Трагедия и ее разрешение

Лирика Пушкина – одна из значительнейших и вместе с тем, как это ни странно, наименее исследованных областей его творчества. В частности, особенно мало изучена пушкинская лирика второй половины 20-х годов. А ведь, не считая времени литературного ученичества Пушкина, становления его как поэта (лицейский период), именно вторая половина 20-х годов – пора уже полной его творческой зрелости – является периодом по преимуществу лирическим. В самом деле, за первую половину 20-х годов, начиная с ссылки на юг и до получения известия о разгроме восстания декабристов, Пушкин, помимо множества небольших стихотворений и не считая ряда незавершенных крупных замыслов, написал шесть поэм, трагедию «Борис Годунов», наконец четыре первые главы «Евгения Онегина». Причем, в пушкинском творчестве первой половины 20-х годов, как это сразу же бросается в глаза, поражает не только количественная его насыщенность, но и необычайная стремительность воплощений – создание больших, чаще всего этапных по своему значению, не только для творчества самого Пушкина, но и для развития всей русской литературы, произведений, почти непосредственно следующих друг за другом. Так, едва успел Пушкин окончить «Руслана и Людмилу», как в том же 1820 году он принимается за создание «Кавказского пленника». Всего через год с небольшим после окончательного завершения этой первой своей южной романтической поэмы начинает работать над реалистическим романом в стихах «Евгений Онегин»; через некоторое время принимается параллельно за работу над своей последней романтической поэмой, существенно отличающейся от трех предыдущих, – «Цыганы». Почти сразу же после окончания «Цыган» и в разгаре работы над «Евгением Онегиным» начинается работа над исторической трагедией «Борис Годунов»; наконец, также почти сразу после окончания «Бориса Годунова», создается – опять совершенно новое слово в нашей литературе – сатирико-реалистическая поэма «Граф Нулин». Какое изумительное разнообразие тем, жанров, стилей!

За вторую половину 20-х годов (1826 – 1830, до Болдинской осени), то есть примерно за такой же период, Пушкиным было полностью написано только одно крупное стихотворное произведение – историко-героическая поэма «Полтава», да продолжалась работа над очередными главами «Евгения Онегина» (по возвращении из ссылки преимущественно над 7-й главой; 5-я и 6-я главы были в основном написаны еще в Михайловском).

Это явное и, как видим, весьма резкое уменьшение литературной продуктивности Пушкина отнюдь не было выражением понижения его творческой силы, «падения» его дарования (о чем к концу 20-х – началу 30-х годов станет твердить современная ему, в особенности реакционная критика). Художественный гений Пушкина после 1825 – 1826 годов не только не ослабел, но, как в этом легко убедиться, непрерывно и могуче рос и созревал.

Несомненный же кризис пушкинского творчества во второй половине 20-х годов является непосредственным выражением и отражением острого и болезненного кризиса общественного, обусловленного разгромом первого этапа в развитии русского революционного движения, этапа, с которым было теснейшим образом связано, на восходящей волне которого мощно развивалось, ярко расцветало все творчество поэта в первой половине 20-х годов. В конце 1825 – начале 1826 года поднялся и, подкошенный, рухнул вниз девятый вал революционного прибоя. Наступил длительный» штиль, тошнотворная «мертвая зыбь» реакции.

«Первые годы, следовавшие за 1825, были ужасающие», – вспоминал А. И. Герцен, как раз в эти годы переходивший от отрочества к юности, разбуженный, по его собственным словам, к сознательной жизни грохотом картечи на Сенатской площади и казнью декабристов. «Только лет через десять общество могло очнуться в атмосфере порабощения и преследований. Им овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил» ¹.

Общественный кризис переживался Пушкиным и непосредственно как драма его собственной жизни.

