям, все же отметил два ее достоинства: сочувствие к крестьянскому сословию и стремление развить самостоятельность в детях, своих читателях. Первую главу, в которой содержится рассуждение о сущности поэзии и которая до сих пор в ряде исследований привлекается для характеристики зрелых эстетических воззрений критика, сам он в этом отзыве назвал всего лишь «главой, излагающей теорию лирической поэзии» – теорию, взрослым, надо полагать, давно известную, а детям преподнесенную в книге «грамотно и большею частью просто» (т. 5, стр. 169).

Ничего оригинального в этой главе, действительно, нет. Ограничиться, однако, только указаниями на несамостоятельность Добролюбова в этой его работе было бы глубоко неверно. Уже интерес к определенному кругу идей чрезвычайно характерен для молодого Добролюбова. Вообще говоря, мы, к сожалению, как-то привыкли воспринимать оригинальность того или иного мыслителя с точки зрения тех новых тезисов и положений, какие он ввел в обиход, и часто пренебрегаем не менее, а иногда и более важной стороной научных открытий – принципиально новыми связями между известными научными положениями и фактами. С этой точки зрения интересно остановиться не только на тех идеях, какие Добролюбов взял у своих учителей, но и на тех, которые он опустил, уже ощущая, видимо, их неорганичность для себя.

Возьмем, например, рассуждение Белинского о народности поэзии Кольцова. Народность для Белинского – прежде всего проникновенное изображение жизни народа, крестьянства. В этом смысле он сопоставляет Кольцова с Пушкиным: «…мир песни Кольцова требует всего человека, а для Пушкина, как для гения, этот мир был слишком тесен и мал и потому мог входить только как элемент в огромный и необъятный мир пушкинской поэзии» ². Пушкин – гений, стоящий на высоте европейского образования, Кольцов – гениальный талант, раскрывший душу русского мужика, Добролюбов, добросовестнейшим образом пересказав почти всю статью Белинского, опустил это сравнение и теорию гения и гениального таланта.

Возьмем, далее, тот взгляд на роль образованности, знания в истории общественного развития, который Чернышевский выражал неоднократно и который, в частности, содержится и в его книжке для юношества о Пушкине. «Не нужно доказывать, – писал он там, – что образование – самое великое благо для человека. Без образования люди и грубы, и бедны, и несчастны… Просвещение приносит народу и благосостояние и могущество…» ³, Конечно, взгляды Чернышевского на историю далеко не сводятся к этому, по выражению Плеханова, «просветительству чистой воды», – они куда сложнее. Но здесь понятие образованности очень точно включено в идеалистическую цепь рассуждений просветителя. Добролюбов обошел эту цепь рассуждений в своей книге о Кольцове, как бы не принял ее во внимание.

То же самое надо сказать и о характере влияния статьи Салтыкова-Щедрина о Кольцове на книгу Добролюбова. «Кольцов велик, – писал Щедрин, – именно тем глубоким постижением всех мельчайших подробностей русского простонародного быта, тою симпатией к его инстинктам и стремлениям, которыми пропитаны все лучшие его стихотворения. В этом отношении русская литература не представляет личности, равной ему…» ⁴ Эта характеристика Кольцова как поэта великого в определенной (хотя и очень важной) области изображения жизни превращается у Добролюбова в формулу, выходящую за пределы содержания поэзии Кольцова, – «великий народный поэт».

Все сказанное ничуть не должно принижать в наших глазах силы мысли и степени самостоятельности молодого Добролюбова. Напротив, во всем этом видна характерная для него черта – не принимать ничего на веру даже из рук своих учителей, перед которыми он, безусловно, преклонялся.

Далеко не все, что ранний Добролюбов внутренне не принял и обошел, он выбросил навсегда. Нет, многие из этих проблем, в частности и проблема гения, и проблема просвещения, и ряд других, вновь встали перед ним, когда он уже не только придирчиво взвешивал полученное наследие, но и стал на путь синтеза органически воспринятых и выработанных им идей в нечто целостное. И первой идеей синтетического характера, которую разработал Добролюбов самостоятельно, была идея народности в связи с общей концепцией исторического развития и с конкретной исторической обстановкой 60-х годов прошлого века.

