Толстой и пушкинская Россия. В кругу друзей и современников Пушкина

В декабре 1906 года Толстым был получен первый ток фундаментального издания эпистолярного наследия Пушкина¹. Просматривая его, он, прежде всего, обратил внимание на имена корреспондентов поэта и с удивлением заметил: «Я всех знал» ². Аналогичной была его реакция и на второй том³. «За чаем Л. Н. сказал мне:– Я стал читать письма Пушкина. Мне это очень интересно. Многих, о ком говорится, и кому он писал, я хорошо знал, например, Вяземского. Назовите еще кого-нибудь,– сказал он. Я спросил про Плетнева.– Как же, я его хорошо помню. Он ко мне был очень ласков» ⁴. Вот такой разговор зафиксировал А. Гольденвейзер в своем дневнике 3 июля 1910 года.

Действительно, Толстой хорошо знал не только П. Вяземского и П. Плетнева, но и многих других современников великого поэта. Толстому с детских лет и даже в зрелом возрасте довелось общаться с кругом лиц, близких Пушкину, причастных к его миру, сформировавшихся в замечательную эпоху, озаренную победными торжествами над бонапартистской Францией, «думами» и подвигом декабристов, омраченную их трагическим поражением, эпоху деспотическую и мятежную, поэтически одухотворенную и сервильную, вольнолюбивую и зажатую в тисках самовластья. Знакомство с самыми разными яркими личностями, принадлежащими к пушкинскому поколению, олицетворявшими свое время, имело для Толстого огромное значение, обогатило его теми реальными знаниями и живыми впечатлениями, которые были ему необходимы для исполнения своего предназначения, продолжения пушкинского пути в отечественной словесности.

Исключительная по своей сложности проблема Толстой и Пушкин, их преемственной связи, их общности останется нерешенной, если ее исследовать, игнорируя восприятие автором «Детства» пушкинской России в целом, его особый интерес к ее главным событиям, подспудным процессам, драматическим узлам и действующим лицам, условиям человеческого существования.

Вполне правомерно, что изучение этой проблемы велось и ведется преимущественно в главном направлении– выявление методом сравнительного анализа пушкинских традиций в художественном мире его младшего современника, в его творческих Исканиях и решениях, в его поэтике и стиле. Исследователи давние, а еще в большей мере современные, обнаружившие нити, связующие «Метель» с «Капитанской дочкой», «Альберта» с «Египетскими ночами», «Двух гусар» с «Пиковой дамой», «Войну и мир» с «Евгением Онегиным» и «Рославлевым», «Хаджи-Мурата» с «Капитанской дочкой», предвосхищение стиля психологической толстовской прозы в незаконченных отрывках поэта, нарисовали впечатляющую картину поразительной и несомненной близости двух гениев. Пушкинские начала и заветы, воспринятые и трансформированные творцом русской «Илиады», оказались необычайно плодоносными, пушкинские зерна, проросшие в ткани его повествовательных шедевров, дали замечательные всходы.

В результате фронтально проведенных точных и глубинных «сравнительных наблюдений» вывод Б. Эйхенбаума о том, что «корни творчества у Пушкина и Льва Толстого иногда так близки, что получается впечатление родства при всей разнице позиции» ⁵, безусловен. Ныне вся проблема обрела весомую аргументацию, солидный материальный фундамент, серьезную фактическую основу, но вместе с тем обнаружилась и явная недостаточность исследования ее только внутри литературного ряда, только имманентно, только на уровне тематического, типологического, стилевого сопоставления. При таком подходе истоки редкостного совпадения круга творческих устремлений писателей, принадлежавших к разным поколениям, все же остаются невыясненными, «корни родства» ненайденными. Остается ненайденным и шифр к замечательной формуле художника Л. Пастернака: «Умер Пушкин, родился Толстой, словно пришел на смену ему. При всей несхожести– прямой его духовный наследник» ⁶.