Пушкин был не только наиболее художественно сильным поэтическим выразителем основных идей декабризма в своих непосредственно политических – «вольных» – стихах. Великий национальный художник – голос своего времени, своей эпохи – Пушкин отражал всем своим творчеством существенные стороны всего первого – дворянского – периода в развитии русской революции. Отсюда понятно огромное значение, которое имело в жизни, мысли и творческом развитии Пушкина восстание декабристов. Понятно и то потрясающее действие, которое произвело на него крушение декабрьского восстания – гибель лучшего цвета всего пушкинского поколения. Смертельная рана, нанесенная «братьям, друзьям, товарищам» поэта, кровоточила и в его собственном сердце. «Богатырь духовный», вскормивший и укрепивший свое богатырство годами общения в Михайловском с простым народом, с крестьянством, соприкосновения с его жизнью, приобщения к миру его творчества² , Пушкин в конечном счете сумел справиться с мрачным отчаянием, его было охватившим, сумел преодолеть свою боль. Тех, кому он пел, не стало. Но был жив русский народ; тот самый простой русский народ, поддержка которого – он еще до восстания понял это – одна могла обеспечить борьбу декабристов с царем; народ, от которого декабристы были так далеки, но к которому сам Пушкин смог так приблизиться за два года своей Михайловской ссылки.

Но преодолеть это Пушкину удалось в результате длительных и тяжелых усилий, глубоких раздумий и поисков, напряженной и зачастую в высшей степени мучительной внутренней борьбы. В то же время духовный кризис величайшего писателя-художника того времени нес в себе, отражал переживания, мысли и чувства лучшей, наиболее передовой части общества – период мучительных поисков выхода из тупика, попыток исторически правильно и практически плодотворно осмыслить то, что произошло, и, тем самым, наметить новые пути движения вперед, развития страны, народа.

Все это очень выпукло и наглядно сказалось на пушкинском творчестве. Новые монументальные произведения, обобщающие новые общественные процессы и явления, отражающие новую последекабрьскую действительность, притом обращаемые к новой, гораздо более широкой читательской аудитории, чем та, на которую были прежде всего рассчитаны, скажем, южные романтические поэмы, встречавшиеся с таким восторгом декабристами, не могли возникнуть сразу, требовали длительного времени и для своего идейного и – даже в силу полной их литературной новизны – для своего литературно-художественного созревания. Поэт мог продолжать работу над «Евгением Онегиным», поскольку роман в стихах во всем его своеобразии сложился еще в преддекабрьские годы; но дать сразу прозаические полотна, которые он начинает создавать в таком большом количестве в 30-е годы, Пушкин не мог: понадобился предварительный период длительной литературной подготовки – перехода от одного замысла к другому, многочисленных планов, набросков, этюдов для того, чтобы в 1830 году наконец смогли появиться первые завершенные прозаические создания Пушкина. Точно так же не мог сразу реализовать он и свои новые драматургические замыслы, которые, как свидетельствует составленный им в эту пору и дошедший до нас перечень, в таком обилии стали роиться в его творческом сознании вскоре же по окончании «Бориса Годунова».

Но вторая половина 20-х годов была не только периодом завершения «Евгения Онегина» и подготовки последующей прозы, драматургии и поэм совсем нового типа («Домик в Коломне», «Медный всадник»). В эту пору с особенной силой – и это соответствует особой напряженности внутренней жизни поэта – вспыхивает и расцветает вдохновенная пушкинская лирика, поднявшаяся на такую высоту в первые полтора года пребывания поэта в Михайловском (вторая половина 1824 года – весь 1825 год) и подсеченная было, как могло казаться, под самый корень в первую половину 1826 года страшной декабрьской катастрофой.

Отличительной чертой пушкинской лирики первой половины 20-х годов, особенно лирики 1824 – 1825 годов, была ее разносторонность, тематическое и жанровое разнообразие, широкий охват ею как явлений общественной жизни, так и всего богатства внутренней жизни самого поэта.

