Торквато Т а с с о. Освобожденный Иерусалим / Перевод с итал., предисл. и прим. Романа Дубровкина. М.: Водолей, 2022. 588 с.

Последние годы оказались щедры к любителям итальянской классической поэзии: на русском языке вышел новый перевод поэмы Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд», целых два перевода пасторального романа Якопо Саннадзаро «Аркадия» и долгожданный перевод рыцарской поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Появление этих изданий и интерес, с которым они были встречены, доказывают, что современный читатель, которого принято упрекать в клиповом мышлении и зависимости от интернета, не утратил вкуса к произведениям крупной формы с множеством персонажей и запутанным клубком сюжетных линий, требующим от того, кто берет их в руки, эрудиции и привычки к неспешному чтению.

Всемирно известную поэму Тассо у нас уже несколько раз переводили, в том числе целиком, однако она, к сожалению, так и не стала фактом русской литературы. Вряд ли кто-то сумеет процитировать строки из нее — так, как цитируют дантовскую «Божественную комедию» в переводе М. Лозинского или «Фауста» Гете в переводе Б. Пастернака. С Тассо мы знакомы, скорее, косвенно — благодаря А. Пушкину, К. Батюшкову, П. Вяземскому, И. Козлову, А. Белому, Д. Мережковскому и другим отечественным литераторам, а еще, разумеется, благодаря тому, что герои его поэмы живут в произведениях знаменитых художников и музыкантов. Перевод, выполненный Романом Дубровкиным, призван заполнить это досадную лакуну.

Дубровкин, удостоенный в 2014 году за эту работу премии «Мастер» (тогда еще за перевод отрывков из поэмы), не только блестящий, многоопытный переводчик поэзии, но и глубокий исследователь, снабдивший свой труд основательным филологическим аппаратом. В его случае, что бывает далеко не всегда, въедливость ученого и литературный талант гармонично дополняют друг друга. Издание включает пространные вступительные заметки «Великомученик идеала», в которых рассказано о жизни и творчестве итальянского поэта, о мифе, возникшем вокруг его трагической фигуры, об истории создания его шедевра и о рецепции творчества Тассо в Европе и в России. Книга также снабжена примечаниями, кратким содержанием (облегчающим знакомство со столь объемным произведением) и указателем имен. Кроме того, в петербургском издании содержится чрезвычайно любопытное послесловие от переводчика «Там, где кончается словарь…»: Дубровкин рассказывает, что подтолкнуло его обратиться к поэме Тассо, подробно характеризует переводы своих предшественников, объясняет, какими принципами он руководствовался, с какими трудностями сталкивался и как их преодолевал.

Об основательности подхода свидетельствует уже то, что переводчик тщательно выбирал итальянское издание поэмы и в итоге остановился на подготовленном знаменитым филологом Ланфранко Каретти издании 1957 года (как известно, в силу обстоятельств жизни Тассо окончательной редакции поэмы не существует, ее публикаторы вынуждены делать выбор в пользу того или иного варианта). Продуманность, филологическая обоснованность отличают и собственно переводческие решения, касающиеся воспроизведения стихотворной формы, музыкального строя поэмы и ее стиля — вернее, широчайшего стилистического диапазона оригинала. К примеру, рассказывая о трудностях, вызванных обилием сцен сражений, которые Тассо описывает «технично» и «детализированно», Дубровкин сетует на то, что у него нашлось не так много опор в русской поэтической традиции:

Должен признаться, что и для меня батальная тематика оказалась крепким орешком. Искусство ведения войны <…> стратегия и тактика боевых действий, методы осады крепостей, дислокация войск, описание оружия, конструкция осадных башен и стенобитных машин — все эти предметы составляют уникальность поэмы Тассо, придавшего картинам боя невиданную прежде драматичность. Кавалерийскую лексику я искал у Лермонтова и Толстого. У Державина и Бенедиктова учился подражать героической риторике [Тассо 2020: 602].

Стараясь использовать все доступные ресурсы, от баллад Жуковского до произведений XX века, и избегая при этом угрозы «скатиться в стилистику «Василия Теркина»», переводчик, по сути, придумывает несуществующий язык — от «гремящих звуков» до «лирических пейзажей», «от прочувствованных проповедей до чувственных куртуазных излияний, от топографическо-исторических экскурсов до описания бесчисленных ветвей генеалогического древа и т. п.» (с. 603). При этом, как справедливо отмечено, важно было сохранить цельность произведения, не потерять «путеводную нить», не пожертвовать ясностью общей конструкции ради красот декора.

Сегодня, когда в переводе поэзии допускаются разные, порой противоположные подходы (вольный перевод «за» оригинальным автором, перевод прозой, поэтический перевод, отказывающийся от принятого соответствия стихотворных размеров, и т. д.), Дубровкин остается наследником традиции, унаследованной от «великих учителей» — от Жуковского до Штейнберга: он стремится «воспроизводить, насколько это возможно, все параметры подлинника, заменяя их при необходимости русскими аналогами» (с. 601). За этим принципом, помимо всего прочего, стоит уважение к читателю: переведенное произведение призвано оставаться живым, увлекать, а не нагонять скуку, чтение должно доставлять удовольствие, а не превращаться в нелегкий труд. Близкими мыслями Дубровкин делится в предисловии к другой своей работе — переводу первой песни из дантовского «Ада», опубликованному в журнале «Иностранная литература» (2020, № 12).

«Переводя «Иерусалим», я решал собственные задачи, прежде всего, как это ни самонадеянно звучит, мечтал убедить аудиторию в величии Тассо, переместить его гениальную поэму из наследия в современность», — признается Дубровкин (с. 599). Вся книга — и перевод поэмы, и сопроводительные тексты — сделана с большой любовью, переводчик искренне увлечен предметом и заражает читателя своей страстью. Вступительная статья и заметки о переводе читаются почти как детектив, хотя Дубровкин помнит об опасности того, что Тассо-страдалец способен вытеснить Тассо-поэта, и всячески этому сопротивляется. Впрочем, в отличие от Италии, где «миф о Тассо» жив до сих пор, нам, так мало знающим о его земном пути и о судьбе его творческого наследия, возможно, даже проще двигаться от литературы к биографии, от текста к образу его автора, а не наоборот.