Уроки Маяковского
В. В. Тимофеева, Язык поэта и время. Поэтический язык Маяковского, Изд. АН СССР. М. – Л. 1962, 318 стр.
В заключительных строках своей книги «Язык поэта и время» В. Тимофеева приводит слова Ромена Роллана: «Печать гения необходима – это несомненно. Но ведь и сам гений вовсе не совершенен. Не то чтобы он не мог им быть. Но у него просто нет времени, не считая отдельных исключений. Он должен слишком многое сказать. И он слишком быстро идет вперед. Он пролагает просеку. Пусть же, кто идет следом, подметают аллеи».
«Пролагать просеку» – нелегкое дело, и немногим оно под силу. Но ведь и «аллеи подметать» тоже надо уметь! И потому вполне понятно, с какой обидой переживаешь разочарование в тех случаях, когда поэты, рекомендующие себя или рекомендованные как современные «пролагатели просек», даже «аллеи подметают» не очень искусно. В чем же дело? Почему в работе некоторых наших поэтов так много случайного, хаотичного, непродуманного?
Объяснение, как мне думается, кроется часто в неверном взгляде на труд художника, – взгляде, крайняя форма которого нашла свое выражение в декларации А. Вознесенского:
По наитию
дую к берегу… Ищешь
Индию – найдешь
Америку!
Кстати, в иной, менее азартной и хлесткой форме, проповедь «поэзии как волшебства» – явление в писательском быту не такое уж редкое. И что особенно удивительно, говорящие о «наитии» и прочих подобных вещах нередко считают себя «учениками Маяковского». Как это наивно и легкомысленно! И как серьезно звучат стихи великого певца революции о «ясном знании», которое «поэт настоящий» вздувает «из искры неясной», и его известные слова: «Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство». За этими ясными и простыми словами поэта стоит огромный путь поисков: от трагического обращения ко времени («Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!») до бессмертных слов о счастье, к тому же раздавшихся не в светлый час жизни, а в один из самых скорбных, самых трудных дней страны – в день похорон Ленина:
Я счастлив,
что я
этой силы частица, что общие
даже слезы из глаз. Сильнее
и чище
нельзя причаститься великому чувству
по имени –
класс!
Этот большой путь поэта и исследует работа В. Тимофеевой. Книга ее имеет прямое отношение к нашим сегодняшним литературным делам, и прежде всего к тому, что такое уроки Маяковского. Тема у В. Тимофеевой, казалось бы, частная: язык поэзии Маяковского. Но язык – первоэлемент литературы; потому В. Тимофеевой удается поднять многие важные вопросы, удается сказать и о самом важном – о том, что Маяковский поставил свою поэзию на службу людям в их борьбе за справедливость, на службу идеям коммунизма. В коммунистической партийности, в сближении с народом-языкотворцем поэзия его обрела свою мощь.
Привлекательная черта книги В. Тимофеевой – пристальное внимание к фактам, тщательная проверка выдвигаемых или давно выдвинутых положений конкретным, объективным материалом. Тщательный учет фактов, связанных с самыми первыми шагами Маяковского в поэзии, позволяет В. Тимофеевой сделать важный вывод: «Принято считать, что Маяковский начал с выступления против традиций», на самом же деле есть основания высказать предположение, «что в поэтических опытах юного революционера (Маяковскому в ту пору было 16 лет) заметна была близость к мотивам гражданственной, революционной поэзии», точнее, к той ее ветви, идеи которой нередко «выливались в традиционные поэтические формулы». Не свидетельствует о сплошном отрицании традиций и внимание к «грубым именам грубых вещей», которые привлекли юного Маяковского в Чехове. Автор книги убеждает: дерзкое новаторство поэта вырастало на прочном фундаменте литературы прошлого.
В. Тимофеева исследует язык Маяковского в эволюции, учитывает опыт всего пути поэта. В данном случае это имеет особенно важное значение. Маяковский, как, например, и Блок и Есенин, работал в ту историческую эпоху, когда за сравнительно короткое время художник нередко проделывал огромную эволюцию. И, чтобы понять творчество такого художника и извлечь урок, необходимо брать это творчество в движении, строго учитывая, как складывалась дорога мастера, за что он боролся, от чего отказывался, что считал живым и имеющим право на внимание «товарищей потомков». Без такого осмысления самое добросовестное исследование Маяковского будет страдать серьезными изъянами – прежде всего в понимании той суммы основных его достижений, которые мы называем традициями Маяковского. В. Тимофеева избежала такого недостатка, и это помогло ей сделать интересные и серьезные выводы. Сколько, например, написано и пишется сейчас о словотворчестве, о новизне языка и ритмики как основе новаторства Маяковского! Исходя из такого взгляда даются даже определения самого поэтического таланта. Вот, например, что писал такой знаток поэзии и истолкователь творчества Маяковского, как Н. Асеев: «Степень обновления речи, степень изобретательности средств выражения того, что хочет сказать поэт, и есть мера его таланта».
