Так чем же вальдшнепы похожи на Валленштейна? Об одном непрочитанном пушкинском каламбуре

Весной 1835 года, через полтора года после возвращения из поездки по местам Пугачевского восстания, Пушкин отправляет в Оренбург четыре экземпляра вышедшей «Истории Пугачевского бунта», прилагая их к письму военному губернатору В. Перовскому:

Из Петербурга в Оренбург. Посылаю тебе Историю Пугачева в память прогулки нашей в Берды; и еще 3 экземпл.<яра>, Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальшнепов сравнивает с Валленштейном или с Кесарем. Жалею, что в П.<етер>Б. урге> удалось нам встретиться только на бале. До свидания, в степях или над Уралом. А. П.¹ [Пушкин: XVI, 22]

В этих кратких строчках выделяются три слова — «вальшнепы», «Валленштейн» и «Кесарь»; будучи все иноязычными по происхождению, они образуют некое стилевое, а тогда, скорее всего, и образное, и смысловое единство. Именно к тому, что имел в виду Пушкин в этих словах, каким смыслом их связал и для чего рядоположил, мы обратимся в настоящей статье.

1

О том, кто был этим «охотником», написано много и убедительно — установление личности инженер-капитана, директора оренбургского Неплюевского военного училища Константина Демьяновича Артюхова не вызвало ни затруднений, ни споров². Подробно о нем рассказал, вводя в научный обиход «письмо поэта, доныне неизвестное», и публикатор этого письма, Б. Модзалевский, в 1922 году. Оно было найдено «в той части архива Даля, которая в 1919 г. поступила в Пушкинский Дом» [Модзалевский 1922: 20]. В этой работе производилась и датировка письма Пушкина к Перовскому: «…можно думать, что отправка книг и письма произошла не ранее весны 1835 г., напр., апреля месяца»; «Более точно датировать письмо, к сожалению, не удается» [Модзалевский 1922: 20].

Встреча Пушкина с Артюховым произошла вечером 18 сентября 1833 года в Оренбурге, нам известно о ней по «Запискам о Пушкине» В. Даля.

Вот их текст³:

В Оренбурге Пушкину захотелось сходить в баню. Я свел его в прекрасную баню к инженер-капитану Артюхову, добрейшему, умному, веселому и чрезвычайно забавному собеседнику. В передбаннике расписаны были картины охоты, любимой забавы хозяина. Пушкин тешился этими картинами, когда веселый хозяин, круглолицый, голубоглазый, в золотых кудрях, вошел, упрашивая Пушкина ради первого знакомства откушать пива или меду. Пушкин старался быть крайне любезным со своим хозяином и, глядя на расписной передбанник, завел речь об охоте. «Вы охотитесь, стреляете?» — «Как же-с, понемножку занимаемся и этим; не одному долгоносому довелось успокоиться в нашей сумке». — «Что же вы стреляете — уток?» — «Уто-ок-с?» — спросил тот, вытянувшись и бросив какой-то сострадательный взгляд. — «Что же? разве вы уток не стреляете?» — «Помилуйте-с, кто будет стрелять эту падаль! Это какая-то гадкая старуха, валяется в грязи — ударишь ее по загривку, она свалится боком, как топор с полки⁴, бьется, валяется в грязи, кувыркается… тьфу!» — «Так что же вы стреляете?» — «Нет-с, не уток. Вот как выйдешь в чистую рощицу, как запустишь своего Фингала, — а он нюх-нюх направо — нюх налево, — и стойку: вытянулся как на пружине — одеревенел, сударь, одеревенел, окаменел! Пиль, Фингал! Как свечка, загорелся, столбом взвился…» — «Кто, кто?» — перебил Пушкин с величайшим вниманием и участием. «Кто-с? разумеется кто: слука, вальдшнеп. Тут царап его по сарафану… А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), — а он только раскинет крылья, головку набок — замрет на воздухе, умирая как Брут!»⁵

Пушкин расхохотался и, прислав ему через год на память «Историю Пугачевского бунта», написал:

«Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейном» [Из неизданных... 65-66].

Несколько мемуарных абзацев из книги военного историка Н. Иванова⁶, в 1833 году — кадета оренбургского Неплюевского военного училища, по-видимому тоже при той встрече бывшего, неоднократно были уличены в неточностях, домыслах и слабом понимании происходившего перед его глазами; достоверным свидетельством они считаться не могут и нами цитироваться не будут.

