Такая вот история. Беседу вела Т. Век

– Лидия Борисовна, у вас могучие литературные корни, от двоюродного прадеда аж Льва Толстого (так?) до мамы – известной писательницы, которая как поэтесса была Татьяной Вечоркой, а как прозаик – Т. Толстой. Вы верите в творческие гены?

– Что касается Льва Николаича Толстого, то в детстве я знала об этом мало, потому что у нас в семье не принято было гордиться родством. Хотя о родстве, естественно, знали – я и фамилию носила Толстая. Но недавно в «Декабристском обществе» составили мою родословную, и выяснилось, что прадед отца – Василий Андреич Толстой и дед Льва Николаича – Илья Андреич Толстой были родными братьями.

– Очень близкое родство.

– Илья Андреич Толстой (он же – Илья Андреич Ростов), которого Лев Николаич вывел в «Войне и мире», сохранив имя-отчество деда, жил весело, даже белье посылал стирать в Голландию, – все промотал (граф Ростов). Думаю, что наш Василий Андреич был таким же. У нас никогда не было сбережений, жилось трудно, все, что родители зарабатывали, тратилось, бабушка говорила: «Без необходимого жить можно – без лишнего жить нельзя».

– А я считала, что это «мо» Светлова.

– Нет, дело было так. Мы едем в такси со Светловым на его юбилейный вечер в ЦДЛ. Михаил Аркадьевич нервничал: «Что я буду им говорить?» – а я и ответила: «Скажи вот так». Он обрадовался: «Я вокруг этого все и построю». Ну, это не так уж важно. Повторю: никогда в нашей семье не было и нет никаких сбережений – потому меня не волнуют ни кризисы, ни обвалы, ни дефолты. Меня удивляют люди, которые говорят, что им уже нечего терять, и тут же бегут в банк или в сберкассу… Но вернемся к нашей семье. Материально всегда было трудно, а душевно, слава Богу, дружно и весело, все любили друг друга.

Моя мама, несомненно, была очень талантливым человеком, хотя, конечно, советская власть сильно поломала ей жизнь. Училась она в Петербурге в Академии художеств, хорошо рисовала, у меня сохранилось несколько ее рисунков (висят в соседней комнате, потом посмотрим), она была страстной поклонницей Блока и Ахматовой, а позже Маяковского, бывала в «Бродячей собаке».

– Значит, ваша мать входила в эту среду как художница, но уже и стихи писала?

– Она писала и печатала стихи под псевдонимом «Татьяна Вечорка», и до революции у нее вышло три поэтических сборника: «Беспомощная нежность» и «Магнолии» (обе – Тифлис, 1918), а также «Соблазн афиш» (Баку, 1919). Она была близка с Алексеем Крученыхом и Велимиром Хлебниковым, была сопредседательницей тифлисского «Цеха поэтов». Последний поэтический сборник вышел в Москве в 27-м году уже под именем Т. Толстая, и назывался он «Треть души». Позже мама стала писать исторические романы – например, есть у нее хорошая книга «Детство Лермонтова», роман о Бестужеве-Марлинском.

– Понятно: Толстая – это по мужу, а откуда пошла «Вечорка»?

– Есть такая сказка про трех сестер: Зорька, Дневка и Вечорка. Мама очень любила вечерние зори, закаты… Стихи были сначала символистские, а потом она стала писать более футуристические.

– Да-да. Ее подборка вошла в только что изданный том «Поэзия русского футуризма», – какие напряженные верлибры! И, кстати, в чем-то близкие раннему Маяковскому:

Барабанщик перебирает лапками лайки

Флейта в припадке астмы

Пищит несуразно тонко…

Словно встревоженный заяц.

Стихи 19-го года…

– Мама была красивая! И поскольку она назвалась Вечоркой, то носила бархатное платье – темно-синее, расшитое звездами. Блок к ней однажды подошел в «Бродячей собаке» – чуть подвыпивший – и, поцеловав руку, сказал: «Эта девушка похожа на южную ночь». Мама расстроилась: «Боже, великий поэт, а сказал такую пошлость», – и быстро от него отошла. Но все равно Блока мама боготворила – у нее на столе всю жизнь лежал синий однотомник Блока.