В. Тимофеева вовсе не отмела одним махом такие определения. Она в них разобралась. Она поверила их фактами развития поэзии Маяковского и в итоге пришла к выводу: «Новаторство и своеобразие поэтического языка Маяковского ярче всего проявилось не в словотворчестве, не в тех или иных оригинальных словосочетаниях, словесных находках, которыми так богата его поэзия. При всем большом внимании, которое поэт уделял поискам нового слова, главное все-таки заключалось не в этом. Новаторство и своеобразие поэтического языка Маяковского вырастали из его опоры на язык своей эпохи; истоки многих оригинальнейших образов поэта можно обнаружить в тех распространенных представлениях, которые получили отражение в живой речевой практике народа… На этой основе рождались те великолепные поэтические формулы Маяковского, которые далеко вышли за рамки поэзии и вошли в сокровищницу народной мудрости, где хранятся запечатленные в слове драгоценные крупицы опыта народа». И еще: «Сила поэтического слова не в его неожиданности, обязательной новизне и необычайности, а в его образно-смысловой емкости, глубине и многогранности логических и эмоциональных ассоциаций, извлеченных из него поэтом».
Трудно не согласиться с этим. Опыт, факты показывают: если некоторые поэты добивались только неожиданности, только редкостной новизны в словесных и ритмических поисках, то достойными преемниками Маяковского они от этого не становились.
Убедительно В. Тимофеева разрешает довольно запутанный вопрос о неологизмах Маяковского. Она доказательно отвергает несколько распространенных объяснений постоянного обращения Маяковского к неологизмам, выдвигая в качестве решающего момента языковую практику той эпохи, хлынувшее в речь обилие новых слов, вызванных новыми явлениями жизни: слов необходимых и слов-однодневок, отражавших не действительную потребность, а скорее языковую «моду». Интересно, что сами участники этого языкового процесса отмечали его «исступленно-стихийный характер». Каждый человек тех лет, по наблюдению академика С. Ольденбурга, находился в «вихре языкового творчества». В такой обстановке Маяковский, всегда стремившийся к предельной выразительности поэтической речи, естественно, прибегал к новым словам, находя в них каждый раз самые различные идейно-художественные возможности. Это подробно анализируется в книге В. Тимофеевой.
Изучение языка Маяковского, его лексического и синтаксического богатства привело В. Тимофееву и к такому важному наблюдению: «В стихах поэта звучит не только мощный голос «агитатора, горлана-главаря» – наряду с ним отчетливо различаются живые и разнообразные голоса его современников»: матросов, путиловца, командира рабочего отряда, крестьян и, конечно, голоса врагов рабочего класса, чинуш, обывателей, подхалимов, приспособленцев… До сих пор многие не признают «населенности» поэзии Маяковского множеством героев и «негероев». Между тем против этого – весь многоголосый хор персонажей Маяковского, и в частности факты, которые исследуются в книге «Язык поэта и время». Наряду с верными и интересными мыслями, в книге В. Тимофеевой немало к спорного. Анализируя язык поэта, В. Тимофеева, естественно, касается и проблем художественного метода Маяковского. И здесь некоторые места вызывают возражения. Говорится, к примеру, о том, что стремление поэт а «к реалистической простоте языка» в обстановке 1917 года не следует преувеличивать, ибо свойственный ему «пафос широких социальных обобщений в то время далеко еще не укладывался в простые реальные образы; поэта тянуло к романтической гиперболе, в стихах его явно ощущалось увлечение звуковой стороной слова». Мысль верная. Но она подтверждается таким подбором примеров («души задушены Сибири саваном», «пенится пенье», «скрип содрогает устои и скрепы», «призывом зарев зовут Россию»), который заставляет думать: а не упрощается ли здесь вопрос, не утрачивается ли здесь понимание того, что отстаивается по существу всей книгой: Маяковский шел к своей простоте, и шел по-своему? И не слишком ли в связи с этим автор «очищает» язык Маяковского, считая, что такие, например, неологизмы, как «вырыщи ощупь», появляются у него только ради необычной рифмы? Контекст (первые строфы пятой части поэмы «Война и мир») совершенно ясно указывает на более веские причины, по которым Маяковский прибегнул к таким словам. Потрясенный бесчеловечием империалистической бойни, поэт тревожно думает: а может быть, мир гибнет, может быть, все кончилось… «Нет, не может быть! Грудь, срази отчаянья лавину. В грядущем счастье вырыщи ощупь…» Не дорогу, даже не тропу, не тропинку – ощупь, самую крошечную, еле ощутимую опору, еще никем не замеченный путь, по которому можно идти только ощупью. В таком значении это слово не употребляется, оно широко распространено только в сочетании «на ощупь». Но едва ли можно спорить с тем, что, создав такой неологизм, Маяковский опирался на живые оттенки в значении живого народного слова и, главное, выразительно передал то, что чувствовал. Тем самым он подготовил появление новых строк и новых строф, выражающих клятвенное стремление человека не сломиться, не согнуться, во что бы то ни стало найти путь в завтра, опираясь на все, даже на самую малую, еле улавливаемую ощупь.
