Слово (Из бесед с молодыми литераторами)

Язык должен быть хороший.

Л. Толстой

До войны в ленинградском доме культуры имени Капранова работал по средам литературный кружок. Собирались в шахматной комнате. Приходили комсомольцы с «Электросилы», две подружки-учительницы, ребята с фабрики «Скороход», малограмотный и удивительно талантливый кочегар с завода имени Менделеева, Приезжали и мы – студенты автодорожного института.

Народ был разный. Приходили начинающие, со стишками, написанными в строчку, как письма. Были и «зубры» (так мы называли счастливцев, которые уже печатались). «Зубры» вырезали свои стихи из газет и наклеивали в альбомы.

Одному из таких «зубров» я вручил свое сочинение: роман под названием «Начало жизни». Он тут же, на занятиях, прочел от начала до конца мою рукопись и откровенно сообщил, что романа не получилось.

– Глаголов много, – объяснил он.

– А что, разве нельзя?

– Как ты думаешь? Главное в литературе – образ. А глагол – он глагол и есть. Он образа не дает. У тебя слово «быть» восемь раз на одной странице. Пересчитай сам, если не веришь.

В те годы я был уверен, что существует какой-то неизвестный мне секрет литературного писания. Если заветный «золотой ключик» найти – немедленно станут получаться романы и поэмы.

И вот наконец ключик нашелся! Стоит только вычеркнуть, некоторые глаголы, и роман напечатают, и можно заводить альбомы с вырезками. А что будет, если потрудиться как следует и написать сочинение вообще без глаголов?!.

Я забросил лекции, отложил курсовой проект и принялся за переделку. Скромная цель, состоявшая в описании детства, была забыта. Главной задачей стало изгнание из текста глаголов. На меня напала странная болезнь: мне стало казаться, что суть литературы состоит не в изображении жизни, не в передаче чувств и мыслей, а в поисках «законных» словесных сочетаний.

Не знаю, куда бы завела меня борьба с безобидным глаголом «быть». Как-то, открыв попавшуюся под руку книгу (в те годы я учился в техническом вузе и не читал ничего художественного), я наткнулся на такое начало:

«Это было в семидесятых годах, на другой день после зимнего Николы. В приходе был праздник, и деревенскому дворнику, купцу второй гильдии Василию Андреичу Брехунову, нельзя было отлучиться: надо было быть в церкви, – он был церковный староста, – и дома надо было принять и угостить родных и знакомых».

Так начинался рассказ Льва Толстого «Хозяин и работник». Я удивился. В глубине души родились сомнения. Но я быстро заглушил их и упрямо продолжал заниматься бессмысленной словесной ворожбой. Что ни говорите, а трудно расставаться с призраком «золотого ключика»…

Теперь это упрямство можно в какой-то мере объяснить и более глубокими причинами. В те годы заниматься пустыми словосочетаниями было безопасней, чем анализировать сложности окружающей жизни…

Кажется странным, как долго я добирался до простой истины: в работе над рассказом надо двигаться не снаружи – от слова, а изнутри – от уроков жизни, от работы мысли и чувства.

После войны я подружился с демобилизованным офицером-сварщиком. Он был ранен в голову и медленно слеп. Врачи требовали, чтобы он сменил профессию.

– Для тебя война кончилась, а для меня – нет, – сказал он мне как-то.

Мысль о том, что война может убить человека через много лет после последнего выстрела, показалась мне удивительно новой.

Я сел за стол и, уже не считая глаголов, стал писать рассказ под названием «Глаза». Писал я его быстро, без помарок, и некоторыми строчками сам был растроган чуть не до слез.

В тот же день рассказ был отдан в газету «Смена».

Его не напечатали!

«Написано грамотно, – сказали мне в редакции, – но не трогает».

Действительно, фразы были написаны грамотно. Сотрудники литературного отдела понимали их так же, как я, и тем не менее оставались равнодушными.

Я, конечно, обвинил в этом не себя и гордо удалился со своим отвергнутым произведением.

Но когда рассказ не взяли и в других редакциях – пришлось задуматься.

Итак, фразы и даже слова, которые мне представляются живыми и трепещущими, читателю кажутся пустыми и холодными.

Но разве это удивительно?

В рассказе, например, было слово «тушенка». В те годы оно почему-то напоминало мне войну, вызывало военные представления и соответствующим образом эмоционально окрашивало фразу. Но почему я решил, что слово «тушенка» возбудит те же чувства у девицы из литературного отдела газеты, у девицы, которая никогда не была на фронте?..

Возьмем пример более резкий.

Слово «коса» у старого колхозника вызовет представление о заливных лугах и сочной траве, о вжиканье оселка по мокрому жалу косы. Моряк задумается о дальних странствиях и песчаных отмелях, молодая доярка – о гармошке-трехрядке, о кадрили и прочих приятных вещах, для которых, собственно, и имеет смысл отращивать косу.

Оказывается, не так просто добиться, чтобы слово вызвало в душе читателя точно те же чувства, какие оно вызывает у меня.

Но как же все-таки этого добивается писатель?

Давайте отвлечемся ненадолго от литературы и попытаемся посмотреть, что творится в мозгу человека, когда он читает книгу.

2

Человеческий организм, независимо от нашего сознания, отвечает на ощущения, идущие от внешнего мира определенным действием. Например, яркая искра сварки заставляет нас невольно мигнуть. Такую и подобные ей реакции называют безусловным рефлексом.