Вне всякого сомнения, звание «прямого наследника» гениального поэта дано Толстому по праву: он исполнил многие его замыслы, ввел в контекст своих повествований сходные события, ситуации и коллизии, развил некоторые его историко-философские, социальные и экзистенциальные идеи. И даже, как заметил Д. Лихачев, «в судьбе Пушкина и судьбе Толстого есть много общего…» ⁷. Оба они были «странниками» с тревожной «думой» о «побеге» из плена трагических обстоятельств, оба жаждали обрести «дух смирения, терпения, любви», «не дорого ценили громкие права», призывали милости к «падшим». Общим был у них и идеал бытия, выразительно очерченный поэтом, мечтавшим: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню– поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические– семья, любовь, etc.– религия, смерть» ⁸,– а претворен в жизнь он был Львом Толстым. Каждый из них мужественно и непреклонно отстаивал «самостоянье человека» вообще и свое личное.

Но стать Толстому «прямым наследником» своего гениального предшественника, принять от него эстафету, пойти проторенным им путем оказалось возможным лишь вследствие того, что фундаментом воздвигнутой им грандиозной поэтической вселенной является пушкинская Россия, питавшая и вдохновлявшая его художническую мысль. Корни же его– в пушкинском периоде русской литературы, им завершенном и преображенном, в общности восприятия неофициальной народно-национальной жизни как цельной, коллективной, где равноценны и «безыскусственно-простая одухотворенность крестьянина», и «личностно-сложный» мир не оторвавшегося от «родного пепелища» мыслящего, исконно нравственного, добропорядочного дворянина⁹. Пушкин усматривал своеобразие русской истории в том, что «существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян» (VIII, 90). Эта концепция русского мира явственно проявляется в изображении и в «Евгении Онегине», и в толстовской эпопее патриархальной барской усадьбы и земледельческого народа в их взаимосвязи, взаимодействии и сопряженности. Она же составляет пафос ряда творений обоих мастеров, вектор духовного развития персонажей, систему «сцепления» сюжетных линий, эпизодов и судеб¹⁰.

И не случайно ведь, что один из них создал образ «барышни-крестьянки» Лизы Муромской, так легко вошедшей в роль Акулины, дочери сельского кузнеца Василия, а другой– барышни-«графинечки», способной «понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи… во всяком русском человеке» (5, 297) ¹¹.

Разумеется, общность эта имела свои границы: в толстовском освещении тех же пластов русской жизни, уже отодвинутой для него в прошлое, заметно сказывалось то, что увидена она взором человека другого исторического времени, другого жизненного опыта, художнически постигнута по законам другой эстетики.

В трансформации и обновлении пушкинского направления– единство литературного процесса, проявившееся в том, что два гиганта отечественной словесности оказались в одном ряду, а младший из них пошел вослед старшему, исполнил его заветы.

В дневнике Пушкин воспроизвел в высшей степени примечательные беседы с известным государственным деятелем М. Сперанским. 1 января 1834 года им была сделана следующая помета: «Встретил Новый год у Натальи Кирилловны Загряжской. Разговор со Сперанским о Пугачеве, о Собрании законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc», а 2 апреля сделана еще одна запись: «В прошлое воскресение обедал я у Сперанского. Он рассказывал мне о своем изгнании в 1812 году… Сперанский у себя очень любезен. Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении Зла и Блага. Он отвечал комплиментами и советовал мне писать историю моего времени» (VIII, 27, 33).

Пушкин, начиная с ранней юности выступал в роли, причем непревзойденной, летописца «истории» своего времени. Однако целостной, достаточно полной картины современной действительности со всеми ее внутренними катаклизмами и бурями, во взаимосвязи начал и концов, он не оставил, хотя, как свидетельствовал его первый биограф П. Анненков, он «не отступал до самой смерти своей от намерения представить картину того мира, в котором жил и вращался…». «Не трудно понять,– добавляет он,– какой памятник оставил бы после себя поэт наш, если бы успел извлечь из своего архива материалов полные, цельные записки своей жизни; но и в уничтожении той части их, которая была уже составлена им в 1825 г., русская литература понесла невознаградимую утрату. При гениальном способе Пушкина передавать выражение лиц и физиономию событий немногими родовыми их чертами… публика имела бы такую картину одной из замечательнейших эпох русской жизни, которая, может быть, помогла бы уразумению нашей домашней истории начала столетия лучше многих трактатов о ней» ¹².

