Тургенев – Толстой — Достоевский. Подтексты Пушкинского праздника 1880 года

История русской литературы XIX века — это в немалой степени история личностей, личных свершений и личных отношений: дружбы, вражды, полемики, конфликтов, схождений и расхождений, которые опосредованно отражались в художественных сочинениях, а более очевидно и прямо — в критике, публицистических высказываниях, в письмах.

И. Тургенев и в этом плане был фигурой системообразующей: со всеми литераторами лично знаком, со многими в определенные периоды очень близок, с некоторыми из этих многих, несмотря на свою общепризнанную мягкость и доброту, жестко конфликтовал. Именно так складывались его отношения с Ф. Достоевским. Сходным образом, хотя и по принципиально другим причинам, — с Л. Толстым.

На Пушкинском празднике 1880 года все трое могли наконец лично сойтись в живом диалоге по поводу Пушкина, но — не случилось: Толстой отказался участвовать в мероприятии. Этот отказ породил один из самых интригующих боковых сюжетов литературного торжества, который, в силу значимости вовлеченных в него фигур, заслуживает отдельного внимания.

В неотправленном письме в редакции газет от 25 марта 1908 года Толстой, объясняя свое негативное отношение к инициативе по празднованию собственного восьмидесятилетнего юбилея, в частности, писал:

Вспоминаю, как давно уже, лет около тридцати тому назад, во время чествования Пушкина и поставления ему памятника, милый Тургенев заехал ко мне, прося меня ехать с ним на этот праздник. Как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев, как я ни дорожил и высоко ценил (и ценю) гений Пушкина, я отказался; знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе, потому что и тогда уже такого рода чествования мне представлялись чем-то неестественным и, не скажу ложным, но не отвечающим моим душевным требованиям [Толстой: LXXVIII, 105].

Здесь интересно не только то, как Толстой объясняет свое неучастие в торжествах, но и то, как подается Тургенев и его миссия: «милый Тургенев», «как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев», «знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе». К этим оценкам мы еще вернемся, а пока отметим, что, в отличие от Толстого, Тургенев придавал Пушкинскому празднику очень большое значение, деятельно участвовал в его подготовке и активно способствовал тому, чтобы торжества по случаю открытия памятника Пушкину превратились в представительное по своему составу, значимое общественное событие.

«Льва Толстого, которого я увижу вскоре, я постараюсь уговорить», — пишет он В. Гаевскому 24 апреля 1880 года и просит его, в свою очередь, убедить всех, кто еще колеблется: «Очень было бы желательно, чтобы вся литература единодушно сгруппировалась бы на этом Пушкинском празднике» [Тургенев: XII, кн. 2, 238].

В Ясную Поляну Тургенев приезжает 2 мая и остается здесь до 4 мая. Подробности посещения известны из воспоминаний Софьи Андреевны и сыновей Толстого, Сергея и Ильи, которым в это время было уже соответственно семнадцать и четырнадцать лет. Как и в предыдущие два визита Тургенева в Ясную (в 1878 году), хозяева были чрезвычайно гостеприимны и приветливы, гость блистал остроумием и обаянием, все вместе старались не поколебать восстановленный после семнадцатилетнего разрыва мир, старательно обходя острые углы. Очень показателен в этом плане рассказ С. Л. и И. Л. Толстых об инциденте на охоте. Туда отправились большой компанией: оба писателя, Софья Андреевна, дети, и все шло прекрасно, однако Толстому везло — он подстрелил двух вальдшнепов, а Тургенев никак не мог дождаться нужного момента; когда же ему все-таки удалось сделать выстрел — результат оказался под сомнением: убитую, по заверениям Тургенева, птицу собака не нашла. Все были смущены и расстроены возникшей неловкостью. На следующее утро Толстой попросил сыновей еще раз поискать на том же месте и, ко всеобщему удовольствию, убитый вальдшнеп обнаружился застрявшим в ветвях дерева. Эта история — выразительное свидетельство того, что Тургенев и Толстой — а вместе с ними вся семья Толстых — боялись и не хотели какой-нибудь неосторожностью поколебать хрупкое равновесие.

Хрупкое — потому что в подтексте возобновленного общения оставались кардинально разные мировоззренческие, этические, эстетические позиции, и споры все-таки возникали, но оба старых товарища, приближаясь к опасной «рытвине», делали все, чтобы вновь не оступиться. Слово «рытвина» здесь употреблено не случайно. С. Л. Толстому запомнилась реплика Тургенева: «В русской деревне я с одним не могу примириться. Это — с рытвиной. Отчего во всей Западной Европе нет рытвин?» Поясняя дальше, что рытвина — это водомоина на межах, которая постепенно превращается в овраг и выводит из землепользования большие площади, Сергей Львович подтверждает: «Тургенев прав: с рытвиной мириться нельзя» [С. Толстой: 300]. Такие же рытвины образуются и в человеческих отношениях. Еще в 1856 году Тургенев писал Толстому:

Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями — я хотел пойти далее и глубже; но я сделал это неосторожно, зацепил, потревожил Вас и, заметивши свою ошибку, отступил, может быть, слишком поспешно; вот отчего и образовался этот «овраг» между нами [Тургенев: III, 13].

