Сон златоглазки. Елена Лапшина

А начинается эта история там, докуда никогда не досказывают. Жила-была девочка — обернулась старухой, цвело-царило лето — обернулось зимой, рвалась-билась страсть — да оторвалась и отбилась, шуршала жизнь — и вдруг принакрылась тишиной. И здесь-то, за порогом знакомого сюжета, за гранью ощущений и вещей, начинается сказка Елены Лапшиной.

О сказке хочется говорить — чтобы не сразу метить ее стихи ярлыком «религиозная поэзия». Иначе придется выяснять, что это такое сегодня.

«»Тихий» автор, если понимать под этим не отсутствие темперамента, а сдержанность и прозрачность слога» [Книжная полка Дмитрия Полищука: 185], — емко высказался о Елене Лапшиной Д. Полищук, а Е. Харитоновъ сумел связать эту особенность слога с тем, что он призван выражать: «Таковой и должна быть духовная поэзия — тихая до робости, почти пугливая, обращенная с вопросами не столько к Небу, сколько внутрь себя, и, не приведи Бог, лишенная горделивого пафоса, торжественной фанфарности» [Харитоновъ: 130]. Особенности поэтического голоса Лапшиной, однако, оказывают влияние на ее положение в литературной среде. К настоящему моменту она автор четырех книг стихов¹, многочисленных публикаций в литературных журналах, лауреат нескольких поэтических конкурсов, в том числе и Волошинского (2007), финалист международного турнира поэтов «Арфа Давида» (Израиль, 2011)… Несмотря на это, автор не так уж заметен на литературной карте, что объясняется, как мне кажется, сложностью собирания контекста для этой поэзии, единомышленников — для этого поэта. За как будто бы легко опознаваемой простотой формы, за традиционностью образов, отсылающих к много раз обыгранным в поэзии библейским и античным мифам, скрывается не поддающееся однолинейному толкованию своеобразие стихов Лапшиной, затрудняющее приписку автора к какой-то определенной группе поэтов. Возможно, дело и в том, что сама по себе «религиозная поэзия» не представляет собой объединенного по формальным признакам и осознанно действующего движения.

Несколько лет назад в статье о современной духовной поэзии И. Роднянская предложила свой критерий поэзии «в Присутствии»: «Но, главное, встреча с духовной реальностью Присутствия, притом нередко встреча внезапная, способна вызвать в пишущем такое экзистенциальное содрогание, которое никак нельзя отрешить ни от личной эмоции, ни от воображения, ни от «плоти и крови», облекающих собственное, остро ощутимое «я». Говорить собираюсь именно о таких «неспокойных» стихах, составляющих для меня преимущественную область духовной поэзии на сей день» [Роднянская: 154]. Стихи Лапшиной — то ли из-за несоответствия критерию, то ли из-за переполненности обзора фактурой — в ту статью не вошли. В самом деле, «духовная тревога» — еще одно любимое определение Роднянской — в них как будто заслонена тревогами совсем предметными, здешними. И на прямое переживание «экзистенциального содрогания» героиня Лапшиной не идет — напротив, сознается: «Засяду за Псалтирь — замучает зевота / (все к Богу не иду, хоть без него невмочь)», — и тут же прячется за двойным покрывалом метафоры: представляет себя «девочкой в саду», которая медлит вернуться в дом, где давно ждут, а та, в свою очередь, воображает себя частью летнего сада — «улиткой», которой бы только «по листу ползти» да «близиться к земле».

В поэзии Лапшиной летнее время связано с образами «детской»: «из детской позовут» домой девочку-улитку, «из детской» бежит «в начале лета изгнанный Адам», впервые, как «по складам», читающий земную жизнь, и «дольний мир» в пору первого своего, доисторического цветения, «как детская, ухожен», — и именно поэтому оно так беспомощно и скоротечно. Недостоверно. И так же мгновенны и потому трогательно притягательны юность и красота, так же щемяще уязвима природная воля к жизни. Посмотреть только, как «каперс прет и барствует кузнечик», как «упорствует трава», или вот прошли мимо юноши «румяные, как снегири», — так что лирическая героиня на них «загляделась». Заглядеться для нее — все равно что задержаться в саду: очень тонкое переживание в этих стихах, на миг будто покорившихся самоупоенной красоте и жизненной силе, но именно что — будто, играючи, как в детской. Стихотворение о юношах-снегирях неожиданно обрывается мыслью, румяным и юным пока недоступной: «Жизнь пламенеет! Жизнь наливается соком. Жизнь усыхает… / Медленно / зреет зерно».

Что это за «зерно», чья спелость и усыхание так плотно взаимосвязаны? Не то ли, которое, по Евангелию, если, «пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»?

Умиранию спелости, утрате красоты, разлуке в страсти, ветшанию молодости — переходу от лета к зиме посвящены особенно острые, пронзительные стихи Елены Лапшиной. Метафора выстывания жизни собирает разрозненные поэтические высказывания в единую, стройную и глубоко осмысленную картину.

Приведу целиком стихотворение — одно из тех, которые можно назвать визитной карточкой автора. Его первая строчка звенит полнотой жизни, словно лето само, и мы едва успеваем понять, как оказались перед лицом пустоты и молчания, куда нас выбрасывают последние строки:

На даче — лепота: пионы и люпин

толкутся у стола, заглядывая в чашки.