2

В сознании Добролюбова идея народности связывалась сначала со славянофильскими представлениями о ней; отвергая их, он писал, например, в предисловии к своей студенческой работе о Плавте: «Заботьтесь об истине, а народность придет сама собою. От нее вы не убежите: она в вашем происхождении, в вашем быте, во всей обстановке, при которой вы живете» (т. 1, стр. 315). Можно проследить, как в это по существу этническое понимание народности у Добролюбова вторгается социальное содержание, как формируется шаг за шагом то понятие народности, какое мы находим в посвященной ей знаменитой статье 1858 года. Но дело не столько в том, чтобы установить картину этой эволюции взглядов, – важнее рассмотреть особый, синтетический, всеобъемлющий характер теории народности Добролюбова.

Накануне революционной ситуации 1859 – 1861 годов на первое место в русской жизни и в литературе естественно выдвинулся народ. Белинский еще мог, сравнивая Пушкина и Кольцова, сказать, что мир поэта-прасола был бы слишком тесен и мал для русского гения, с одинаковой легкостью проникающего в нравы Испании и в нравы удельной Руси. Через десять лет Щедрин поставил Кольцова во главе «современных писателей, посвятивших свой труд плодотворной разработке явлений русской жизни» ⁵, Щедрин, вопреки свойственной ему трезвости мысли, несколько преувеличил успехи литературы его времени и явно поспешил произвести от Кольцова чуть ли не народное направление на манер гоголевского. Но чувство не обмануло писателя-сатирика: народ незримо встал в центре русской литературы, и теперь не было надобности уходить в Испанию или другую страну, чтобы поставить всемирно-исторические проблемы, – они зрели дома.

К началу 1858 года у Добролюбова сложилась идея народности литературы в связи с общей картиной развития человечества от первобытной дикости к социализму через борьбу трудящихся против всякого рода угнетателей и тунеядцев. С этой точки зрения Добролюбов обратился к истории русской литературы, обрисованной Белинским, и выдвинул на первый план формирование в ней народности. Так возникла его программная статья «О степени участия народности в развитии русской литературы», опубликованная в февральской книжке «Современника» за 1858 год.

Синтетичность, универсальность идеи народности вытекала у Добролюбова уже из заглавия его статьи: речь в ней должна была идти не о народности литературы, а об участии народности в развитии литературы. Следовательно, предполагается ряд проблем: участие народности в развитии науки, в политической жизни, во всех областях общественной деятельности – участие, которое в конечном счете должно привести к такому устройству общества, когда народ будет не участвовать в создании жизни, а целиком и исключительно творить ее сам. Однако литература избрана Добролюбовым не случайно и не только по его профессиональным склонностям. Здесь можно сослаться на общеизвестную роль русской художественной литературы в те времена подавления прямой публицистической мысли, и это будет, конечно, верно. И все же недостаточно: проблема народности литературы воспринимается Добролюбовым как в высшей степени характерный и принципиальный, наиболее яркий и показательный пример воздействия народа и народных потребностей на развитие всей культуры общества, пример сложных закономерностей общественного прогресса.

Добролюбов открывает статью полемикой против «книжных приверженцев литературы», которые «готовы думать, что литература заправляет историей» (т. 2, стр. 220). Полемика эта уже велась Чернышевским в «Современнике». Но дальше Добролюбов ставит вопрос не только о литературе, а о материалистическом понимании истории. «Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, налагаемой на нее идеологами, – пишет он… – Пора бы отстать и от отвлеченных идей, по которым будто бы образуется жизнь… В естественных науках все подобные аллегории давным-давно оставлены; пора бы покончить с ними и в области литературы и искусства» (т. 2, стр. 222 – 223).