Мы ставим перед этой статьей задачу реконструкции смысла и построения пушкинского каламбура исходя из двух текстов — его письма Перовскому и «Записок» В. Даля. Пушкинская шутка в письме Перовскому есть конечный пункт эстафеты смыслов: Артюхов — монолог (речь, жесты) — вальдшнеп — смерть — величественность — Валленштейн — Пушкин. При передаче информации велик риск ее искажения — в точности как в краткой притче из далевского же сборника «Пословицы русского народа»:

Знает толк, как слепой знает белое молоко, пощупав гуся. (Вожатый похвалился, что похлебал молока. «А какое оно?» — спросил слепой. — «Сладкое да белое». — «А что такое белое?» — «Как гусь». — «А что такое гусь?» — Вожатый согнул руку костылем: — «Вот такой». Слепой пощупал и понял, что такое молоко.) [Даль 1862: 491]

Но в «Напутном» к этому сборнику сам Даль призывал предполагать наличие смысла в пословице и настойчиво к нему двигаться: «Не поняв пословицы, как это нередко случается, считаешь ее бессмыслицею, полагаешь, что она придумана кем-либо для шуток или искажена неисправимо и не решаешься принять ее: ан дело право, только смотри прямо» [Даль 1862: III].

2

Несмотря на яркую и очевидную каламбурность рядоположения в пушкинском письме слов «вальдшнепы», «Валленштейн» и «Кесарь», они, парадоксальным образом, еще не стали объектом целенаправленного осмысления и разгадки. Практически все комментарии к этому письму в различных изданиях либо ограничиваются установлением личности оренбургского «охотника» — К. Артюхова, либо добавляют сжатые сведения о герцоге А. фон Валленштейне, ясности в понимание каламбурного оборота не вносящие.

Вот редкая, если не единственная, попытка проникнуть «вглубь» этой фразы, восстановить организовавший ее смысл. Р. Овчинников в статье «…И тому охотнику» (кстати, тоже весьма подробно рассматривающей личность и биографию Артюхова) рассуждает так: Пушкину

запомнилось, что Артюхов сравнивал вальдшнепа с Валленштейном и с Кесарем — Юлием Цезарем. Упоминаемые Артюховым исторические деятели уходили из жизни не своей, как говорится, смертью⁷, были убиты, и каждый из них принял кончину мужественно и стоически. Сопоставление картины смерти подстреленного вальдшнепа с обстоятельствами гибели Валленштейна, Юлия Цезаря и других знаменитых людей, названных Артюховым⁸, было настолько неожиданным и парадоксальным, что не могло не поразить Пушкина и не рассмешить его. И он надолго запомнил своеобразную «артюховскую» метафору, а при случае напомнил о ней своим приятелям по Оренбургу [Овчинников: 76].

Артистичный монолог «чрезвычайно забавного собеседника» Артюхова, каким-то образом вызвавший ответную шутливую оценку или описание «сравнивает вальдшнепов с Валленштейном или с Кесарем», был и в самом деле ярко комичен. Но в чем же, собственно, усматривается забавность такого сравнения, то есть какова природа уже пушкинского комизма? Нам представляется, что Пушкин не «напоминает при случае» о монологе Артюхова, но отвечает собственной шуткой.

Возможно было бы предположение о чисто фонетической основе каламбура — слова «вальшнеп»⁹ и «Валенштейн/Валленштейн» начинаются с одного слога [вал’] с ощутимым последующим [ш], и тогда комичен сам «охотник», путающий одно с другим, а каламбур — насмешка над ним. Однако в описании разговора Пушкина и Артюхова ни у Даля, ни даже у Иванова, демонстрирующего весьма свободную фантазию, ничего подобного этой фамилии не упоминается ни прямо, ни намеком. Как и когда он их «сравнил»?

Об этом эпизоде как об именно комическом Даль вспомнит еще и в рассказах «Болгарка» и «Охота на волков», употребляя тот же оним Вал/лленштейн¹⁰ (и почему-то трижды заменив пушкинское «охотнику» на «офицеру», а в 1860 году в рассказе П. Бартеневу — на «майору», об этом ниже):

Собираясь помечтать в этом приятном положении и расположении, захохотал я почти вслух, вспомнив, как товарищ мой, которого выстрелы сыпались в отдалении, красноречиво уверял однажды дорогого петербургского гостя¹¹, который заехал к нам в Оренбург за пугачевщиной, уверял, что слука или вальдшнеп, самая благородная птица на целом земном шаре, что она, будучи убита, не бьется и не трепещется в неприличных акробатических телодвижениях, а умирает как Брут, как Сцевола и Сусанин. К этому вспомнил я и ответ нашего незабвенного гостя, который прислал из Питера товарищу моему книжку свою о Пугачеве с замечанием: «тому офицеру который сравнивает вальдшнепа с Валленштейном»¹² [Даль: VII, 105-106].

…пошлые ничтожности выходили у него до того забавны, что даже Пушкин, познакомясь с ним в Оренбурге и попарившись у него в бане с расписанным охотою передбанником, прислал ему после своего Пугачева, но забыв прозванье его, написал: «Тому офицеру, который сравнивал вальдшнепа с Валенштейном» [Даль: IV, 331].

Ряд имен исторических деятелей, с которыми Артюхов сравнивал вальдшнепа, Даль варьировал в разных текстах. В художественных его текстах этот список может быть более цветистым или менее, а то и отсутствовать совсем: летом 1837 года в рассказе «Болгарка» он состоит из двух имен — Брута и Сократа, но в более поздних редакциях Брут останется, а Сократа заменят Сцевола и Сусанин. В другом же рассказе, «Охота на волков», вышедшем в 1866 году, в таком же воспоминании имен исторических деятелей не приводится вовсе.

