Сто лет спустя

Нынешняя ситуация в российском литературоведении удручает. Под литературоведением мы имеем в виду всю профессиональную – то есть литературоведческую – среду: от студентов и их курсовых работ до зрелых авторов и монографических исследований. Точнее сказать, сегодня эта среда практически отсутствует, поскольку, по нашему глубокому убеждению, не существует того реального профессионального языка, который бы не разъединял, а объединял – стимулировал коллективную творческую мысль.

Пожалуй, эта ситуация возникла не сегодня. Но раньше ее можно было оправдать. Любой гуманитарий был вынужден считаться с государственной идеологической политикой и ее весьма жесткими литературоведческими реквизитами. Существовали генералы от литературоведения, но существовали и авторы, которые любой ценой пытались прорваться к живому языку. В те памятные годы, быть может, никто не ставил вопрос о том, каким он должен быть, этот язык мыслящего тростника: практически любое слово, произнесенное не на языке официоза, становилось событием и пропуском в своего рода братство.

Сейчас положение вроде бы иное. Все поставлены в более или менее равные условия, и есть полная возможность для самовыражения. Однако личная точка зрения как таковая уже ничего не гарантирует и нередко свидетельствует либо о ярко выраженном внутреннем неблагополучии ее автора (в особенности это касается газетных рецензий), либо о верности идеям, уже давно утратившим свой прежний, оппозиционный блеск, но тем не менее по-прежнему претендующим на всемирный смысл. Произошла своеобразная утрата середины. Отброшен словарь академиков от партийности литературы, но вместе с тем поставлены под сомнение и все «идеологически скомпрометировавшие себя» понятия прошлого. В итоге возник некий вакуум (поскольку новый корпус понятий так и не предложен) и возникла опасность полного отказа от историко-культурного подхода к литературному явлению – стержневой российской литературоведческой традиции, которая и в советские годы пусть с определенными оговорками, но обеспечивала достаточно высокий уровень литературоведческой корпоративности.

Разумеется, возможность подобного отказа существует – и в случае некритичной поколенческой привязанности к тем условным формам языка, которые несмотря ни на что позволяли сказать свое (к примеру, в 1960-е годы), и тогда, когда копируются далеко не лучшие конъюнктурные идеи Запада десяти-двадцатилетней давности и мы обрекаем себя на худший из интеллектуальных провинциализмов. Рискнем сказать, что плохо не представление об «измах» само по себе, плохо такое их употребление, которое, как и в далекие времена А. Бенуа, говорит лишь о «направленстве» и не дает ни малейшего шанса на оценку качества конкретного литературного материала и отношения к нему как к чему-то теплому, живому, неодномерному.

Иными словами, отечественное литературоведение как никогда нуждается сейчас в сравнительно традиционных по форме понятиях, позволивших бы создать столь необходимую для всей профессиональной среды литературную историю, которая наконец-то бы развела в разные стороны главное и второстепенное, хорошо написанное и дурно написанное. Это, казалось бы, естественное намерение едва ли будет реализовано в ближайшие годы, – сила литературоведческой инерции высока.

Литературная карта, к примеру, последних двух столетий поражает жесткой прочерченностью своих основных координат и рубежей. По-прежнему незыблемым и фактически не подлежащим обсуждению остается убеждение в том, что центральное литературное событие XIX века – «реализм» («критический реализм», «классический реализм»), наиболее емко по сравнению с другими «течениями» и «направлениями»»отражающий»»жизнь» в ее социальных и гуманистических акцентах. Соответственно литературные явления, следующие друг за другом в линейной последовательности, располагаются в единственно возможной для себя точке механистично представленной литературной истории. То есть XIX век не может не прийти к реализму, а иные предшествующие ему стили уже невозможны после него как более высокой ступени литературной эволюции.

Наверное, вряд ли оправданно спорить с подобным взглядом на предмет (наиболее последовательно реализованным в «Истории всемирной литературы») по частностям и, так сказать, с его территории, хотя имеется соблазн напомнить, что со времен Первого съезда советских писателей в концепции реализма мало что по существу изменилось и она является скорее инструментом отрицания, а не утверждения. Да, никто не будет отрицать, что в 1960 – 1970-е годы теория реализма по сравнению с предшествующими десятилетиями изменилась и в этом модернизированном виде помогала ставить и решать достаточно важные задачи (в частности, публиковать ранее «запрещенного» автора как реалиста). В то же время постепенно, благодаря своей неизменной тенденции сохранения знака равенства между собственно литературным и социологически препарированным идеологическим фактом, с одной стороны, и невниманию к структурно-историческому образу литературного явления – с другой, она утратила всякую научную жизнеспособность. Поэтому остались без надлежащего ответа многие вопросы, обсуждение которых намечалось, но так и оказалось неосуществленным. Возможен ли романтизм после реализма? Кем реально являются Стендаль, Бальзак или Пушкин?