Эта попытка открыть объективные законы истории путем анализа причин литературного развития ставит в иную связь следующий за этими словами тезис, прямо взятый Добролюбовым у Белинского: «Не жизнь идет по литературным теориям, а литература изменяется сообразно с направлением жизни…» (т. 2, стр. 223). Добролюбов теперь уже сознательно обошел идеалистический тезис о науке – «первой виновнице всякого прогресса», встречающийся у Чернышевского. На место науки, образованности, идеи и т. п. Добролюбов поставил жизнь как первопричину всего и литературы в том числе. Сказать, однако, что «поэзия и вообще искусства, науки слагаются по жизни» (т. 2, стр. 222), – значит еще только поставить вопрос о материализме в понимании общественных явлений, Добролюбов же стремился его решить. Вот что он предложил вниманию своих читателей.

Жизнь человечества все время развивается под влиянием естественных нужд и потребностей, и развивалась она таким образом, Что сила доставила одним людям преимущества над другими и началась история борьбы «победителей» и «побежденных», угнетателей и народа, причем первые навязывают вторым «искусственно возбужденные» понятия и взгляды в свою пользу, а у народа развивается его постоянный, то заглушаемый, то сознаваемый интерес удовлетворения своих потребностей. Этот-то коренной интерес народа и служит, в глазах Добролюбова, первопричиной движения истории, – ничего более определенного мы у него не находим. Конечно, это еще не научный материализм в понимании истории: место производства занимает потребление, а ссылка на потребление как на конечную причину общественного развития ничуть не объясняет смены социального устройства, движения и характера общественно-экономических формаций. Само понятие формации было еще недоступно Добролюбову, и он мыслит только самыми общими представлениями о диком состоянии человечества, борьбе угнетателей и народа и уничтожении этой борьбы в будущем социалистическом обществе.

Тем не менее Добролюбов устанавливает очень логичную связь между теми сторонами общественной жизни, какие были ему доступны. Зреющее в народе сознание своих интересов, продолжает он, рождает «известную идею» – идею борьбы за очередные народные интересы, и только тогда приходят в движение наука и литература, «высказывают» эту идею «литературным образом», помогают «сознательности и ясности стремлений в обществе».

Добролюбов прекрасно понимает, что каждый новый шаг истории, соответствующий народным интересам, рождает борьбу заинтересованных сторон – народа и угнетателей и что этой борьбе соответствует борьба идей, которые не могут не быть проникнутыми интересами борющихся сторон. В борьбе слагаются партии, а идеи приобретают характер партийности, или, как он выразился, «парциальности». Это, конечно, еще не наше понимание партийности, основанное на научном определении классов и классовой борьбы: Добролюбов перечисляет в качестве примеров католическую точку зрения, рационалистическую, монархическую и либеральную, хотя и замечает проницательно тут же, что «люди бескапитальные» (то есть пролетарии) не имеют ничего, кроме собственного труда (т. 2, стр. 229). Из этой классово нечеткой позиции Добролюбова вытекает его своеобразное противопоставление «парциальности» как идейного выражения интересов угнетателей – народности как идейному выражению интересов угнетенных. Впрочем, противопоставление это не застывшее: Добролюбов не возражал бы против народной партийности, но он сознает, что для этого нужно создать сначала партию народа, а даже на Западе «между десятками различных партий почти никогда нет партии народа в литературе» (т. 2, стр. 228). Отсюда возникала задача – создать партию народа в общественном движении и в литературе. Пока же ее нет, свою роль должна сыграть идея народности, широкая и сложная, скрепляющая все исторические и эстетические понятия Добролюбова. Здесь нам придется вернуться к просветительской схеме, чтобы вполне ясно представить читателю тот шаг, какой совершил Добролюбов, предложив свою особую связь между явлениями, в общем, известными и до него. По этой схеме получалась такая цепь понятий: наука (первопричина) – популяризация ее идей – распространение ее идей в наглядном виде художественной литературой – идеи «разливаются в массе публики» – народ, восприняв идею науки, производит историческое действие. У Чернышевского была не только эта схема, но и серьезнейшие отступления от нее и противоречия. Для нас же важно сейчас то, что Добролюбов как раз из отступлений Чернышевского от этой схемы построил другую связь понятий, в значительной степени противоположную: рост потребностей народа – созревание в народе идеи о новых потребностях – сознание этой идеи наукой и литературой – обсуждение новой идеи и борьба интересов вокруг нее – борьба поработителей и порабощенных – исторический результат борьбы. Нет сомнений, что такая связь понятий не только ближе к истине, – она ближе и к практике политической и литературной борьбы самого Чернышевского.

