«Тип литературного чекиста»: Г. Бенн о берлинских лекциях С. Третьякова

В 1930–1931 годах один из лидеров ЛЕФа, Сергей Третьяков (1892–1937), выступал в Германии в рамках международной пропаганды с циклом лекций об успехах коллективизации. Фигура Третьякова подходила для такой задачи как нельзя лучше. Мать Третьякова «происходила из немецко-голландской семьи лютеранского вероисповедания» [Гомолицкая-Третьякова 1991: 554]; немецкий язык он знал в совершенстве, контактировал с немецкоязычными литераторами еще до революции — об этом свидетельствуют, в частности, воспоминания одного из крупнейших переводчиков немецкой литературы на русский, немецкого сотрудника журнала «Аполлон» И. фон Гюнтера [Гюнтер 2010: 429–430, 446]. Третьяков в первой половине 1930-х был ключевой фигурой советского интернационализма, редактором журнала «Литература мировой революции», предшественника «Иностранной литературы», автором книги очерков «Люди одного костра» (1936) о литераторах-антифашистах. Как отмечает в своих воспоминаниях его дочь, «Сергей Михайлович был заместителем Кольцова по иностранной комиссии Союза писателей, и так как он хорошо знал немецкий, то все немцы были на его попечении» [Гомолицкая-Третьякова 1991: 560]. Кроме того, большим успехом на Западе пользовалась драматургия Третьякова — пьеса «Рычи, Китай!» уже успела прогреметь по европейским сценам, а «Хочу ребенка!» готовилась к постановке в обработке Брехта. Брехт сыграл большую роль в популяризации Третьякова в Германии, равно как и Третьяков — в популяризации Брехта в СССР. Брехт выступил со вступительным словом к одной из берлинских лекций Третьякова и откликнулся на расстрел друга в 1937 году по сфабрикованному обвинению (шпионаж в пользу Японии) стихотворением «Непогрешим ли народ?», где называл Третьякова своим учителем¹.

Что касается непосредственного повода для лекций Треть­якова, Ф. Мирау предполагает, что они были связаны с развернувшимися в СССР дискуссиями о депрофессионализации писателя и конце литературы [Mirau 1976: 26]. Лекцию Третьякова, прочитанную им в Берлине в гостинице «Русский двор» 21 января 1931 года, организовывало просоветское «Общество друзей новой России». Она носила название «Писатель и социа­листическая деревня». Вскоре доклад Третьякова был опубликован в немецкой периодике, сначала в газете «Die rote Fahne» (см.: [Tretjakoff 1931c]), а затем — более полная версия — в «Das neue Russland» (см.: [Tretjakoff 1931a]). Русский перевод текста был недавно опубликован в сборнике «Формальный метод» [Третьяков 2016a].

Разумеется, лекции Третьякова были направлены в основном на тех самых будущих «людей одного костра», писателей-
антифашистов, симпатизирующих СССР. Тем интереснее то, что вызвали эти лекции бурный отклик и в противоположном лагере — среди представителей более консервативных взглядов, таких как З. Кракауэр, и даже среди авторов, позднее открыто симпатизировавших нацизму, таких как Готфрид Бенн и Эзра Паунд.

Третьяков строит свои лекции как пропаганду идей ЛЕФа. Открывающая статья первого номера ЛЕФа «В кого вгрызается ЛЕФ?», напомним, начинается с нападок на классическую литературу как безусловную ценность: «Классики национализировались. Классики считались незыблемым, абсолютным искусством. Классики медью памятников, традицией школ — давили все новое» [В кого… 1923: 8]. В предисловии к первому лефовскому сборнику «Литература факта» (1929) во главу угла ставится борьба с подражанием классической литературе: «Мы хотим предостеречь его (литературный молодняк. — Н. К.) от бессмысленного подражания отжившим формам литературного мастерства, направив его мысль на поиски своих особенных писательских путей, органически вытекающих из потребностей революционной эпохи» [Об этой… 2000: 5]. При этом ЛЕФ ведет борьбу не только с «отжившими формами» художественности, но и с художественностью как таковой, предпочитая ей документальную литературу: «Отвращая от литературы праздной выдумки, преподносимой под флагом заповедного и раз навсегда мистически предначертанного «художества», мы всячески обращаем внимание наших товарищей на новую, пробивающую уже себе дорогу литературу — литературу не наивного и лживого правдоподобия, а самой всамделишной и максимально точно высказанной правды» [Об этой… 2000: 5].

Cвою первую берлинскую лекцию Третьяков начинает с тезиса о неадекватности классической литературы требованиям момента: «Едва ли Толстой сообразил бы, что значит: Авиахим <…> социалистическое соревнование, раскулачивание, выходной» [Третьяков 2016a: 360]. Также здесь он утверждает свои идеи «оперативного искусства», необходимости для писателя включаться в активную хозяйственную деятельность, рассказывает об опыте писателей, освещающих труд ударных бригад. Обычные романы, по Третьякову, оказываются неэффективны, поскольку не могут отразить постоянно меняющуюся хозяйственную ситуацию — поэтому необходимой формой освещения актуальных событий становится «публицистическая обработка собранного фактического материала» [Третьяков 2016a: 362].

Третьяков рассказывает о собственном опыте пребывания в колхозе Коммаяк на юге нынешнего Ставропольского края — подробно по-русски эта история описана в книге колхозных очерков «Вызов» (1930). В берлинской лекции Третьяков говорит о праздновании в колхозе 8 марта (советские праздники были специальностью Третьякова, поскольку он организовывал радиотрансляции первомайских демонстраций [Гомолицкая-Третьякова 1991: 561]) и бунте женщин, забравших скот из колхоза, но потом согласившихся вернуть его, причем никаких санкций к ним применено не было (глава «Бабий бунт» из книги «Вызов»). Интересен выбор праздника — как будто специально для немецкой аудитории выбирается праздник, учрежденный немкой К. Цеткин.

Вообще, немецкий текст берлинского выступления по сравнению с русской книжной версией, конечно, представляет значительно более сглаженную картину колхозной жизни — в нем нет речи об антисанитарии, царящей в деревне, гораздо меньше говорится о проблемах, связанных с неприятием населением насильственной коллективизации. Вот как Треть­яков идеализированно характеризует колхозников в берлинском докладе: «Это были не люди, ведущие хаотический образ жизни. Это были люди плана»² [Tretjakoff 1931a: 50]. Так же приглажена по сравнению с оригиналом и немецкая книжная версия колхозных очерков Третьякова [Tretjakoff 1931b], вышедшая вскоре после его берлинских выступлений (книга заслужила высокую оценку В. Беньямина, посвятившего Третьякову большой пассаж в эссе «Автор как производитель» [Беньямин 2011]). В частности, там опущен следующий пассаж о раскулачивании: «Помещик, — ты думал загрызть нас исподтишка кулацкими зубами? Где они, эти зубы?

1. Подробнее см.: [Головчинер 2014].[↩]
2. Здесь и далее перевод с немецкого мой. — Н. К.[↩]