Некоторые друзья Пушкина, непосредственно связанные с деятельностью тайных декабристских организаций, такие, как, скажем, несгибаемый революционер В. Ф. Раевский, даже считали эту широту тематического диапазона пушкинской лирики ее недостатком: «Любовь ли петь, где брызжет кровь…» – спрашивал, явно укоряя Пушкина, Раевский в своем стихотворном послании из тираспольской крепости, своеобразно – в революционном духе – продолжая гражданскую традицию ломоносовского «Разговора с Анакреоном», противопоставления личной жизни и «пользы общества». Такое противопоставление в известной мере сказалось и в пушкинском «Андрее Шенье», но всей вообще лирикой поэта первой половины 20-х годов оно по существу снималось. Великому поэту с его «всеобъемлющей душой» не было чуждо ничто человеческое. В то же время во всем, о чем бы Пушкин ни писал, сказывался передовой человек своего времени, борец против всего, что теснило, подавляло, калечило жизнь народа и жизнь личности. И если «Вольность», «Деревня», «Кинжал» были своего рода стихотворениями-лозунгами, стихотворениями-прокламациями, непосредственно способствовавшими развитию и пропаганде революционных идей, то такие любовные стихотворения, как, скажем, «Нереида» или «Ночь» («Мой голос для тебя и ласковый и томный»), или «Редеет облаков летучая гряда», «Я помню чудное мгновенье» и многие, многие другие, были исполнены столь большой силы, искренности, глубины и чистоты чувства, противостоящих как традиционной сковывающей, феодально-аристократической, так и новой лицемерной, буржуазно-мещанской морали, что, при всем их глубоко личном характере, являлись вместе с тем боевыми манифестациями передового общественного сознания. И в этой широте и в то же время внутренней целостности пушкинской лирики заключалось и ее великое значение. Ибо, если бы наряду с «вольными стихами» Пушкина в сокровищнице русской поэзии не было таких перлов, как те же «Нереида» или «Я помню чудное мгновенье», это нанесло бы немалый ущерб не только поэтической, но и духовной культуре русского человека, русского народа.

Во вторую половину 20-х годов все основные сферы лирики Пушкина не только продолжали свое дальнейшее развитие, но ее тематический диапазон еще более расширился, еще дальше раздвинулись ее горизонты и вместе с тем еще более обозначилась стихия мысли в переживаниях и чувствах поэта.

По-прежнему в творчестве Пушкина занимают одинаково видное место как лирика гражданская, а порой и прямо политическая, так и лирика личная. Но если его гражданско-политическая лирика до этого времени была преимущественно окрашена в непосредственно декабристские тона, содержание и характер ее после 1826 года значительно осложняются.

Равным образом, наряду с ранее преобладавшей в личной лирике Пушкина и сохраняющейся и теперь любовной темой, в ней начинают занимать видное место стихотворения философского, в широком смысле этого слова, характера – размышления о жизни, о ее смысле, цели. К стихам этого рода примыкает непосредственно связанный с новой последекабрьской общественно-политической обстановкой и стоящий как бы на стыке между личной и гражданской лирикой цикл стихотворений на тему о поэте и его назначении и, главное, об отношении поэта и общества. Наконец, если и не очень большое количественно, то принципиально весьма важное место занимают среди небольших стихотворных произведений Пушкина стихотворения, навеянные миром народной жизни, народного творчества.

В связи со всем только что сказанным в лирике Пушкина этого периода можно выделить несколько тематических линий, характеризующих отношение поэта к различным сторонам личной и общественной жизни в новых последекабрьских исторических условиях. Линии эти можно обозначить, примерно, так: поэт и царь, поэт и декабристы, поэт и общество, личная жизнь поэта, поэт и народ. В то же время каждый из этих тематических рядов отнюдь не представляет собой чего-то замкнутого в себе, обособленного. Наоборот, все они тесно взаимосвязаны, подчас и прямо взаимообусловлены, образуют собой некое органическое, хотя порой и противоречивое, единство.

Из всего этого разнообразия и богатства я остановлюсь в данной статье только на той группе стихотворений, которые образуют собой некий самостоятельный внутренний цикл и в которых с наибольшей силой отражается как тяжкий общественный кризис «ужасающих» последекабрьских лет, так и личная драма самого поэта и вместе с тем дано мужественное преодоление, разрешение всего этого – трагедия и катарсис.