Совет Сперанского был дан писателю, готовому ему следовать и составить описание «домашней истории» в ее внутреннем течении и внешнем проявлении¹³.

«Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову– пером Курбского,– говорил он А. Вульфу 16 сентября 1827 года.– Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря» ¹⁴. Не все, что было задумано, что волновало его воображение, удалось Пушкину осуществить. Несомненно, свою роковую роль сыграла и краткость трагически оборванной жизни, но и многие другие причины. Серьезным препятствием являлось также и отсутствие дистанции лет, необходимой для беспристрастного обозрения эпохи, постижения ее скрытых пружин, для объективных характеристик действующих в ней лиц. Даже занимаясь сравнительно отдаленной от него историей Петра, Пушкин испытывал желание «отодвинуться на два века».

Но ведь Пушкин «стоял близко», не был «отодвинут» не то что «на два века», но даже и на два десятилетия от тех, кто являлся или позднее стал «историческим лицом», окруженным «некоторой торжественностью», что, безусловно, сказывалось на его восприятии и осложняло их художественную интерпретацию.

«Я не видел в нем героя, славу русского войска,– признавался он, имея в виду генерала Н. Раевского,– я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина» (X, 18). Но Пушкин также сознавал, что его «попечительный друг» – «герой 1812 года», «великий человек» (X, 630).

С домашней, неофициальной стороны представали перед ним многие участники «кровавого 1812 года» самого разного ранга. Составление многоплановой «истории времени», столь недавней, еще полной загадок, да к тому же с многими «героями» ¹⁵, с которыми он находился в дружеских личностных отношениях, являло собой для поэта сложную задачу. И тем не менее не кто иной, как Пушкин, всем уровнем своей личности, зрелостью историко-философской мысли, обширностью знаний национального прошлого, талантом исторического романиста, своей поэзией и прозой с мелькавшими там набросками «бородинских кровавых полей» и сцен «мира», гимнами во славу полководцев, с его непрестанной «думой» о декабристах и декабризме был предназначен стать автором поэтической «истории времени». Она уже предугадывалась во всем им содеянном. «Если пушкинский «Рославлев» был бы закончен,– то, как полагает Б. Мейлах,– русская литература имела бы одно из самых замечательных произведений об Отечественной войне 1812 года…» ¹⁶. Справедлив и вывод Н. Берковского о том, что гениальный поэт был на пути «к большему– к своеобразному народно-национальному эпосу в прозе» ¹⁷.

То, что не успел свершить один гений, свершил другой, пришедший ему «на смену», сотворивший «народно-национальный эпос», создавший реальную, объемную, многоголосую картину мира и той России, в которой жил, мыслил, поэтически запечатлел его замечательный предшественник.

Вот на этой почве и возникло их редкостное родство, поразительная отзывчивость на одни и те же исторические события, явления и коллизии, художнический интерес к одним и тем же лицам, характерам, типам. Отсюда и явственная преемственная связь между писателями разных поколений.

Вообще же сюжет Толстой– Пушкин уникален и не имеет аналога в нашей отечественной литературе. Время, прожитое, перевитое одним писателем, запечатленное в его искусстве, заново исследуется, осмысляется, поэтически воссоздается писателем следующего поколения. Это минувшее время, с его «войной» и «миром», с его «гениями Зла и Блага», с его палачами и жертвами, героями и мучениками, с его спектром разнообразных человеческих характеров, с его социальными, нравственно-психологическими проблемами, увековечено в толстовской многогранной «картине мира».

Толстой выступает как верный хранитель предания, памяти о той России, с которой всем своим бытием, судьбой и музой был крепчайшими узами скреплен ее замечательный певец. Ее «домашнюю историю» младший собрат поэта восстанавливал в событиях вершинных, знаменательных, но и камерных, теневых, в деяниях венценосцев, властителей, «стоящих у трона», но и в действиях народа, в коллизиях частной жизни, то есть в многозвучии голосов ее участников, официальных и неофициальных, известных и неизвестных, искателей общего блага и апологетов зла.

