Три Вертера над обрывом Гетевские аллюзии в романе Гончарова

…Он «в молодости приехал в город, влюбился <…> и <она> в него. Но родители <…> назначили ей в женихи кого-то другого». Можно ли в этих фрагментах фабулы из романа Гончарова «Обрыв» услышать отголоски истории страдающего героя Гете? Вероятно, да: юный Вертер прибывает в город, влюбляется; взаимность симпатии очевидна; но девушка почти помолвлена: на смертном одре мать вручила судьбу дочери надежному молодому человеку. Достаточно ли этих нарочито подобранных совпадений для вывода о намеренной аллюзии русского романиста? Разумеется, нет… А если прибавить, что персонаж Гончарова носил синий фрак и желтые панталоны?

Знаменитый костюм Вертера, хорошо известный европейским портным конца XVIII века, а также современным психиатрам¹, принадлежал волжскому помещику из романа «Обрыв» Титу Никонычу Ватутину (обстоятельство, на которое исследователи, насколько нам известно, не обратили серьезного внимания)². Именно описание одежды дает основание для гипотезы о гетевской аллюзии: совпадения почти буквальны. При этом и Гете, и Гончаров упоминают знаковые детали костюма дважды.

6 сентября

Долго я не решался сбросить тот простой синий фрак, в котором танцевал с Лоттой; но под конец он стал совсем неприличным. Тогда я заказал новый, такой же точно, с такими же отворотами и обшлагами, и к нему опять желтые панталоны и жилет. Все же он не так мне приятен. Не знаю… может быть, со временем я полюблю и его³.

Это из письма Вертера. Своему пристрастию в одежде герой остался верен до трагического финала:

Он лежал, обессилев, на спине, головой к окну, одетый, в сапогах, в синем фраке и желтом жилете. Весь дом, вся улица, весь город были в волнении.

Персонаж Гончарова одет похожим образом:

Все просто на нем, но все как будто сияет. Нанковые панталоны выглажены, чисты; синий фрак как с иголочки. Ему было лет пятьдесят, а он имел вид сорокалетнего свежего, румяного человека благодаря парику и всегда гладко обритому подбородку.

Таким предстает Ватутин, когда герой романа, Борис Райский, впервые приезжает в имение. Через годы, к концу повествования, Тит Никоныч вновь блистает «складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой».

Как видим, Ватутин много лет носит синий фрак и желтые нанковые⁴ панталоны, при этом его гардероб всегда нов («как с иголочки»), то есть очевидно, что, подобно герою Гете, он раз за разом заказывает один и тот же фасон⁵.

Знакомя читателя с персонажем, Гончаров вскользь упоминает какой-то давний слух о взаимной склонности Тита Никоныча и Татьяны Марковны Бережковой (двоюродной бабки Райского); родители юной особы брак не одобрили; она, в свою очередь, не согласилась с их выбором «и осталась девушкой». Так ли, «нет ли ― знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали».

К концу повествования слух разрастается до скандальных подробностей («бог знает что наговорили»):

 ― Что… в одну ночь граф (за которого сватали Бережкову. ― С. К.) подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous <…> Драться было нельзя⁶, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф ― молчать обо всем, а тот ― не жениться… 

«Вертеризм» Тита Никоныча травестируется цветущим румя­ным видом «страдальца» и его усиленным вниманием к своему здоровью. Выражаясь современным языком, Ватутин придерживался ЗОЖ (здорового образа жизни) и пропагандировал его среди близких. То и дело от него можно было слышать критические суждения о блюдах, которые вкусны, «но тяжелы для желудка», замечания о вреде никотина, опасения сырости и т. п.

«Времена Вертеров и Шарлотт прошли. Разве это возможно?» ― этот вывод не просто напрашивается, он звучит в романе Гончарова из уст Веры, героини, в которую безнадежно влюблен Райский, еще один Вертер в «Обрыве». Перекличек ― более или менее явных ― между героями двух романов довольно много. Сцена знакомства Бориса с младшей из сестер, Марфенькой, напоминает эпизод первой встречи Вертера и Шарлотты⁷. Кроме того, сходны детали декораций, обрамляющих сцены страданий молодых людей, ― оба ищут успокоения на крутых склонах (один ― в горах, другой ― на обрыве)⁸; оба, надеясь отвлечься, в критический момент отправляются в служебную поездку с высокопоставленным лицом (Вертер ― с посланником, Райский ― с губернатором). Объединяют молодых людей и болезненные воспоминания ― умирающая девушка, «сраженная последним, страшным недугом».

