Улисс в отечестве своем. Рецепция романа Дж. Джойса «Улисс» в поэме О. Чухонцева «Однофамилец»

Эхо прозы в поэзии Олега Чухонцева слышится критикам часто. Д. Полищук в рецензии на сборник «Фифиа» усматривает в ряде стихотворений отклик на «деревенскую прозу» 1960-х¹. А. Скворцов находит в поэме «Однофамилец» «элементы психологической прозы, ориентированной на детальное изображение внешней и внутренней жизни персонажей»², а в том, с какой психологической точностью эта поэма фиксирует интеллигентское сознание 1970-х годов, И. Роднянская улавливает перекличку с прозой Андрея Битова и Владимира Маканина³, тогда как В. Бондаренко говорит о «прозе сорокалетних», «московской школе Маканина, Киреева, Орлова и других»⁴.

В статье 2007 года Е. Сидоров вспомнит, как «в писательском доме Пицунды в начале восьмидесятых Чухонцев читал свою городскую повесть «Однофамилец» <…> Дело было у Андрея Битова, который недавно закончил своего «Человека в пейзаже». Внезапное художественное сопряжение двух текстов было поразительным. Стихи и проза были родственны печальным смыслом: жизнь интеллигенции превращалась в пьяный фантом, в пустоту слов, в нравственную необязательность, в раздвоенность души»⁵.

Важность поиска прозаических литературных соответствий для понимания прозаического начала в творчестве Чухонцева трудно переоценить — несмотря на то, что собственно цитатных проявлений мировой прозы в произведениях поэта немного: Чухонцев пересказывает прозаиков не так, как Волошин пересказывал протопопа Аввакума, а Маяковский — Ленина в «Окнах РОСТа». Влияние прозы глубинно и проявляется частыми скрытыми аллюзиями: поэзия Чухонцева «вырастает» из чужой прозы так же легко (или так же нелегко), как и из живой жизни, и из мировой культуры⁶.

В статье 2009 года, говоря о специфическом жанре стихотворения «- Кыё! Кыё!», Скворцов определяет его как «поэтический конспект метафизических размышлений Чаадаева и лироэпики Гоголя, модернизирующий традицию и полемизирующий с ней»⁷. Это конспектирование «Философических писем» Чаадаева встречается в лирике разных лет. На чаадаевское «Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством» Чухонцев отвечает как эхо: «…ползет, как фарш из мясорубки, / по тесной улице народ. // Влачит свое долготерпенье / к иным каким-то временам» («Чаадаев на Басманной»). На широко известное «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами» — отзывается так: «Я люблю свою родину, но только так, / как безрукий слепой инвалид» («Репетиция парада»). На краткий пересказ истории Отечества («Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности») — ответит еще более кратким «У, татарская Русь, / самодурство да барство!» («Наше дело табак…»).

Чухонцеву свойственен своеобразный, «долгоиграющий» синтаксис. К примеру, каждая из четырех частей поэмы «Из одной жизни (Пробуждение)» — внутренний монолог одного из четырех персонажей, оформленный как одно сложноподчиненное предложение исключительной длины — сорок строчек. Скворцов объясняет отсутствие деления на более короткие периоды тем, что «Чухонцеву требовалось синтаксическими средствами создать эффект потока сознания — приема, зародившегося в прозе и лишь впоследствии перешедшего в поэзию и драматургию»⁸, и в поэме «Однофамилец» усматривает ту же «прозаическую технику потока сознания с ее отказом от грамотного синтаксиса и отвержением реалистического психологизма»⁹.

Однако же именно синтаксические длинноты «Однофамильца» (в сочетании с постоянной в этой поэме муже-женской рифмовкой) И. Роднянская полагает признаками мощного лирического начала: «Безразмерная цепочка abab <…> позволила влить в ямбический сосуд фирменный лирический синтаксис поэта, где безостановочное вытягивание фразы, нагромождение вводных и придаточных, обилие стиховых переносов создают впечатление бурной декламационной инициативы и, одновременно, задышливой, оговорчивой взволнованности»¹⁰. Возвращаясь же к мысли об «обрывистых и нерасчлененных конструкциях внутренней речи»¹¹, Роднянская замечает, что Скворцов «ошибочно связывает такой «долгоиграющий» синтаксис и все его следствия с «тяготением к нарративности», между тем как это признаки неуемного лиризма»¹².

Остановимся на «потоке сознания» и «обрывистых и нерасчлененных конструкциях внутренней речи». «Поток сознания» — термин, появившийся в философии более 120 лет назад и означающий непрерывный «внутренний диалог» нескольких субъектов общения внутри одного сознания. Как литературный прием он реализуется двумя способами: внутренним монологом и нанизыванием разнородных, перебивающих друг друга мыслей, догадок, воспоминаний, ощущений, ассоциаций внутри сознания одного персонажа. Поиск словесной формы того, как сознание обращается на себя, регистрирует и исследует собственные состояния и ощущения, их внезапную быструю смену — это, возможно, элементы лирики в прозе.

И четыре внутренних монолога «Пробуждения», и «Однофамилец» — произведения, в которых «поток сознания» убедительно и успешно применяется как поэтический прием.

1. Полищук Д. На ветру трансцендентном // Новый мир. 2004. № 6. [↩]
2. Скворцов А. Рецепция и трансформация поэтической традиции в творчестве О. Чухонцева, А. Цветкова и С. Гандлевского. Монография. Казань, 2011.[↩]
3. Роднянская И. Дней минувших анекдоты? Поэма Олега Чухонцева как история любви // Арион. 2008. № 4. [↩]
4. Бондаренко В. Плач проходящего мимо Родины // www.moskvam.ru [↩]
5. Сидоров Е. Поэзия как диагноз // Знамя. 2007. № 12.[↩]
6. См., например, высказывание А. Кушнера: «Прозаический текст может излучать сильнейшую энергию, способную зарядить поэтическое вдохновение; стихи, выросшие из чужой прозы, столь же естественны, что и стихи, выросшие непосредственно «из жизни»: ведь и в первом случае «совпадению» и «присвоению» предшествует собственный жизненный и духовный опыт» (Кушнер А. Перекличка // Кушнер А. Аполлон в снегу. Л.: Советский писатель, 1991. С. 90).[↩]
7. Скворцов А. Апология сумасшедшего Кые-Кые, или Выбранные места из переписки с классикой (опыт прочтения одного стихотворения Олега Чухонцева) // Знамя. 2009. № 8.[↩]
8. Скворцов А. Истоки и смысл поэмы Олега Чухонцева «Из одной жизни (Пробуждение)» // Ученые записки КГУ. 2007. Т. 149. Кн. 2 (Гуманитарные науки). [↩]
9. Скворцов А. Дело Семенова: фамилия против семьи // Чухонцев О. Однофамилец. М.: Время, 2008.[↩]
10. Роднянская И. Дней минувших анекдоты? Поэма Олега Чухонцева как история любви. [↩]
11. Роднянская И. Олег Чухонцев // Русские писатели 20 века. М.: Большая Российская Энциклопедия, 2000. С. 377. [↩]
12. Роднянская И. Дней минувших анекдоты? Поэма Олега Чухонцева как история любви.[↩]