Ноты грусти, печали, одиночества, связанные с расправой, постигшей «друзей, братьев, товарищей» поэта, очень скоро опять начинают звучать у Пушкина, несмотря на благоприятную перемену в его собственной жизни – возвращение из ссылки.

Пробыв в Москве около двух месяцев, поэт снова решил съездить на короткое время в Михайловское. Долгим зимним путем и навеяно написанное им в ноябре – декабре 1826 года стихотворение «Зимняя дорога». Совсем незадолго до этого те же дорожные впечатления внушили Пушкину совсем иное стихотворение – шутливое послание к одному из его московских приятелей, известному острослову, автору многочисленных эпиграмм С. А. Соболевскому, в доме которого он жил в бытность в Москве. Соболевский собирался сам заехать к Пушкину в Михайловское, и поэт шлет ему шуточный Itineraire – путеводитель, давая ряд полезных дорожных советов, сплошь гастрономического характера:

 

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарон

Да яишницу свари…

 

Как уже неоднократно отмечалось, Пушкин обладал способностью с каждым собеседником говорить, так сказать, на его собственном языке. Это ярко отразилось в его письмах, таких разных по тону, в зависимости от того, кому он писал. Так и из этого шуточного послания рельефно проступает облик лакомки Соболевского, которого за его страсть вкусно и обильно покушать приятели прозвали «брюхом».

В то же время шуточное послание Пушкина исполнено какой-то почти детской беспечности, что отражается и в необыкновенных даже для него простоте и легкости стихов, поэтизирующих самые что ни на есть прозаические, обыденные, будничные предметы и явления:

 

Чтоб уха была по сердцу,

Можно будет в кипяток

Положить немного перцу,

Луку маленькой кусок.

 

Чувствуется, что написать такое стихотворение и такими стихами можно только в минуты полной душевной ясности, когда на сердце легко и спокойно.

Этот легкий, беспечно шутливый тон «итинерария» Пушкина психологически можно понять и объяснить. В Михайловское, которое Пушкин в течение двух лет считал своей тюрьмой, он вернулся уже не узником, а свободным человеком; искусно разыгранный благосклонный прием его Николаем I внушил ему надежды на хорошее будущее и для него самого и для всей страны; его призвали в советники и помощники царя на пути преобразований: он готовился писать официально порученную ему записку «О народном воспитании», которой рассчитывал «сделать добро», в частности, облегчить участь хотя бы некоторых из декабристов (заступничество за Н. И. Тургенева). Все это создавало прилив бодрости, приподнятости, ясности духа.

Тем знаменательнее совсем иная психологическая настроенность, которая в прямую противоположность шутливому «итинерарию», составленному для Соболевского, вдруг дала себя знать в другом, вскоре же написанном, дорожном стихотворении Пушкина – «Зимняя дорога».

 

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска…

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег… На встречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Скучно, грустно… завтра,

Нина, Завтра к милой возвратись,

Я забудусь у камина,

Загляжусь не наглядясь.

Звучно стрелка часовая

Мерный круг свой совершит,

И, докучных удаляя,

Полночь нас не разлучит.

Грустно, Нина: путь мой скучен,

Дремля смолкнул, мой ямщик,

Колокольчик однозвучен,

Отуманен лунный лик.

 

«Зимняя дорога» написана тем же размером (четырехстопный хорей), что и послание к Соболевскому (очевидно, этот размер весьма подходит к ритму дорожной езды, – им же написаны и позднейшие «Бесы»). Но совсем иная лексика, в которой преобладают все оттенки тяжелого душевного состояния, накладывающего свой отпечаток и на все восприятия путника-поэта, сообщает самому этому стихотворному размеру звучание, совсем не похожее на несколько приплясывающий ритм послания к Соболевскому.