Райский в амплуа Вертера (как и Тит Никоныч) не лишен пародийности. Воспринимать Бориса в трагедийном дискурсе не позволяет сомнительная многочисленность объектов его страданий. Сначала он увлекся петербургской кузиной Софь­ей, потом выдумал влюбленность в Марфеньку; наконец со всей силой страстной творческой натуры сосредоточился на старшей сестре, Вере. Кроме того, пародией выглядят повторяющиеся порывы Райского уехать ― бежать от страданий. Слуга Егор несколько раз носит чемодан с чердака и обратно. Эти зигзаги настроения как будто противопоставлены щемящей сердце детали в романе Гете ― ненужным дорожным сборам Вертера накануне рокового шага. Молодой человек велит слуге «приготовить все в дорогу», даже дает указания, как это лучше сделать («уложить в самый низ сундука книги и белье»); наконец, получив пистолеты, приказывает «запаковать все окончательно». Решение принято бесповоротно, герой Гете не передумает…

Самым драматичным, как это ни странно, оказывается третий Вертер в «Обрыве» ― Марк Волохов. Его история практически не содержит прямых отсылок к Гете (разве что он тоже имеет обыкновение исчезать в кустах на круче); более того, в роли несчастного влюбленного Марк оказывается довольно неожиданно ― как будто попадает в собственный капкан. Но в его образе сосредоточено скрытое суицидальное начало ― именно так в контексте романа воспринимается отчаянное решение Марка ехать на Кавказ⁹. И это дает основания присо­единить Волохова к «сонму» Вертеров¹⁰.

Аллюзия к герою Гете реализует характерный для Гончарова прием литературной памяти. Творчество романиста подчеркнуто вписано в контекст русской и мировой литературы ― его произведения насыщены скрытыми и явными аллюзиями и отсылками. Эта укорененность в традиции неизменно вызывает интерес у исследователей и составляет самостоятельный тематический пласт в гончаровистике¹¹.

Главная особенность гетевской аллюзии в «Обрыве» состоит в том, что Вертеров несколько. Гончаров расслаивает всемирный образ-архетип, распределяя его между различными характерами¹². Этот шаг, пародийный на первый взгляд, при более внимательном рассмотрении может оказаться программным выступлением. В тексте романа прием поддержан прямым высказыванием героя ― на других примерах. Борис Райский убеждает своего собеседника, Ивана Ивановича Аянова (старшего приятеля и бывшего сослуживца): «Повторяю тебе, Дон Жуаны, как Дон Кихоты, разнообразны до бесконечности». Обратная сторона медали состоит в том, что Райский сам не представляет собой целостности, дробится между литературными архетипами. Эта идея сформулирована в другом диалоге Аянова и Райского:

— И чем ты сегодня не являлся перед кузиной! Она тебя Чацким назвала… А ты был и Дон Жуан, и Дон Кихот вместе. Вот умудрился! Я не удивлюсь, если ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать…

— И я не удивлюсь, ― сказал Райский, ― хоть рясы и не надену, а проповедовать могу ― и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость ― словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен…

Множественность воплощений Вертера в «Обрыве» свидетельствует об интересе Гончарова к судьбе мировых литературных типов. Открыто эта тема будет заявлена вскоре после написания романа ― в критическом этюде «Мильон терзаний» (разборе пьесы Грибоедова «Горе от ума»). Размышляя о долговечности тех или иных образов, автор статьи отмечает, что одни «бледнеют и уходят в прошлое», другие, как Дон Кихот, Гамлет, Чацкий, «являлись и являются» в своих бесконечных подобиях [Гончаров 1955a: 33]. При этом «художникам иногда приходится обновлять, по прошествии долгих периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще людской натуры, облекая их в новую плоть и кровь в духе своего времени» [Гончаров 1955a: 11].

В трилогии Гончарова у литературных аллюзий можно обнаружить особую роль ― они задают точку отсчета для восприятия инструментария и проблематики романа. Так было в «Обыкновенной истории», где отсылка к комедии Э. Скриба маркировала механизм нарративной иронии¹³; так было и в «Обломове», где параллели с трактатом С. Кьеркегора «Или ― или» шифровали двойственное считывание образов главных персонажей¹⁴.

Можно предположить, что, обращаясь к «Вертеру», Гончаров намеревался актуализировать гетевскую традицию и представить публике роман о художнике¹⁵. Сравнений с великим предшественником русский романист не боялся. «Но я все-таки упорно предавался своему анализу, не смущаясь попыток над подобными натурами знаменитых писателей, как, например, Гете», ― писал автор «Обрыва» в Предисловии к роману¹⁶ [Гончаров 1955b: 160].