Однако этой новой схемой далеко не были решены все вопросы, стоявшие перед Добролюбовым. В первую очередь оставался вопрос об образованности.

В просветительской схеме образованность занимала почетное место рядом с наукой, знанием, движущими историей. Но у Добролюбова ощущение скромной роли образования в исторической жизни масс было настолько сильным, что он даже сообщил читателям свои неутешительные подсчеты. Оказалось, что у всех лучших русских журналов только около 20 тысяч подписчиков и около 400 тысяч читателей из 64,6 миллиона населения России. Народу «не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучится: он должен заботиться о том, как бы дать средства полмиллиону читающего люда прокормить себя и еще тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих. Забота немалая!» (т. 2, стр. 227). Этот горький упрек людям, уповающим на силу образованности, косвенным образом относится и к просветительской схеме. Наконец, что было бы, если бы народ был свободен от заботы кормить «читающий люд»? «…Наши просвещенные идеи быстро распространились бы в массах, – не без иронии отвечает Добролюбов, – и мы стали бы иметь больше значения, наши труды стали бы ценить выше» (т. 2, стр. 228). И только-то? Да, и только, потому что «массе народа чужды наши интересы, непонятны наши страдания, забавны наши восторги».

Однако это не значит, что образованность народу не нужна. Образованность – хотя и не первостепенная, но большая сила. С возникновением классов угнетателей и угнетенных культура народа разделилась – собственно народу осталась устная поэзия, господствующие классы стали развивать, преследуя свои интересы, культуру письменную, книжную и всячески подавлять и преследовать враждебную им культуру народа. Этот последний процесс не мог повести к совершенному исчезновению народного творчества, подчеркивает Добролюбов, но развитие средств образованности шло гораздо быстрее, книжная культура становилась орудием гораздо более сильным, чем прозябавшая устная народная поэзия. Процесс неизбежного и сравнительно быстрого развития форм и средств культуры господствующих классов Добролюбов называет даже «общим законом распространения образованности, постепенно расширяющей свой круг, несмотря ни на какие препятствия» (т. 2, стр. 242).

Тем не менее содержание образованности у Добролюбова определяется очень последовательно интересами тех групп и классов, в чьих руках она находится. Применительно к литературе это звучит у него так: «Литература вообще всегдашний спутник образованности: развитие ее идет параллельно с развитием потребностей образованных классов. Пока образованных людей немного, литература необходимо служит выражением интересов немногих; когда все будут образованны, литература – нет сомнения – будет отзываться на потребности всех, расширив круг своего действия и избавившись от духа кружков и партий» (т. 2, стр. 243). По существу у Добролюбова шла речь о процессе проникновения народных интересов в культуру образованных классов, об овладении народом высотами и формами культуры и о подчинении всех средств культурного развития народным потребностям.

Процесс этот, с точки зрения Добролюбова, совсем не механический и не автоматический. Ропот, негодование народа рождает в литературе сатиру; желание обеих сторон – народа и его угнетателей – «уладить дело к выгоде собственной и как можно больше вытянуть для себя от противной стороны» заставляет «обратить внимание на устройство общественной и семейной жизни, на отношения одних членов общества к другим, и литература склоняется к общественным интересам» (т. 2, стр. 223 – 224). Словом, жизнь и борьба самого народа открывает ему путь в литературу, путь к образованности, вопреки желанию и интересам господствующих классов. В литературе расширение круга ее действия совпадает поэтому с «приближением ее к настоящей, действительной жизни, с избавлением от всего призрачного и с признанием интересов истинных и существенно важных» (т.

1. Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 1, Гослитиздат, М, – Л. 1961, стр. 173. (В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.)[↩]
2. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 532. (В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.)[↩]
3. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. Щ, Гослитиздат, М. 1947, Стр. 311. (В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.)[↩]
4. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. V, ГИХЛ, М. 1937, стр. 37.[↩]
5. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. V, стр. 38.[↩]