«Тарас Бульба»: трагедия versus патетика

Трудно не остановиться в недоумении перед страницами «Тараса Бульбы», связанными с модусом отношений Тараса и Андрия. Какой вкус, какая совесть может оправдать этически крайне низкий уровень поступков как Андрия — измену, так и отца — убиение собственного сына?

Шлейф внутреннего сопротивления и даже неприятия расправы тянется с давних пор. С. Шевырев, например, не умолчал о том, что «Тарас в битве поднял руку на свое детище, убил изменника и сам похоронил его <…> эта картина была бы ужасна, если бы черты воинственной дикости не объясняли ее возможности»¹. Белинский тоже видел в «Тарасе Бульбе» «очерк героической жизни младенчествующего народа», но в нем вызывал содрогание образ «Бульбы, хладнокровно лишающего мать детей, убивающего собственною рукою родного сына»². «Воинственная дикость» не снимает эмоционального отторжения.

В тесном сопряжении с «младенчеством» шла идея эпоса. Уже Белинский называл «Тараса Бульбу» картиной, достойной Гомера. В наше время этот взгляд был активно поддержан П. Вайлем и А. Генисом. Этическое «безразличие» Гомера позволяет авторам назвать величественным и прекрасным «предателя Андрия, который «продал веру и душу», по мнению его отца, но не автора». Параллель с Гомером, однако, понадобилась авторам для придания убедительности положению, что «Гоголю совершенно неинтересно представлять Андрия заурядным предателем»³. Но для проникновения в «интерес» Гоголя нехудо бы понять, зачем вообще понадобилось ему включение в основную сюжетную линию подсобной истории падения (предательства) Андрия и собственноручного его наказания Тарасом? Ее можно было бы удалить без опасения, что все героическое сказание о деяниях козаков Запорожской Сечи «рассыплется». У Гоголя была возможность сделать это при подготовке второй редакции повести, но он не только не удалил, а значительно усилил «дополнительный» сюжет, продемонстрировав тем самым, что трагическая тема повести не менее важна, чем патетическая.

Трагическое, однако, не противоречит героике, проблематичность их связи не очевидна. А она есть и вносится пронизывающим всю повесть гоголевским юмором. Смех, как известно, трудно совместим с трагизмом и патетикой. Иноязычное versus соединяет все названные аспекты в один узел. В переводе с латыни оно имеет несколько значений: «против», «в сравнении с…», «в зависимости от…», «по отношению к…», «по направлению к…». Сложная соотнесенность трагичности и смеха не сулит легкости в анализе повести, но требует осторожности, призывает внимательно приглядеться к повести.

Казалось бы, мелочь, но мы с нее начнем: Гоголю по каким-то причинам нужно именовать козаков «рыцарями». Запорожская Сечь не знала рыцарства, историю которого связывают с историей Западной и Центральной Европы VIII-XV веков. Гоголь во «Взгляде на составление Малороссии» так и писал, что козаки «не были строгие рыцари католические»⁴ (6, 30). Вместе с тем он помещает действие повести в XV век, тем самым «подтягивая» одних к другим и давая возможность распространить феномен рыцарства и на Украину XV века. Для чего? Возможно, для того, чтобы в сознании читателя возникло ощущение некоторого сходства между эпохами Сечи и рыцарства. Именно этот мотив оказывается ведущим в исторических выкладках писателя:

Если не к концу XIII, то к началу XIV века можно отнести появление козачества, к тем векам, когда святая, сильная ревность к религии еще не остыла в Европе, когда почти вдруг во всех концах беспрестанно образовывались братства и ордена рыцарские… (6, 29)

Сближение нужно Гоголю, чтобы возвысить козака, обнаружить в нем далеко не очевидные достоинства воинов, «с изумительным самоотвержением разрушивших и отвергнувших условия обыкновенной жизни, безбрачных, суровых, неотразимых соглядатаев дел мира». Перечень достоинств завершается самой весомой характеристикой этих людей как «железных поборников веры Христовой» (6, 29).