Один из основоположников теории романа ― Фридрих Шлегель ― считал «роман о художнике» ложным понятием, которое «сбивает с толку суждение» [Шлегель 1983: 282]. Весьма категоричный тезис был высказан в контексте более общей идеи философа: подчеркивая принципиальную индивидуальность романа¹⁷, Шлегель назвал «недоразумением» попытки делать его «отдельным родом поэзии». Из этого недоразумения, по логике теоретика, вытекают обобщения и «неуместные сравнения», искажающие «истинную точку зрения»: «Так, например, роман о художнике мыслят как разновидность всего рода»##В cовременном литературоведении «роман о художнике» — вполне устоявшийся термин;

1. Популярность романа Гете «Страдания юного Вертера» вызвала моду на подражание герою ― молодые люди одевались как Вертер, вели себя как Вертер. По Европе прокатилась волна само­убийств ― несчастные влюбленные кончали с собой, держа томик Гете в руках. Термин «эффект Вертера» вошел в современную психиатрию ― сегодня под ним понимается суицидальное поведение, спровоцированное произведением искусства.[↩]
2. В критической литературе параллель между Ватутиным и Вертером не получила освещения; за Титом Никонычем закрепилось иное амплуа ― «рыцаря старого времени». «Пронесенная сквозь всю их жизнь любовь Татьяны Марковны и Ватутина изображена романистом в жанровой традиции рыцарской повести», — читаем у В. Недзвецкого [Недзвецкий 1992: 55]. И далее: «Отношения Ватутина и Бережковой ― аналог средневековых идеалов с их платонизмом и верностью прекрасной даме-избраннице» [Недзвецкий 1992: 57].[↩]
3. Здесь и далее роман «Страдания юного Вертера» цитируется в переводе Н. Касаткиной.[↩]
4. Нанка (от названия китайского города Нанкин) ― прочная хлопчатобумажная ткань желтоватого цвета. Возможно, при первом упоминании одежды Ватутина Гончаров намеренно не упоминает оттенок панталон, маскируя аллюзию к Вертеру (во втором описании цвет уточнен). В XIX столетии свойство материала было известно; в словаре Брокгауза и Ефрона сказано следующее: «Этот сорт хлопка отличается своим буровато-желтым цветом, который является характерной особенностью и приготовленной из этого хлопка ткани» [Энциклопедический… 1897: 519]. Но в XX–XXI веках уловка Гончарова вводит в заблуждение не только читателей, но и комментаторов романа. Так, например, Л. Гейро в Примечаниях к «Обрыву» не обратила внимания на желтоватый оттенок, указав лишь, что нанка ― «грубая хлопчатобумажная ткань» [Гейро 1980: 710].[↩]
5. Гончаров вновь не подчеркивает важную деталь (многолетнюю приверженность Ватутина к одному костюму), а позволяет читателю самому заметить ее.[↩]
6. Речь идет, разумеется, о дуэли; драка как таковая как раз случилась.[↩]
7. Гончаров «цитирует» сцену Гете не буквально, а воспроизводит ее атмосферу на уровне архетипов и базовых концептов. Дорога, экипаж, двор, дом, крыльцо — и взору изумленного мужчины открывается неожиданное, поражающее своей архаической естественностью зрелище: прелестная девушка в простой белой одежде с караваем хлеба (Лотта) или горстью пшена в руках (Марфенька). Стоит ли говорить, что увиденное зрелище глубоко впечатлило обоих молодых людей — Райского так же, как и героя Гете![↩]
8. »Лучшая моя отрада — одолеть крутой подъем, проложить тропинку в непроходимой чаще», — пишет другу Вертер. Райский тоже бродит по крутому берегу: в крайнем возбуждении бросается с обрыва в кусты или в «артистическом» порыве отправляется на Волгу смотреть грозу.[↩]
9. »Гибельным» назвал Кавказ в рецензии на «Обрыв» А. Скабичевский [Скабичевский 1958: 308].[↩]
10. Героя Гете посещали мысли о войне, но, видимо, они возникли до его любовной истории и не были с ней связаны. В письме от 25 мая Вертер пишет о своей затее как о чем-то неактуальном: «У меня был один замысел, о котором я решил не писать вам, пока он не осуществится. Теперь уж все равно, раз из него ничего не вышло. Я хотел идти на войну; это была моя давняя мечта».[↩]
11. См., например: [Отрадин 1994; Хайнади 2010].[↩]
12. Вопрос о так называемом двойничестве Райского и Волохова мы здесь опускаем — в данном случае степень близости их натур не имеет значения.[↩]
13. Под нарративной иронией понимается авторский прием Гончарова — намеренное подталкивание читателя к выводам, которые при внимательном знакомстве с текстом оказываются слишком поверхностными или даже ложными.[↩]
14. Подробнее см.: [Казакова 2019; 2018]. [↩]
15. О гетевской традиции в творчестве Гончарова пишут давно. Романиста «назначили» русским Гете еще при жизни — за бесстрастность и объективность. Исследователи XX века проследили принадлежность «Обыкновенной истории» и «Обломова» к жанру романа воспитания (см., например: [Краснощекова 2003; 2012]); «Обломов» также рассматривался как анти-Фауст. Кроме того, отмечены неоднократные прямые отсылки и скрытые гетевские мотивы в текстах Гончарова.[↩]
16. Е. Краснощекова предполагает, что эти слова могут относиться к другому роману Гете — «Годам учения Вильгельма Мейстера» [Краснощекова 2012: 382].[↩]
17. »…Каждый роман есть индивид сам по себе, и именно в этом и состоит его сущность» [Шлегель 1983: 282].[↩]