Уильям Фолкнер в воздухе и на суше

Н. АНАСТАСЬЕВ

УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР В ВОЗДУХЕ И НА СУШЕ

Писатели любят окружать свою жизнь всяческими небылицами, и это понятно: профессия такая. Поэтому если свидетельства очевидцев ненадежны вообще, то уж писателю, реконструирующему собственную жизнь, доверять и вовсе опасно. То есть доверять в смысле фактов, – все остальное зависит от поэтического уровня.

После того как были обнародованы письма Джойса жене, а некоторые из них носят весьма интимный характер, иные исследователи умозаключили, что Нора была женщиной эротически неуравновешенной, а это, своим чередом, отразилось в заключительном эпизоде «Улисса» – монологе Молли Блум. По- моему, стоит быть осмотрительнее. Никогда не надо забывать слова Станисласа Джойса: мой брат превращает в искусство все, а собственную жизнь – в первую очередь. Искусство же – это фантазия.

Еще один сюжет в том же роде. 10 июля 1791 года в порту Балтимора пришвартовалась рыбацкая шхуна «Сен-Пьер», на борту которой, среди других пассажиров, был Рене Шатобриан. В этой точке и началась его одиссея по Новому Свету, которая, помимо романов «Рене», «Атала», «Натчез», отозвалась еще и дневником «Американского путешествия». Но в том-то все и дело, что путешествия скорее всего не было, то есть не было его в тех формах, сроках и географии, в которых автор предлагает принять его как несомненность. Ибо чрезвычайно трудно, если вообще возможно, представить себе, что на каноэ, да еще со сломанной, как явствует из отчета, рукой, да еще за какие-то два месяца можно пройти по рекам Миссисипи и Огайо путь от Ниагарского водопада до Натчеза, то есть от канадской границы почти до Мексиканского залива.

Положим, Джеймс Джойс – писатель par excellance, и для того чтобы понять это, нет, в общем, нужды в свидетельствах младшего брата: книги сами за себя говорят. Положим, Шатобриан – романтик, а романтики как будто особо склонны к выдумкам и туманностям.

Но ведь бывают и другого склада писатели. Света рампы они бегут, по миру не путешествуют, предпочитая домашний очаг, и пуще зеницы ока оберегают свою частную жизнь от всяческих посторонних вторжений.

Таков Уильям Фолкнер.

Конечно, утомительные и даже несколько назойливые заверения в том роде, что я, мол, не писатель, а деревенский парень, я фермер и т. п., – все это совершенное кокетство. Тем более что рабочий комбинезон примеряет уже не просто мало кому известный сочинитель из американской глуши, но всемирно признанный писатель – Нобелевский лауреат.

И тем не менее за этими в притчу вошедшими словами стоит реальное самоощущение сугубого провинциала, который действительно чувствует себя уютнее среди фермеров, или аптекарей, или лавочников, чем в кругу утонченной публики на королевском приеме в Стокгольме. Да и само это «фермерство» – столько же удобный способ самозащиты, сколько и подлинное занятие, причем не просто для удовольствия, но и для денег.

Но если так, если пытливым журналистам лишь с великим трудом удавалось вытащить из Фолкнера что-либо связанное с его биографией, то уж сам-то он по собственной воле никак не должен был выставлять ее напоказ. Как правило, и не выставлял. Однако же исключения были, и тогда с неумолимостью вступало в силу общее положение: вместо реальности – легенда, вместо жизни – литература. В подтверждение того и другого (замкнутости и откровенности) – два эпизода. Один – чистое мифотворчество, другой, напротив, – чистая быль, однако же такая быль, о которой говорить либо скучно, либо неловко. А умолчание – тоже неправда, иными словами – литература.

Сразу же должен предупредить: никаких литературоведческих открытий не предвидится. Нижеследующая переписка из архива Уильяма Фолкнера в Университете штата Миссисипи (г. Оксфорд) специалистам известна и на английском частично опубликована (что ни в коей мере не уменьшает меры моей признательности сотрудникам архива во главе с профессором Томасом Веричем, оказавшим большую и щедрую помощь в работе – не только над этой скромной публикацией). Однако же читателям «Вопросов литературы» она скорее всего незнакома и может показаться любопытной.

Следуя хронологии, начну сюжетом мифотворческим.

Тут требуется небольшое пояснение.

Историки говорят, что первая мировая война потрясла Америку и даже, по словам одного из них, расколола уютную раковину равнодушия и невежества, в которую с головой забрались американцы разных возрастов, в том числе и фолкнеровского. Историкам надо верить. Но верить надо и литературе – она может и даже обязана обманывать в деталях, но атмосферу времени, психологию поколения передает верно. Вот что можно прочитать в романе младшего (но всего на три года) современника Фолкнера Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, Ангел»: «Из-за края земли доносился великолепный топот марширующих ног, яростная манящая песня труб. С нежной улыбкой, адресованной любимому себе, он (Юджин Гант. – Н. А.) видел на своих юных смелых плечах полковничьи орлы. Он видел себя асом Гантом, соколом воздушных небес с шестьюдесятью тремя гуннами на счету в девятнадцать лет. Он видел, как идет по Елисейским полям с красивой сединой на висках, с левой рукой из самой лучшей пробки и в обществе пышной молодой вдовы французского фельдмаршала». Иными словами, американцы, в особенности же молодые американцы, склонны были видеть Марну и Верден в романтическом ореоле подвига, который непременно надо совершить. Участие в войне – знак доблести и геройства, неучастие – знак позора и бесчестья, и уж во всяком случае – какой-то неполноценности.

Фолкнер, которому ко времени вступления Америки в первую мировую войну исполнилось двадцать, стремился в Европу, тому есть ясные документальные подтверждения. Более того, первый шаг на этом пути был сделан. Ну, а о том, как развивались события дальше, можно заключить из писем начальника отдела истории авиации Министерства национальной обороны Канады (и большого поклонника романов американского писателя) Р. В. Маннинга капитану по имени У.