Для нас опорным и решающим является текст «Записок о Пушкине», созданный В. Далем в самом начале 1860-х, переданный П. Бартеневу и впервые опубликованный Н. Лернером. О причинах изменений ряда имен мы можем лишь предполагать, но бесспорно одно: ни Артюхов, ни Пушкин, ни кто-либо другой в вечер той встречи имени Валленштейн не произносили и не вспоминали; оно во всей этой истории появляется впервые и единственно в письме Пушкина. Поэтому следует идти по пути, которым шла пушкинская мысль. Пора рассмотреть возможные связи образа вальдшнепа, достойно принимающего смерть, с Валленштейном, заодно уточнив, кто это был.

3

Валленштейн, носивший титулы герцогов Фридланда, Сагана, Мекленбурга, князя Вендского, графа Шверина, владетеля земель Ростока и Штаргарда, звания главнокомандующего имперской армией и адмирала Балтики и Океана-моря (чисто испанское звание), имел много печатей и шифров, которыми он заверял свои письма. Современники называли Валленштейна Альбрехтом Венцелем Евсевием фон Вальдштейном (Вальштейном, Валленштейном), затем герцогом Фридландским, наконец, имперским князем и герцогом Мекленбургским по мере пожалования ему титулов и званий, —

так очерчивает фигуру выдающегося полководца и политика Европы XVII века современный историк [Ивонин: 48].

Какие же черты образа этого исторического лица могли связать его в восприятии Пушкина с беседой в оренбургской бане? Памятуя рассказ охотника Артюхова, сосредоточим внимание не столько на бурной жизни Валленштейна, сколько, напротив, на обстоятельствах его смерти.

Практически все пишущие о кончине герцога Валленштейна подчеркивают то спокойствие, высокомерное и презрительное, с которым он встретил ворвавшихся в его спальню убийц. Зачастую это спокойствие объясняют (особенно охотно — в популярных или бульварных изданиях) его познаниями в тайных науках, а то и точным предсказанием, содержавшимся в давно хранимом им гороскопе, составленном И. Кеплером.

Когда в спальню герцога Альбрехта фон Валленштейна ворвались убийцы, он отнюдь не удивился. Ему ли, всю жизнь доверявшему звездам больше, чем людям, не знать: планеты выстраиваются в линию — по одну сторону от Солнца Сатурн и Юпитер, а по другую — Меркурий и Венера. Значит, пришло время умереть. Гороскоп предсказал:

1. По другой версии, это письмо послужило сопроводительной запиской к книгам, пересылаемым Перовскому в Петербурге, см.: [Пушкин… 257].[↩]
2. См. об Артюхове в современных исследованиях: [Матвиевская: 25-27], [Семенов, Семенова: 97-101].[↩]
3. С некоторыми разночтениями «Записки…» приводит и Б. Модзалевский в «Новинках пушкинского текста».[↩]
4. В названной работе Б. Модзалевского — «с палки».[↩]
5. Артюхов выразил общее для охотников восхищение вальдшнепом как объектом охоты. Приведем мнение другого, более известного оренбургского охотника XIX века, С. Аксакова: «Вальдшнеп, беспрекословно, превосходнейшая, первая дичь во всех отношениях; он даже первенствует в благородном семействе бекасов, к которому принадлежит по отличному вкусу своего мяса, по сходству с ним в пестроте перьев, красоте больших черных глаз, быстроте и увертливости полета, по способу добывания пищи и даже по трудности стрельбы» [Аксаков: VI, 241]. Мнение это не изменилось и до наших дней: «Вальдшнепа нужно караулить, как невесту перед венцом, тогда и ухватишь кусочек счастья, если не будешь лениться ходить и ездить в лес каждый Божий день» [Бикмуллин: 53]. [↩]
6. См.: [Иванов: 20-22]. [↩]
7. Сноска в статье Р. Овчинникова: «Исключая Брута, который кончил жизнь самоубийством». Добавим, что и Муций, получивший прозвище Сцевола — «левша» — за то, что сжег правую руку, был отпущен пораженным царем Порсеной, — отпущен живым, а значит, примером красивой смерти для вальдшнепа служить также не мог.[↩]
8. Неточность: Артюхов в «Записках…», наименее беллетризированном далевском тексте, называет только имя Брут. Имена же других знаменитых людей введены в текст рассказа «Болгарка», скорее всего, самим их автором, Далем.[↩]
9. Пушкин написал это слово без буквы «д» — и, вероятно, произносил его соответственно написанию, с первым слогом [вал’ш]. [↩]
10. При этом в обоих рассказах автор-повествователь о своем присутствии при беседе Пушкина и весельчака-охотника не упоминает. [↩]
11. Сноска в рассказе В. Даля: «А. С. Пушкин».[↩]
12. Здесь и далее авторская пунктуация при цитировании по этому изданию сохранена.[↩]