Ситуация на Украине, представленная рассказчиком «Тараса Бульбы», кажется чуть ли не повтором исторического экскурса. Вновь высказывается мысль о том, что действие происходит во времена «правого и неправого понятия о землях, сделавшихся каким-то спорным, нерешенным владением, к каким принадлежала тогда Украйна. Вечная необходимость пограничной защиты против трех разнохарактерных наций — все это придавало какой-то вольный, широкий размер подвигам сынов ее и воспитало упрямство духа». Остается только добавить, что в таком изложении историко-политическая ситуация в Сечи становится близким аналогом той, которая привела к Первому крестовому походу. Ввиду сходства проблемных аспектов особое значение приобретает клич Первого крестового похода — освобождение Гроба Господня от неверных. Нечто подобное следует предположить и для народа Сечи, в котором Гоголю виделся «зародыш политического тела, основание характерного народа, уже вначале имевшего одну главную цель — воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей» (6, 30). Козаки в повести действительно предстают как «железные поборники веры Христовой».

Верой как глубоко скрытой основой событий романа объясняются его ведущие оппозиции, среди которых основная — нематериальное и материальное. Обитателей Сечи совершенно не интересуют ни вещи, ни проблемы, связанные с устроением бытовой жизни. Она принципиально презирается и отвергается («На что нам эта хата? к чему нам все это?»). Пьяный спящий посреди дороги козак милее и ближе сердцу автора (и любого сечевика), чем человек трудящийся — ремесленник или торговец. Пьянство, так возмущающее нравственное чувство цивилизованного человека, возведено рассказчиком на недосягаемую высоту. В этом презрении к какому-либо труду и поэтизации пьянства отразилась вторая оппозиция: труда и досуга. Неприятное в своем обиходном значении, пьянство становится емким символом, вбирающим в себя свободу, независимость и высоту духа. Питие не слабость, не «эскапизм» (от жизненных проблем), а неотъемлемая часть гульбы, понимаемой как «признак широкого размета душевной воли». Она, эта душевная воля, облагораживает презренное мирное время, превращая его в «бешеный разгул веселости».

Отрицание естественного уклада жизни непонятно вне той роли, которая принадлежит в повести вере. Спокойная (семейная, крестьянская, ремесленная) жизнь лишается своего достоинства как ненастоящая («неприлично благородному человеку быть без битвы»). Настоящая жизнь — война за веру. Эта высокая задача выводит низкий, никому не известный народ из исторического небытия:

Татары и турки должны были всякой час ожидать этих неумолимых обитателей порогов. Магометанский сосед не знал, как назвать этот ненавистный народ. Если кто хотел к кому выразить величайшее презрение, то называл его козаком (6, 30).

Враги его — иноверцы. И неважно, что во «Взгляде на составление Малороссии» неверные — это татары и турки, а в романе — поляки (католики): война одна — за веру православную.

В более широком и туманном смысле война эта представала, по-видимому, как борьба с мировым злом. Именно это «шило» гнало Тараса (как и многих других «совершенно отдельных партизан») в ситуации, требующие вмешательства. Тарас

строго разбирал обстоятельства и в таком только случае приставал, когда видел, что поднявшие оружие действительно имели право поднять его, хотя это право было, по его мнению, только в следующих случаях: если соседняя нация угоняла скот или отрезывала часть земли, или комиссары налагали большую повинность, или не уважали старшин и говорили перед ними в шапках, или посмеивались над православною верою, — в этих случаях непременно нужно было браться за саблю; против бусурманов же, татар и турок, он почитал во всякое время справедливым поднять оружие во славу божию, христианства и козачества.

В том виде, который открывается общей картиной, повесть можно отнести к жанру эпоса, типологически близкого к европейским образцам. При этом важно подчеркнуть, что в большинстве своем западноевропейский средневековый эпос героически-односторонен, так как светлым героям здесь противостоят силы мрака и коварства⁵. В таком случае в «загадке Андрия» нет необходимости — к героически-патриотической теме она ничего нового добавить не может. Иными словами, роль Андрия требует для раскрытия какого-то иного контекста.