В Петербург мамина семья переселилась из Тифлиса в 1910 году. Отец ее был начальником Земельного управления Закавказья: сначала служил в Баку, потом – в Тифлисе. Институт благородных девиц мама кончала уже в Тифлисе. Надо сказать, что отец ее был человеком либеральных устремлений, ходил к Некрасову, был на некрасовских похоронах – в Баку его тихо сослали. В 1909 году он пошел к врачу (неважно себя чувствовал). Врач осмотрел его и сказал задумчиво: «У вас такие больные почки, что, пожалуй, вы больше двух лет не проживете». Дед вышел из его кабинета и не долго думая тут же во дворе больницы застрелился, оставив записку, смысл которой сводился к тому, что он не собирается ждать смерти еще два года. Когда его вскрыли, оказалось, что ничего страшного в его заболевании не было… Тогда бабушка тоже собралась покончить с собой, но на ее руках осталось двое детей: моя мать и сын Алексей (он потом стал академиком – его учебник по новой истории выдержал триста (!) изданий). Вот бабушка и решила, что сначала должна «завещать» детей своим родственникам. На то время у нее был 101 родственник: жили они по всей России, на Украине и в Польше. Бабушка повезла детей завещать родне. Пока ездила (целый год), пришла в себя и уже решила с собой не кончать, а переехать с детьми в Петербург. Сын поступил в Технологический, а моя мама – в Академию художеств… Но когда в 17-м году началась октябрьская заваруха, то они в 18-м вернулись в Тифлис, как говорили тогда – «на сытый Кавказ» – к бабушкиным родителям. Вот там и началась мамина активная литературная деятельность.

– Как это произошло?

– Как? Она дала объявление в газете, что поэтесса из Петербурга предлагает устраивать у себя литературные вечера. А в Тифлисе в 18-м году находились Крученых, Городецкий, Терентьев, Зданевич, Катанян-старший… Так образовался литературный кружок «Альфа-Лира».

– Тифлисский сгусток футуризма!

– Да. На собрания кружка стали приходить и грузинские поэты, знаменитые «Голубые роги». Мама начала переводить на русский язык стихи Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Валериана Гаприндашвили. После гибели Паоло Яшвили в 1937 году архив пропал – и подлинники многих стихотворений не сохранились. Некоторые из них до сих пор печатаются в маминых переводах. Помните стихотворение «Красные быки»? Дружба с грузинскими поэтами и художниками сохранялась много лет. Уже в Москве, куда мы переехали 14 августа 1924 года, они бывали у нас. К их приходу заранее готовились: нас с бабушкой посылали в Охотный ряд «за провизией», как тогда говорили, чтобы хорошо угостить. Потом меня отправляли во двор встречать гостей. Первым вбегал Крученых со своим портфелем под мышкой (я долго думала, что он с этим портфелем и спит). За ним влетал, словно в танце, Паоло Яшвили – высокий, изящный, красивый. Он меня хватал на руки и кружился вместе со мной. Потом медленно вплывал Тициан Табидзе, клал мне руку на голову, как будто благословляя. Городецкий вышагивал своими журавлиными ногами. Позже стал бывать и Борис Леонидович Пастернак, когда он уже подружился с грузинами и стал их переводить.

– У вас такая причудливая семейная география, а когда же вы успели пожить в Баку, где – насколько я знаю – вас крестили и крестным был с а м Вячеслав Иванов?

– Родители встретились и поженились в 1920 году в Баку. Вячеслав Иванов преподавал в Бакинском университете, и мама посещала его лекции и семинары (о Пушкине, о Достоевском, по римской литературе). Он ее полюбил, о чем можно судить по надписи на обороте титульного листа книги Вячеслава Иванова «По звездам» (СПб., 1909), которую он сделал маме: «Дорогой Татьяне Владимировне Толстой, виртуозу в поэзии и милой моей приятельнице, на память о старом профессоре. Вяч. Иванов. Баку. 8.2.1922 г.». Впоследствии, уже в Италии, он перевел одно мамино стихотворение на итальянский язык, которое его дочь положила на музыку. Лидия Вячеславовна пишет об этом в своих мемуарах. Когда я родилась (24 сентября 1921 года), то мама попросила Иванова меня крестить. Но мама с ее выкрутасами хотела меня назвать Саломея (наверно, не без влияния Мандельштама – домашнее имя предполагалось «Соломинка») или Дездемона. Представляете, какой был бы ужас?!