Теперь не только Тургенев, но и Толстой готов сделать все, чтобы не образовался новый овраг. Дается это непросто. И если Тургенев однозначно доволен восстановлением отношений, о чем пишет и самому Толстому («Мне очень приятно узнать, что все в Ясной взглянули на меня дружелюбно» [Тургенев: XII, кн. 1, 351]), и А. Фету, с которым практически в то же самое время у него возобновилась переписка («Мне было очень весело снова сойтись с Толстым» [Тургенев: XII, кн. 1, 361]), — то Толстой в эпистолярных отзывах гораздо сдержаннее. Вот его отклики на первые после долгой разлуки встречи: Н. Страхову: «Тургенев был опять и был также¹ мил и блестящ; но, пожалуйста, между нами, немножко как фонтан из привозной воды. Все боишься, что скоро выйдет и кончено» [Толстой: LXII, 439]; Фету: «Тургенев на обратном пути был у нас и радовался получению от вас письма. Он все такой же, и мы знаем ту степень сближения, которая между нами возможна» [Толстой: LXII, 441]; опять Страхову: «Но зачем вы сердитесь на Тургенева? Он играет в жизнь, и с ним надо играть. И игра его невинная и не неприятная, если в малых дозах. Но сердиться и вам не надо» [Толстой: LXII, 441]. Однако в письме к самому Тургеневу от 27 октября 1878 года прорывается отголосок разногласий, настороженность Толстого, его неготовность «играть». Отвечая на сообщение о готовящихся переводах его произведений на французский и английский языки, Толстой пишет:

Пожалуйста, не думайте, что я гримасничаю, но ей-богу, перечитывание хоть мельком и упоминание о моих писаниях производит во мне очень неприятно сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной смеются. То же и случилось со мною при составлении биографии. Я увидел, что не могу, и желал бы отделаться.

Как я ни люблю вас и верю, что вы хорошо расположены ко мне, мне кажется, что и вы надо мной смеетесь. Поэтому не будем говорить о моих писаньях. И вы знаете, что каждый человек сморкается по-своему, и верьте, что я именно так, как говорю, люблю сморкаться [Толстой: LXII, 466-467].

Последняя фраза — очевидная, почти дословная отсылка к «Отцам и детям», к словам Базарова, адресованным Павлу Петровичу: «Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии». Трудно сказать, намеренная ли это аллюзия, призванная смягчить ультиматум: «не будем говорить о моих писаньях» (но Тургенева именно «писанья» Толстого всегда интересовали как ничто другое!), — или это получилось непроизвольно, однако есть основания видеть здесь осознанное и целенаправленное цитирование. Косвенно это подтверждается тем, что через много лет, в 1908 году, в письме к М. Докшицкому о романе Арцыбашева «Санин» Толстой вновь использует высказывание Базарова для объяснения своей принципиальной позиции:

Есть у него Арцыбашева> художественная способность, но нет ни чувства (сознания) истинного, ни истинного ума, так что нет описания ни одного истинного человеческого чувства, а описываются только самые низменные, животные побуждения; и нет ни одной своей новой мысли, а есть только то, что Тургенев называет «обратными общими местами»: человек говорит обратное тому, что всеми считается истиной, например, что вода сухая, что уголь белый, что кровосмешение хорошо, что драться хорошо и т. под. [Толстой: LXXVIII, 59]

Напомним: в ответ на реплику Аркадия «Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать», Базаров говорит: «- Гм… это ты сказал противоположное общее место. — Что? Что ты называешь этим именем? — А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности, одно и то же».

Толстой слегка перефразировал текст, но абсолютно точно передал его смысл, то есть он и по прошествии десятилетий хорошо помнил тургеневский роман и при этом апеллировал именно к базаровскому опыту и мировоззренческим позициям.