В художественном мире Толстого литературными персонажами стали многие реальные личности, к которым поэт высказывал свое отношение в стихотворных шедеврах, лирических посланиях, сатирических инвективах, эпиграммах, незаконченных прозаических набросках. В том или ином контексте в романах или повестях «наследника» действующими лицами являются те, кто некогда составлял окружение поэта: его друзья и недруги, его собеседники и литературные соратники, его гонители и покровители, словом, те, кто был причастен к его жизни, влиял на ее атмосферу, даже в чем-то и определял ее течение.

Мощью своего воображения многие, кого автор «Евгения Онегина» знал живым, в их неповторимо индивидуальном внешнем и внутреннем облике обретали под пером Толстого новое романное бытие.

Некоторые современники поэта послужили прототипами полувымышленных героев толстовских романов и повестей, скрытых под чужими именами, но сохранивших разительное сходство с оригиналами.

Взор писателя постоянно был обращен к началу века, которое воспринималось им как уже отдаленное прошлое, что создавало необходимую дистанцию для свободного обращения с хроникой событий и действующими лицами. «Одна из замечательнейших эпох русской жизни» – первая половина XIX столетия с неудержимой силой влекла к себе великого мастера на протяжении всего его творческого пути.

Если взглянуть на толстовские художественные тексты с точки зрения хронотопа, то окажется, что их автора действительно тянуло «воображать» именно «времена», в пределах которых протекла жизнь поэта, то есть времена первых десятилетий XIX века, пушкинского века. Эту властную притягательную силу он испытывал и в начале писательской биографии, и в конце ее.

Толстой дебютировал рассказом о детстве Николеньки, история развития которого пришлась на «александровский век» и продолжилась в последовавшем за ним «николаевском».

«…Россия, какой застал ее Иртеньев… во многих отношениях оставалась еще страною Пушкина… личные впечатления и воспоминания ассоциировались с пушкинским словом: многое в русской жизни он различал сквозь магические кристаллы пушкинской художественной формы» ¹⁸,– справедливо заметила Л. Опульская.

Много позднее писатель в своих сказаниях о былом будет изображать эту «страну» объемнее, насыщенной крупными событиями и бытовыми подробностями, героями с известными громкими именами и безвестными «вымышленными», сцеплять индивидуальные судьбы с историческими катаклизмами и общественно-политическими явлениями, хронотоп– с развертыванием фабулы. Сопряженность с пушкинской Россией, со сферой бытия поэта, с тем историческим потоком, в водоворот которого он оказывался вовлеченным, с его окружением проявится явственней и более открыто. Уже в «Двух гусарах» крупным планом показаны «наивные времена… Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных», то есть «1800-е годы», сформировавшие личность Турбина-отца– «картежника, дуэлиста, соблазнителя», который, как это доказано Б. Эйхенбаумом, «не только человек пушкинской эпохи… но и типичный пушкинский герой…» ¹⁹.

В кругозоре двух гениев одно время и одна Россия– и в этом шифр к точной и емкой формуле Л. Пастернака. Ведь не случайно историку М. Погодину при чтении «Войны и мира» вспомнился «первый наш народный поэт» ²⁰. «Ах– нет Пушкина!– делился Погодин своими размышлениями с автором «великой книги».– Как бы он был весел, как бы он был счастлив, и как бы стал потирать себе руки.– Целую вас за него и за всех наших стариков. Пушкин– и его я понял теперь из вашей книги яснее, его смерть, его жизнь. Он из той же среды– и что это за лаборатория, что за мельница– святая Русь, которая все перемалывает. Кстати– любимое его выражение: все перемелется, мука будет» (ПСС, 61, 196).