– Да-а-а…

– Но Вячеслав Иванов сказал, что он не будет крестить девочку с таким именем, а пусть мама назовет меня Лидия. Его покойную жену звали Лидия и дочь – Лидия, а еще была в Петербурге актриса Лидия Борисовна Яворская – его тайная или не тайная любовь. Вот если, дескать, назовут Лидия, то он меня покрестит. Против таких доводов мама устоять не могла. Но возникла еще одна трудность. По обычаю полагалось, чтобы крестный бросил в купель горсть золотых монет, чтобы новорожденного ждала богатая жизнь. Представляете: 21-й год, Баку, только что пришли большевики, в ходу бумажные миллионы, какие золотые монеты? И он сказал маме: «Танечка! У меня никаких золотых монет нету, но у меня (он очень много путешествовал) осталась мелочь самых разных стран. Я кину ей в купель горстку этих монет – и вместе с ними дух путешествий. Она будет много ездить».

– Между прочим, это сбылось, да?

– Сбылось. Я и впрямь всю жизнь много путешествую, до сих пор придерживаясь старой поговорки: «Пока ходишь, надо ездить!» Такая вот история. В 24-м году он уехал сначала в Москву, где успел написать маме рекомендацию на Брюсовские курсы. Эта рекомендация лежит в ЦГАЛИ. Надо мне копию поискать… Нашла. Он написал так: «Удостоверяю, что Татьяна Владимировна Вечорка- Толстая, автор двух поэтических сборников, вышедших отдельными книгами, ряда исторических статей, поэтических переводов и многих рецензий, принадлежит к числу писателей, составивших себе литературное имя. Вячеслав Иванов, проф. Азербайджанского гос. университета»… Кстати, рекомендацию эту мама бережно хранила в альбоме вместе с засушенными фиалками, которые Вячеслав Иванов когда-то ей подарил. Вскоре он навсегда уехал за границу. Он к маме, повторяю, относился замечательно, а может быть, там был и какой-то флирт. Не знаю.

– А кто был ваш отец?

– Отец был экономист. Юрист. Закончил юридический факультет Бакинского университета. Его отец, Дмитрий Евгеньевич Толстой, и был внуком Василия Андреича Толстого.

– По их линии поэтов или прозаиков не было?

– В детстве слышала от родителей, что дед отца Евгений Васильевич переводил Ронсара… А вот бабушка со стороны матери, которая меня растила, – она в юности писала стихи и даже одно стихотворение отправила князю К. Р. Он в ответ трогательно прислал ей свою книгу с дарственной надписью на адрес Заведения святой Нины, где она училась. Там начался переполох: великий князь… прислал… книгу… гимназистке!.. Вообще я иногда удивляюсь, почему у меня в голове не образовалась литературная каша. Отец без конца декламировал Бунина. Мать восхищалась футуристами и при этом боготворила Блока и Ахматову. Любила Цветаеву, но меньше (мне это передалось). А бабушка, когда родители уходили, читала мне вслух Некрасова – «Мороз, Красный нос», «Русские женщины». Кроме того, бабушка рассказывала мне содержание «Былого и дум». Мне было тогда лет пять. Мы с ней много гуляли по Москве (а тогда недавно переименовали улицы – Газетный переулок стал улицей Огарева, Никитская – улицей Герцена), и она мне рассказывала, как они дружили, о клятве на Воробьевых горах… Рассказывала мне содержание и «Войны и мира», и «Фауста».

Бабушка была образованным человеком, у меня с ней даже однажды случился такой конфликт: когда я училась в школе, нам велели записывать неграмотных соседей в кружок ликбеза, каждый должен был принести список записавшихся. Я в третьем классе училась – кто ко мне запишется? Ну, и я записала бабушку. Она та- а-ак оскорбилась: «Я знаю четыре языка, я даже греческий и латынь знаю, а ты меня в ликбез…» Был жуткий скандал, нас еле помирили. Так вот, она была образованная, но это не мешало ей придумывать смешные истории про Пушкина и Лермонтова: как маленький Лермонтов со своей бабушкой ездил на елку к Пушкину – и их встречала пушкинская няня… И про других великих тоже. Потому они все становились мне как родные… Теперь я думаю: это было правильно. Детей так и надо приучать к культуре…

– А мама с вами «занималась»?

– Она водила меня в музеи и театры, брала с собой на редакционные задания. Так, когда мне было четыре года, мама меня взяла с собой на похороны Есенина.

– Вы это запомнили?