Аллюзия на Базарова в письме 1878 года чрезвычайно любопытна еще и тем, что в определенном смысле Тургенев и Толстой относительно друг друга с самого начала общения были «аристократом» и «нигилистом» (несмотря на то, что аристократом по крови был Толстой). Не менее любопытно, что Тургенев на этот посыл никак не отреагировал: то ли не заметил «цитату», то ли не хотел подчеркивать параллель. Но в ответном письме он с сожалением констатирует неожиданный рецидив той самолюбивой мнительности, которая была свойственна молодому Толстому в отношениях с маститыми петербургскими литераторами, в первую очередь — с ним самим:

Хоть Вы и просите не говорить о Ваших писаниях — однако не могу не заметить, что мне никогда не приходилось «даже немножко» смеяться над Вами; иные Ваши вещи мне нравились очень, другие очень не нравились, иные, как напр. «Казаки», доставляли мне большое удовольствие и возбуждали во мне удивление. Но с какой стати смех? Я полагал, что Вы от подобных «возвратных» ощущений давно отделались [Тургенев: XII, кн. 1, 383].

«Увещевание» не понравилось, недовольство излилось в письме к Фету: «Вчера получил от Тургенева письмо. И знаете, решил лучше подальше от него и от греха. Какой-то задира неприятный» [Толстой: LXII, 466-467]. Отношения вновь оказываются на краю оврага. Фраза о «»возвратных» ощущениях» отсылала к одной из главных причин былых конфликтов, которая актуализируется по прошествии стольких лет: несмотря на то, что Тургенев после долгой разлуки несомненно увидел в Толстом переменившегося и внешне, и внутренне человека, автора великих романов, главу большого семейства — патриарха, в их взаимоотношениях вновь замаячило старшинство Тургенева — и не столько оно само, сколько напоминание о толстовском молодом бунтарстве против него. В соотнесении с дневниковыми записями Толстого 1856-1861 годов, а также письмами обоих писателей этого времени следует признать достаточно точными комментарии, которыми П. Сергеенко сопровождает рассказ о первом, преимущественно петербургском, периоде их отношений:

Казалось, что Л. Толстому доставляло особенно удовольствие задеть как-нибудь Тургенева и всячески подчеркнуть свою независимость от него…

…стоило Тургеневу громко заявить о чем-нибудь принципиальном, чтобы Л. Толстой начал доказывать противное, причем он не только не признавал в лице Тургенева какого-нибудь авторитета по спорному вопросу, но как бы с особенным упоением кромсал и топтал все, что так или иначе являлось авторитетом для Тургенева. Так, между прочим, было с Пушкиным, Шекспиром и другими писателями, к которым Л. Н. Толстой относился отрицательно, Тургенев же боготворил их [Сергеенко: 87, 88].

В. Шкловский объясняет поведение Толстого этого периода «неисчерпаемостью, молодостью» [Шкловский: 210], что справедливо, ибо Толстой был, с одной стороны, на десять лет моложе Тургенева, а с другой — обладал уникальным военным опытом, что, в сочетании с определенными свойствами личности и характера, давало ощущение априорной правоты. Б. Зайцев комментирует ситуацию более жестко:

В Толстом сидело и тогда зерно всеобщего разрушения и постройки всего заново. Тургенев любил культуру, искусство, всякие утонченности и «хитрости». Толстой все это отвергал. Тургенев никогда не проповедовал и не особенно моралью интересовался. Толстой все это бурно переживал. И так как был малообразован, но безмерно самолюбив и силен, то ему доставляло наибольшее удовольствие оспаривать неоспоримое [Зайцев: 267].

Справедливости ради следует сказать, что толстовское бунтарство в те давние годы не раз сменялось благодарным чувством, пониманием того значения, которое имеет для него Тургенев. Одна из дневниковых записей, сделанная во время пребывания за границей в 1857 году, содержит такое признание: «Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я, уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека» [Толстой: XLVII, 121].

С тех пор много воды утекло, очень многое изменилось, и теперь Толстой сам из себя делал совсем другого человека — другого и относительно себя прежнего, и относительно того, каким хотел бы видеть его Тургенев. Однако следует подчеркнуть то, что современному читателю из дня сегодняшнего не совсем понятно: в годы, о которых идет речь (1878-1880), Тургенев — уже общепризнанный литературный классик, мировая знаменитость, в то время как значимость Толстого (как и Достоевского) даже в России еще в полной мере не осознана; что же касается популярности за рубежом, то она только начинается, и в немалой степени этому способствует именно Тургенев. Иными словами, «старшинство» Тургенева сохраняется, и это чувствуется в том числе и по тому, как принимают его в Ясной Поляне члены толстовской семьи. При этом Тургенев, с одной стороны, однозначно и искренне считает Толстого гораздо более масштабным явлением в литературе, чем он сам и все остальные современники, а с другой стороны, не может не реагировать критически на те уклонения от призвания, которыми ему кажутся порывы Толстого в сторону от литературы.

1. Здесь и далее орфография и пунктуация подлинника, воспроизведенного в ПСС Л. Толстого. [↩]