Только затылки

Вплотную с программами-переводчиками я столкнулся, сдавая кандидатский экзамен по иностранному языку. Помню, как мучительно я шоркал и выскабливал эти переводы, дабы придать им хоть некий оттенок адекватности и сдать пресловутые «тысячи» (впрочем, это было гораздо менее мучительно, чем переводить самому, слабо зная язык). Однажды какой-то из «промтов» интерпретировал «Укрощение строптивой» как «Покорение землеройки»… «Поэтичненько» — подумалось мне тогда. Программа же неустанно выдавала искореженные, покалеченные фразы, которые хотелось просто добить, но долг повелевал обреченно оживлять эти агонизирующие полутрупики, эту заживо гниющую речь. Выдай мне программа, например, такой пассаж: «На каждой цифре есть вещь к названию, но нет <…> мост есть мост через этот грязный водоем серого цвета. Память моста или смерть внимания, ломающееся, ускользает, как постоянное превращение жидкости…» — я бы воспринял это как должное.

Между тем это не невинная немецкая научная статья, искореженная жерновами бездушной машины. Это стихи поэта Никиты Сафонова — стихи, под которые подводятся тонны и тонны манифестальных заявлений, испещренных постмодернистской терминологией. Стихи, которые обозначаются как активно взаимодействующие с реальной действительностью, как мейнстрим… Далековато от мандельштамовского «блаженного бессмысленного слова»… Бессмысленное, конечно, но отнюдь не блаженное, да и слово ли? Скорее, его слабый выкидыш.

О подобных стихах речь и пойдет в этой статье, которую мне писать не хотелось, ибо я давно отдаю себе отчет, что это не более чем борьба с ветряными мельницами. И которую я все же пишу, чувствуя себя тем самым героем, прилетающим на Северный полюс поднимать пингвинов, что упали и не могут подняться из-за собственного жира. Говорят, есть такая профессия. Вот и я теперь буду поднимать и переворачивать эти ожиревшие тексты, зная, что стоит только отвернуться, как они опять неотвратимо шмякнутся на мертвый лед, схлопнутся в тот удушливый вакуум, где только, похоже, и могут существовать.

Книга Н. Сафонова «Узлы» (М.; СПб.: Альманах «Транслит»; Свободное марксисткое издательство, 2011) открывается текстом, написанным самим автором и названным «Вместо предисловия». Непонятно здесь только одно — зачем он написан в строчку. Каждый абзац, запиши его столбиком (а лучшее определение стиха, как известно, — это «то, что в столбик»), автоматически уравняется с любым стихотворением Сафонова, а если в столбик записать предисловие, родится поэма. Сравним два отрывка:

1) Утраченное отсутствующее событие

и есть свой собственный горизонт,

ровная линия, на которой каждое высказывание

есть «ноль-объект»,

оставленный в поиске соседними

и оставивший поиски сам. Замкнутый

цикл производства знаков собственного ноль-объекта… и т. д.

2) Феноменальность потери, разоблачение мотивации,

долгий переход от основной части мотива

к последней, дополнительной

теме, повествующей об обратном подходе

к изображаемому… и т. д.

Первый — из предисловия. Второй — из стихотворения. Впрочем, без разницы. Можно и наоборот — сафоновская муза не побрезгует жанром «вместо предисловия» — не лучше, но и не хуже.

Книга Сафонова (как и книга Сусловой, о которой речь пойдет далее) выпущена в серии «Kraft» под маркой «Свобмарксизд». Ни свободы, ни революционности здесь, однако, не наблюдается. Не считать же «революционным» все время норовящий соскользнуть в дурную бесконечность унылый пересказ Лакана, Деррида, Лиотара и пр.? Да и само нарочито «пролетарское» оформление серии — пародия на авангардное книгоиздание начала XX века. Только футуристические лозунги вроде «Прочитал — выброси», «Прочитал — порви», направленные на растворение искусства в жизни, были действительно концептуальны и глубоко эстетически мотивированны. А подобные книги не зазорно было бы выбросить и порвать, даже будь они шикарно изданы в твердом переплете с тисненным золотом корешком. Или использовать эту бумагу по назначению — для почтовых нужд, например, что было бы тоже вполне себе футуристично.

На обороте манифестируются желание «акцентировать материальную сторону культурного производства», «стремление людей, являющихся специалистами по словам, обрести квалифицированное отношение к самим вещам», а также понимать дело литературы не как некое привилегированное ритуальное действо, а как способ освоиться с жизнью, стремление к упразднению разделения труда на «творческий» и «ручной». Во-первых, квалифицированность специалистов сомнительна. Во-вторых, все это мы уже проходили в лефовской практике — и довольно плачевный результат тотальной утилизации поэзии всем известен (впрочем, креативный потенциал «ЛЕФа», полагаю, несравним с аналогичным «крафтовским»). В-третьих, налицо несоответствие теории и практики: «квалифицированного отношения к вещам» обрести не получится без понимания сущностной ипостаси вещей, их, метафорически говоря, души.

Именно отстаивая вещность поэзии, Маяковский хотел рассказать, «как делать стихи» и любить вещи: «Вещи надо рубить! / Недаром в их ласках провидел врага я! // А, может быть, вещи надо любить? / Может быть, у вещей душа другая?» Он, знающий вещи и умеющий любить их, естественным образом свел поэтическое и фактическое, материализовал слово. В крафтовской практике мы видим полный разлад с продекларированными постулатами — а-вещизм, подмену живого, питаемого реальной действительностью слова его довольно схоластической «интерпретацией».

Безликость — вот что определяет эти стихи. В попытках сымитировать «нулевое письмо» французских романистов (которое, однако, в самой своей «нулевости» было «единичным»), «недовольные высказыванием» это высказывание уничтожают, подменяя пустотными нагромождениями и ничего не говорящими, обессмысливающими сами себя фразами. Намерение вызвать читательское конструктивное раздражение (подразумевающее сопереживание «от противного») проваливается: эти стихи провоцируют только тотальное равнодушие, то есть ничего. Не «невозможность поэзии», не высказывание, отрицающее само себя, демонстрируют эти хилые строки, гальванизирующиеся широкошумными манифестами, но лишь — антипоэзию. Постоянно говоря о символах и телах, они напрочь лишены как символизма, так и телесности. Остается только «ноль-объект, направляющий на объект-ноль», «абстрактная схема». Если расчет на это, то результат достигнут, но такой же эффект могла произвести любая кипа бумажек с бессмысленными формулами. «Мы не можем не писать, пока находимся в этом аду» — цитирует Сафонов кого-то, однако ведь и ада не наблюдается: «узлы миражей» оборачиваются веревкой, на которой хочет повеситься несчастный читатель, истомленный этим выморочным письмом.