– Конечно! Мама писала отчет о похоронах для журнала «Огонек». Мы пришли раньше, поскольку у нее было редакционное удостоверение, происходило это в Доме печати — нынешнем Доме журналиста. Мы медленно поднимались по лестнице, и меня поразило, что пахло елкой… С елкой всегда ассоциировался праздник, а здесь все зеркала затянуты черным. Поднялись. Гроб стоял посредине зала. В ногах, на табуретке, сидел пожилой седой человек и, закрыв лицо руками, рыдал.

– Кто это был?

– Мейерхольд. Мама сказала: «Запомни, это великий режиссер, мы пойдем к нему в театр». Но я театр не любила, – меня это не утешило. Потом мы пошли к гробу… Зачем она это делала?

– Правда, зачем: вы же совсем ребенком были?

– Она меня везде с собой таскала, говорила: «Что надо, то запомнит. Надо все знать… Жизнь есть жизнь, неизвестно, как она сложится, надо быть готовой ко всему…»

– Это, пожалуй, правильно, но большинство родителей как можно дольше своих детей от смерти отодвигают.

– Я запомнила, какое у Есенина было лицо – красные-красные щеки. Он же повесился на трубе центрального отопления, видно, началось разложение, его загримировали. Волосы были такие… жалкие. Я потом на портретах видела – волосы пушистые. А тут были слипшиеся. Когда мы пришли, народу почти не было. А потом народ все прибывал и прибывал… Затем понесли на руках по бульварам и вокруг памятника Пушкину, подчеркивая, что Есенин – преемник. Я замерзла, и мама передала меня подвернувшемуся соседу, который увел меня домой, а мама пошла дальше с процессией на Ваганьковское кладбище.

Мы в юности очень любили поэзию Есенина. Вообще наше поколение знало и любило поэзию, мы читали стихи беспрерывно, ходили по Москве и ночи напролет читали, читали, читали – стихи свои, и Есенина, и Блока, и конечно же Пушкина…

– А ведь говорят, что Есенина в то время знали плохо, что он был полузапрещен.

– Нет, мы знали. Может быть, я была в исключительной среде? Весной мы ездили на Воробьевы горы, ломали черемуху (черемуха тогда была одним из первых признаков наступления весны в Москве) и везли эти охапки на Ваганьково, где еще не было никакого памятника, только железный крест, выкрашенный голубой масляной краской.

– А на похоронах Есенина и потом, позднее, ходили ль слухи, что это не самоубийство, а что его кто-то убил? Или эти «версии» пошли позднее?

– Это потом придумали. Никаких таких слухов я тогда не встречала. Ни про Есенина, ни про Маяковского. Гадали о причинах. Насчет Есенина предполагали, что главной причиной трагедии послужил алкоголизм.

Люди, которые распространяют дикие версии про «заговор», не понимают одного: самоубийство гораздо страшнее, чем убийство. Если человек сам себя лишает жизни, значит, случилось нечто такое бесповоротное… Убивал режим. Убивало разочарование. Я так думаю.

– Лидия Борисовна, вы в гуще литературы с малолетства. А когда вы себя почувствовали, если можно так выразиться, неизбежным литератором? Стихи в юности долго ли писали (из ваших мемуаров «Зеленая лампа» знаю, что начали в девятилетнем возрасте с модной тогда «тоски дурманной» и с «бархата былых воспоминаний»)?

– Танечка, если насчитывать мой «литературный стаж» с первого печатного произведения, то у меня он (на секунду задумалась. – Т. Б.)… 75 лет! Мне было три года, когда в женском журнале, который редактировала Наталья Сац, в разделе «Творчество детей», были напечатаны мои три или четыре сказки.

– Про что же у трехлетней девочки были сказки?

– Одну помню – смешную, – про Вешалку и ее мужа Вешалыча. Они очень хорошо жили, но у них не было детей, потому что они были очень худые. Тогда Вешалыч сказал: «Я знаю, как помочь нашему горю», – и они пошли в магазин, и купили самые теплые, толстые шубы, и надели на себя, и у них сразу родилось шесть девочек Вешелушек и шесть мальчиков Вешельчат.

Потом я стала писать стихи, поначалу символистские. До войны писала рекламы в стихах. А в 42-м году, когда мне было лет двадцать, стихи мои даже печатались (тут я благодарна Сергею Михалкову: он их услышал, отнес в «Вечерку», а раз принес Михалков, то напечатали немедленно) – на военную тему. Но сразу я в Литинститут не поступила – я поступила в Историко-архивный. История меня интересовала всегда. Кончила я его досрочно: началась война, и все распалось.