В книге В. Тимофеевой многоценных полемических страниц, на которых она отстаивает свое понимание боевого духа поэзии Маяковского. Но в этой полемике, мне кажется, встречается и «перебор». Автор пишет: «Едва ли можно согласиться с утверждением В. Перцова, что стихи А. Белого «проторили для революционного поэта какие-то тропки… к эстетическому освоению новых эмоций в плане: общество и мир, человек и вселенная». В. Перцов высказался настолько осторожно, что спорить с ним в данном случае нет никакого основания. «Тропки» да еще «какие-то»! В «каком-то» отношении Маяковский усваивал не только опыт А. Белого. Думая так, я следую верной мысли самой В. Тимофеевой: «Формирование поэтического языка Маяковского происходило не в ограниченных рамках одного литературного течения. Молодой поэт учился и у своих противников».
Встречается «перебор» и другого рода: стремление не пропустить ни одной, пусть даже еле заметной поэтической параллели. Грубоватыми и упрощенными, к примеру, кажутся сопоставления «души… в голубом капоте» из трагедии «Владимир Маяковский» с обращениями «душа моя» и ее персонификациями в народной лирической песне; или «тихоокеанских галифищ» из стихотворения «О дряни» с «шароварами, шириной с Черное море» из «Тараса Бульбы». Эти переклички «смутно ощущаются», говорит автор книги. Верно, смутно. И главное, если их даже и «домыслить», – они ничего не дают. А сопутствуемые ненужными разъяснениями – только мельчат большой и нужный материал книги.
Мне кажется, «переборы» такого рода – не случайность, они связаны с другой крайностью – невнимательностью, а кое-где и просто глухотой к своеобразию слова именно Маяковского, к своеобразию именно его реализма. Отсюда также проявившееся в отдельных местах книги стремление к «буквальному» прочтению некоторых образов.
Книга «Язык поэта и время» – большое и серьезное исследование, рассматривающее множество вопросов. В данной рецензии речь идет только о небольшой части этих вопросов, о главном, чем ценна книга сегодня.
А теперь вернусь к тому, с чего я начал, – к разговору о том, что Маяковский был, кроме прочего, великим тружеником. Иногда, говорит В. Тимофеева, в полемике против эстетской критики Маяковский, «казалось, готов был совсем забыть» об эстетическом критерии и даже признавался читателю:
Теперь
для меня
равнодушная честь, что чудные
рифмы рожу я. Мне
как бы
только
почище уесть, уесть покрупнее буржуя.
В понимании этой строфы можно допустить и неточность, если не учесть некоторые существенные детали. «Равнодушная честь» – да, но в то же время – «чудные рифмы рожу я»! Поэтому именно «казалось, готов был совсем забыть», но в действительности не забывал. В этом – весь Маяковский, такой, каким и должен быть советский поэт. Он не может не думать об изобразительности в ритмике, в композиции. Но вопросы: для чего, с какой целью он пишет, кого и куда ведет -должны быть для него такими важными, что перед ними даже самая крайняя, самая фанатическая увлеченность формой должна оказываться такой, какой ей и надлежит быть, – не самодовлеющей, а подчиненной требованиям великой идейной цели.
г. Воронеж