В печаль одеты и земля и небо. Печальны поляны, печально льется свет луны. Скучна долгая,и безлюдная зимняя дорога: «По дороге зимней, скучной», «Ни огня, ни черной хаты, глушь и снег…» Печальной мертвенности природы, скуке зимнего пути словно бы противостоят бег борзой (быстрой, резвой) тройки и песня ямщика. Но и бегу тройки придает утомляюще-унылый колорит монотонный аккомпанемент колокольчика: «колокольчик однозвучный утомительно гремит» (ми-ми). А в песне ямщика звучат те ноты, которые еще радищевский путешественник связывал с особенностями «души» русского человека из простого народа – «то разгулье удалое, то сердечная тоска», причем, как видим, удаль и разгулье перекрываются тоской. Дальше путник-поэт мечтает о возврате к милой («Завтра к милой возвратись»), о встрече с ней. Но и мечты об этом «завтра» не снимают унылых настроений поэта, которые к концу стихотворения, наоборот, еще более усиливаются: смолкает даже песня ямщика; тем самым грусть путника-поэта, его одиночество становятся еще более полными и окончательными.

Причем Пушкин передает это усиление с замечательным художественным мастерством, посредством необыкновенно тонких и изящных композиционных приемов. Последняя строфа в сжатом, сгущенном виде снова повторяет перед читателем, как бы опять проводя его (только в обратном порядке – от конца к началу) по предшествующим строфам, все минорные мотивы стихотворения.

Первая строка заключительного восьмого четверостишия: «Грустно, Нина: путь мой скучен» текстуально перекликается с началом пятой строфы: «Скучно, грустно… завтра, Нина». Помимо того, слова «Путь мой скучен» представляют собой смысловое резюме предшествующей четвертой строфы:

 

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег… На встречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

 

А эпитет «скучен» воспроизводит аналогичный эпитет второй строфы: «По дороге зимней, скучной».

Вторая строка заключительного четверостишия: «Дремля смолкнул мой ямщик» возобновляет в памяти третью строфу, полностью посвященную пенью ямщика.

Третья строка: «Колокольчик однозвучен» – почти буквально повторяет минорную ноту второй строфы: «Колокольчик однозвучный», естественно вызывая в памяти и последующее: «Утомительно гремит».

Наконец, последняя, четвертая строка, она же завершающая строка всего стихотворения: «Отуманен лунный лик» перекликается с первыми строками первой строфы:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

так же естественно вызывая в памяти и последующие, рифмующиеся строки:

На печальные поляны

Льет печально свет она.

Таким образом, последняя строфа снова и притом в строгой последовательности воспроизводит перед читателем как бы в миниатюре все стихотворение в целом, вместе с тем, как это столь характерно для композиционного мастерства Пушкина, гармонически сочетая начало с концом.

При этом смысловая, а чаще всего и лексическая, перекличка всех четырех строк заключительной строфы со строфами предшествующими дополняется, и явно не случайно, чисто звуковыми соответствиями.

Так, унылая тональность строки: «Скучно, грустно… завтра, Нина» создается очень близкими не только по значению, но и по звучанию словами: «Скучно, грустно», в которых с наибольшей силой звучит находящееся оба раза под ударением протяжное «у». В соответствующей первой строке заключительной строфы эта звуковая доминанта еще усиливается – в ней три ударных «у»: «Грустно, Нина, путь мой скучен». На таком же звуковом усилении построена вторая строка заключительной строфы «дремля смолкнул мой ямщик», «инструментованная» на повторяющемся в каждом из составляющих его четырех слов звуке «м» – одной из звуковых слагаемых слова «ямщик» («В долгих песнях ямщика»).

1. А. И. Герцен, О развитии революционных идей в России, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. VI. Пг. 1919, стр. 364. (Все дальнейшие ссылки на эту статью Герцена даются по данному изданию.)[↩]
2. См. мою книгу «Творческий путь Пушкина», изд. АН СССР, М. 1950, стр. 363 – 372.[↩]