Погодин от себя лично, от своего поколения и, что особенно существенно, от имени давно скончавшегося «предшественника» признал причастность Толстого к пушкинскому миру, верность его художественной традиции. Но ведь и Достоевский, что было значительно сложнее, сумел прочесть и воспринять Толстого «в контексте» Пушкина²¹, уловить пушкинское начало и в «Анне Карениной», где оно скрыто в подтексте, в главной проблемной ситуации, уловил, не располагая ни зафиксированными мемуаристами авторскими признаниями, ни его дневниками и письмами, раскрывавшими удивительную роль, сыгранную Пушкиным в творческой истории романа. В статье «Анна Каренина» как факт особого значения» Достоевский, утверждал: «Вся теперешняя плеяда наша работала лишь по его указаниям, нового после Пушкина ничего не сказала… «Анна Каренина» – вещь, конечно, не новая по идее своей, но неслыханная у нас доселе. Вместо нее мы, конечно, могли бы указать Европе на источник, то есть на самого Пушкина…» ²². Суждения Достоевского, истинные в своей основе, все же требуют корректировки. «Источник», безусловно, пушкинский: он ощутим в сходстве коллизий обоих романов, стихотворного и поэтического, в энциклопедичности их содержания, охватывающего и петербургский свет, и патриархальную Москву, и провинциально-усадебный традиционный мир, и крестьянскую деревню, ощутим он и в том, что «мыслью семейной» скреплены все сюжетные линии в обоих «сказаниях». Но идея абсолютно нова, ибо Толстой описывал русское общество на иной стадии развития, чем автор «Евгения Онегина», и в повествование о Жизни и смерти Анны вводит мотив гибельной, ломающей судьбы «страсти». Страсти эти,– по определению Ш. Фурье, «сорвавшиеся с цепи тигры» ²³,– обрели исключительную власть над личностью, порожденной новой буржуазной цивилизацией, отчужденной от коллективного мира, отвергшей традиционные моральные нормы и устои, религиозные заветы, эгоистичной и своевольной. «Анна Каренина» – это роман конца, гибели старого порядка, и драма Анны эпохальна, она отражает подпочвенное движение истории.

Картина бытия в «Евгении Онегине» эпическая, поведение героев зиждется на традиционных этических нормах и представлениях, они обладают внутренними ресурсами для противодействия силе «страсти», индивидуалистическому хотению, для подчинения «закону».

Проблема «гибельных страстей», разорванного сознания, оставшаяся за кадром в «Евгении Онегине», не переставала волновать поэта, но задуманная им повесть о драме петербургской светской красавицы Зинаиды Вольской, подведенной к той черте, у которой очутились Анна и Вронский, не была им завершена. Русский роман с подобным сюжетом будет написан спустя почти полвека, и тогда, когда в России «все переворотилось», распались все старые связи, когда наступило уже другое историческое время. Ее автором стал Толстой, назвавший свое произведение не мужским, а женским именем.

И здесь гениальный «преемник» снова пошел вослед своему гениальному предшественнику, открытую им ситуацию он интерпретировал в соответствии с теми глубочайшими переменами, которые произошли в пушкинской России за истекшие десятилетия, переменами в общественно-исторической действительности, социальных отношениях, моральных представлениях, мироощущении, в той среде, которая явилась предметом их поэтического изображения. В самом таком различии– единство пути обоих писателей, их творческая сближенность, проявляющая себя в самых разных вариантах, аспектах и формах.

Несомненно, связь Толстого с Пушкиным, его эпохой, его идеями наиболее явственно проступает тогда, когда он «воображал» это отошедшее прошлое, избирал его для поэтического воссоздания. «Воображал» же он настолько реально, достоверно, что Погодин, потрясенный его «прекрасным талантом» и свободной ориентацией в «делах давно минувших дней», спросил: «Где, как, когда всосал он в себя из этого воздуха, которым дышал в разных гостиных и холостых военных компаниях этот дух и проч.» ²⁴ (ПСС, 61, 196). Нам неизвестно, ответил ли Толстой своему корреспонденту, но если бы такое письмо было им составлено, то он наверняка указал бы на свои интенсивные контакты с многими современниками поэта и на то, сколь плодоносными они оказались для дела его жизни, для исполнения своего предназначения.