Сознательно или спонтанно это получилось, но текст повести действительно ущемляет права Андрия на равенство с Тарасом. Этот крен хорошо виден при сопоставлении с парой гомеровских героев. Волнуясь за них,

мы негодуем на то зверство, с которым Ахилл убивает Гектора <…> Но вот поединок кончился, тело Гектора перевезено в Трою и ему устроено торжественно-траурное погребение; и мы чувствуем <…> что при созерцании этой катастрофы прикоснулись к чему-то высокому, к чему-то очень общему и далекому от мелких и обыденных дел, к чему-то почти мировому⁶.

Совсем не то у Гоголя. Автор нарушает состояние незаинтересованного рассказчика и позволяет себе открытое осуждение Андрия, который, увидев в бою Тараса, «как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском» (первая редакция).

Еще более резко осуждение проступает в сцене, следующей сразу за самосудом над Андрием: «…остановился сыноубийца и думал: предать ли тело изменника на расхищение и поругание <…> или честно погребсти в земле». В первой редакции повести труп все-таки предают земле. В исправленной второй редакции и этого нет. Мало того что Тарас устраивает охоту на собственного сына как на дикого зверя («заманите мне только его к лесу»), он и убитого оставляет «на расхищенье волкам-сыромахам». Оба варианта хранят следы рыцарского статуса этого персонажа: в первом яму для его могилы Тарас и Остап «вырыли саблями и копьями»⁷; во втором внесены слова о нереализованном намерении Тараса пощадить в убитом сыне рыцарскую доблесть.

Об этом стоило упомянуть, поскольку предательство из-за любви — распространенный мотив рыцарских романов. Перипетии любовных отношений являются основным материалом фабулы. В «Тарасе Бульбе» конкретика любовной линии сведена к минимуму. Женщина в мире запорожцев — существо незначительное, даже презираемое. Исключение сделано лишь для прекрасной полячки, но она не получает даже имени. Поступки, совершаемые ради нее, значимы лишь в одном отношении — бури, поднятой ее красотой в душе Андрия. Однако ее игра с Андрием, попавшим в дом совсем не рыцарским путем, напрочь расходится с реалистическими ожиданиями.

Они и в самом деле далеки от естественности, ибо вся мизансцена построена по модели мифа о Геракле и Омфале. В то время образованной публике было известно множество скульптур и рисунков, изображающих облаченного в пеплос Геракла за прялкой или с веретеном и Омфалы в львиной шкуре и с дубиной в руке. Как известно, веселая царица отняла у Геракла оружие, нарядила в женское платье и забавлялась, нарумянивая ему щеки, подводя брови и подкрашивая губы.

Это — еще один штрих, свидетельствующий о подпитке фантазии Гоголя греческой мифологией⁸.

Но этот же мифологический штрих снимает весь пафос с «отречения» Андрия. Он стал ренегатом легко — тяжкое преступление не сопровождалось никакой внутренней борьбой, родственные и дружеские связи были забыты как ничего не значившие ограничения.

1. Шевырев С. П. О «Миргороде» Гоголя / Републ. и прим. Л. Соболева // Литература. 2003. № 36. Известно, что молодой Гоголь был восхищен повестью П. Мериме «Маттео Фальконе», где корсиканский маки тоже убивает собственного сына.[↩]
2. Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Н. В. Гоголь в воспоминаниях современников / Ред., предисл. и коммент. С. И. Машинского. М.: Гослитиздат, 1952. С. 346.[↩]
3. Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М.: КоЛибри, 2008. С. 124, 126.[↩]
4. Здесь и далее цитаты даются по изданию: Гоголь Н. В. Собр. соч. в 6 тт. М.: ГИХЛ, 1959, с указанием в скобках тома и страницы.[↩]
5. Пинский Л. Шекспир. Основные начала драматургии. М.: Художественная литература, 1971. С. 38. [↩]
6. Вайль П., Генис А. Указ. соч. С. 124-126.[↩]
7. В «Манон Леско» герой выкапывает могилу шпагой. [↩]
8. См.: Ботвинник М. Н. Омфала // Мифологический словарь / Гл. ред. Е. М. Мелетинский. М.: Советская энциклопедия, 1991. С. 416.[↩]