«Сыны другого поколения» донесли до него «запах» гостиных, где собирались самые образованные, мыслящие дворяне, известные писатели, где происходил живой обмен новостями и мнениями, сталкивались различные точки зрения, где царила свободная и непринужденная атмосфера. Здесь Толстой услышал разного рода рассказы, «анекдоты», происшествия, приоткрывшие ему тайны «домашней истории» русской жизни в «грозу 1812 года».

Известные строки Вяземского: «Наш мир– им храм опустошенный, Им баснословье– наша быль…» – к будущему живописцу этого «мира» ни в какой мере не относятся. Сделанное им в черновом наброске к «Войне и миру» признание: «Пишу о том времени, которое еще (зачеркнуто: живо в памяти живых людей, время, которое) цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра…» (ПСС, 13, 70),– свидетельствует о том, что он через «память живых людей» проникал в их «мир», в их «были». Иначе не «выпелась» бы великим художником его грандиозная «Илиада».

Спустя полвека он сказал одному журналисту: «Исторический роман писать крайне трудно. Я писал «Войну и мир» – я мог еще по живым воспоминаниям понять тогдашних людей. «Декабристов» писать было труднее, хотя я знал некоторых. Пробовал роман из Петровской эпохи– ничего не вышло. Бился, бился– вижу, что чего-то не понимаю, не могу влезть в душу тогдашних людей, а иначе писать нельзя» ²⁵. Собственно, великий художник на своем опыте познал то, что впоследствии было четко сформулировано М. Бахтиным: «Понять этот мир как мир других людей, свершивших в нем свою жизнь,– мир Христа, Сократа, Наполеона, Пушкина и проч.,– первое условие для эстетического подхода к нему» ²⁶.

Знакомство будущего писателя со «страной Пушкина» началось еще в пору детства, а закончилось лишь спустя десятилетия. Родом оттуда был его отец– участник Лейпцигской битвы, сослуживец П. Пестеля, родственными узами связанный с многими «людьми первого александровского времени» (14, 427), среди которых были лица из пушкинского окружения, а после женитьбы и сам великий «пиит» ²⁷. Навсегда запомнились ему рассказы отца о декабристах и то, что «он был со многими из них знаком» ²⁸. Толстому было лет восемь-девять, когда Ясную Поляну посетил знаменитый родственник отца, приятель Пушкина Федор Толстой– американец, прославившийся своим неуемным, буйным темпераментом, похождениями и дуэлями. Образ этого гусара мелькал перед поэтом, когда он набрасывал портрет Зарецкого в «Евгении Онегине», Сильвио в «Выстреле». Заезжий гость произвел на младшего сына владельца усадьбы неизгладимое впечатление и навсегда запечатлелся в его памяти. На склоне лет он так о нем писал: «Помню его прекрасное лицо, бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта, и такие же белые курчавые волосы» – и при этом добавил: «Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного, необыкновенного человека» ²⁹ (14, 474), хотя о нем выразительно «рассказано» в «Двух гусарах», а исходящий от него бесшабашный разгульный дух ощутим в «холостых компаниях»»Войны и мира».

Осенью и зимой 1839 года, живя в Москве, одиннадцатилетний Толстой посещал дом своего троюродного дяди князя А.

1. »Сочинения Пушкина. Переписка», т. I, СПб., 1906. [↩]
2. »Литературное наследство», 1979, т, 90, кн. 2, с. 326. [↩]
3. »Сочинения Пушкина. Переписка», т. II, 1908 [↩]
4. А. Б.Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. II, М.– П., 1923, с. 89.[↩]
5. Б. М.Эйхенбум, О прозе, Л., 1969, с. 167.[↩]
6. Л. О.Пастернак, Записи разных лет, М., 1975, с. 171.[↩]
7. Д. С.Лихачев, Литература– реальность– литература, М., 1984, с. 129.[↩]
8. А. С.Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. III, Л., 1977, с. 464. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
9. См.: Н. Я.Берковский, О мировом значении русской литературы, Л., 1975, с. 37; В. Е.Xализев, С. И.Кормилов, Роман Л. Н. Толстого «Война и мир», М, 1983, с. 53.[↩]
10. Именно оттого, что родовитый дворянин граф Лев Толстой жил с сознанием своего нераздельного единства с народной Россией, он в кризисную революционную эпоху перешел на сторону крестьянства и «добро и самовольно» принял на себя звание «адвоката 100-миллионного земледельческого народа» (письмо к В. Стасову от 18 октября 1905 года).[↩]
11. Все ссылки на Собрание сочинений Л. Н. Толстого в 20-ти томах (М., 1960– 1965) даются в тексте с указанием тома и страницы; при ссылке на 90-томное (Юбилейное) Полное собрание сочинений добавляется– ПСС.[↩]
12. П.Анненков, Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху, СПб., 1874, с. 309.[↩]
13. Пушкин, как никто другой из художников слова, испытывал настоятельную потребность погружаться в историю минувших лет, воссоздавать ее, исследовать и осмысливать. «…Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны,– вспоминал Вяземский:– он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил необыкновенную прелесть историческую и поэтическую, потому что и в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории. Некоторые… частички этих бесед им сохранены; но самое сокровище осталось почти непочатым» (П. А.Вяземский, Полн. собр. соч., т. VIII, СПб, 1883, -с. 185).[↩]
14. »А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», в 2-х томах, т. 1, М., 1974, с. 416. [↩]
15. П. Х. Граббе, бывший адъютант А. П. Ермолова, вспоминал: «Мы обедали и провели несколько часов втроем… 12-й год был главным предметом разговора» (речь идет об одном январском дне 1834 года, проведенном у Н. Н. Раевского-младшего,– см.: Б.Мейлах, Пушкин и его эпоха, М., 1958, с. 222).[↩]
16. Там же, с. 238.[↩]
17. Н. Я.Берковский, Статьи о литературе, М.– Л., 1962, с. 258.[↩]
18. Л. Д.Опульская, Первая книга Льва Толстого.– Л. Н.Толстой, Детство. Отрочество. Юность, М, 1978, с. 507.[↩]
19. Б.Эйхенбаум, Лев Толстой, кн. 1, Л., 1928, с. 251.[↩]
20. См.: Л. А.Черейский, Пушкин и его окружение, Л., 1975, с. 315.[↩]
21. См.: Г. М.Фридлендер, Достоевский и Лев Толстой.– «Достоевский. Материалы и исследования», т. 3, Л., 1978.[↩]
22. Ф. М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, Л., 1983, с. 200.[↩]
23. ШарльФурье, Избранные сочинения, т. I, М.– Л., 1951, с. 100.[↩]
24. Погодин перефразирует текст из «Войны и мира» (см. 5, 296).[↩]
25. М. О.Меньшиков, Из записных книжек.– «Прометей», т. 12, М, 1980, с. 248.[↩]
26. М. М.Бахтин, Эстетика словесного творчества, М., 1979, с. 98.[↩]
27. Пушкин среди своих предков в «Начале автобиографии» назвал «прадеда Александра Петровича», женатого «на меньшей дочери графа Головина». У Ивана Михайловича Головина были две дочери: «меньшая» Евдокия– прабабка Пушкина, и старшая Ольга, вышедшая замуж за Юрия Юрьевича Трубецкого, прабабка М. Н. Толстой, матери Толстого. Таким образом, у обоих писателей был один общий предок. Недавно из письма В. Л. Пушкина к Вяземскому от 8 мая 1819 года стало известно, что он был знаком с М. Волконской (впоследствии Толстой), встречался с ней в московском свете (см.: «Пушкин. Исследования и материалы», т. XI, Л., 1983, с. 228).[↩]
28. »Литературное наследство», т. 90, кн. 1, с. 480. [↩]
29. По мнению Б. Эйхенбаума, к Ф. Толстому– американцу восходит образ Северникова в «Декабристах» (см.: Б.Эйхенбаум, Лев Толстой, кн. 2, М.– Л, 1931, с. 192).[↩]