Но посмотрите на человека, который некоторое время стоит возле сварщика. Сварщик подносит электрод к шву, а наблюдатель уже мигает. Он мигает еще до того, как появилась искра, без непосредственной, чувственной причины мигания.

Явления такого рода известны каждому по собственному опыту. Они доказывают, что при некоторых условиях естественный раздражитель (искра) заменяется условным раздражителем (приближающимся к шву электродом).

Такой условный раздражитель И. П. Павлов назвал сигнальным раздражителем или просто – сигналом, а рефлекс, возникающий в результате действия сигнального раздражителя, – условным рефлексом.

Условным этот рефлекс назван потому, что для его возникновения необходимо непременное условие: в мозгу должна осуществиться и закрепиться связь (или, как говорят психологи, ассоциация) между видом электрода и яркой искрой.

«В первом рефлексе (безусловном. – С. А.), – пишет Павлов, – существовало прямо проведение нервного тока, во втором должно быть произведено предварительное образование пути для нервного тока…»

При более или менее длительном совпадении условного и безусловного раздражителя в мозгу как бы проторяется тропка (электрод – мигание). Сущность сигнальной системы заключается в том, что рефлекс постепенно начинает возникать при одном условном раздражителе (электрод), совершенно не нуждаясь в безусловном раздражителе (искра).

Но существование условной связи (электрод – мигание) не вечно. Если эту связь хоть изредка не подкреплять безусловным раздражителем (искра) – контакт размыкается, тропка постепенно зарастает.

Хотя уподобление тонкого механизма работы нервных тканей проторенным и зарастающим тропкам выглядит слишком упрощенно, оно, очевидно, отвечает существу дела. Физиологи сами в этом же смысле оперируют немецким термином «»Bahnung» (проторение пути).

В 1932 году Павлов заявил, что факты заставляют его предполагать наличие в высшей нервной деятельности человека некоей «прибавки». Что же это за «прибавка», или «чрезвычайная прибавка», как ее называет Павлов в другом месте?

В результате длительного, протекавшего почти миллион лет приспособления человека к общественным условиям жизни в его мозгу образовалась система сигнализации, отличная от сигналов первой системы, а именно – речевая система сигнализации действительности.

Сущность этой системы состоит в том, что, в отличие от первой сигнальной системы, сигналами здесь выступают не непосредственно чувственно ощущаемые предметы, не их свойства, запахи, звуки и проч., а слова.

«…Слово для человека, – пишет Павлов, – есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные, общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущие в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных. Слово благодаря всей предшествующей жизни взрослого человека связано со всеми внешними и внутренними раздражениями, проходящими в большие полушария, все их сигнализирует, все их заменяет и поэтому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обуславливают те раздражения».

Один из учеников и последователей Павлова – К. М. Быков» в 1953 году на конгрессе физиологов в. Монреале рассказывал об экспериментах над детьми.

При звуке звонка в палец ребенка ударял легкий электрический ток. Ребенок отдергивал руку. Впоследствии уже один звук звонка вызывал рефлекс отдергивания руки (первая сигнальная система!). Затем, после закрепления условной связи (звонок – удар тока) убирали и звонок и провода. Экспериментатор произносил слово «звонок» – и ребенок непроизвольно отдергивал руку. Особенно интересно, что десятилетние, умеющие читать, ребята отдергивали руку даже тогда, когда им показывали написанное слово «звонок».

Если в опыте Быкова звонок являлся сигналом, так сказать, первой степени, то слово «звонок» – возбуждающее сперва представление о звонке, а затем уже представление об ударе током, – является сигналом высшего порядка.

Именно поэтому Павлов назвал слово «сигналом сигналов». Вторая, речевая сигнальная система является высшей системой человеческого мозга и подчиняет себе первую. Доказывает это следующий опыт.

При звуке звонка к руке человека прикладывается предмет, нагретый до 43°. Приборы показывают расширение кровеносных сосудов от действия тепла. После того, как связь «звонок – тепло» закрепилась, достаточно сказать: «Я сейчас буду звонить», – и приборы регистрируют расширение кровеносных сосудов.

Опыт усложняется. До руки человека, привыкшего к температуре 43°, незаметно дотрагиваются предметом, нагретым до 65°. Предмет горячий. Он должен вызвать боль и, следовательно, сжатие сосудов. Но экспериментатор говорит: «Сейчас я буду звонить» – и, несмотря на то, что предмет горячий, приборы показывают расширение сосудов.

Происходит удивительная вещь: организм человека оказался более послушным и доверчивым к слову, чем к объективному, конкретному раздражителю. Слово здесь оказалось сильней безусловного, врожденного рефлекса – речевая сигнальная система победила и изменила этот рефлекс.

Вот и верь после этого мудрой восточной пословице: «Сколько ни говори «халва» – во рту сладко не станет».

Как бы ни была далека область экспериментальной физиологии от художественной литературы, нельзя не подивиться: какая все-таки мощная, активно действующая сила – слово.

Представим себе: человек вернулся с работы, устроился возле спокойной лампы, открыл книгу. Сочинение захватывает его. Выразительная художественная фраза, падая на группу мозговых клеток, растекается по коре головного мозга, как вода по промокашке, возбуждая следы почти заросших тропинок, следы прежних переживаний, уроков жизни, радостей, огорчений, учения, прочитанных книг, увиденных картин. Под действием прочитанного в мозгу сверкает внезапная мысль: это проторяется Новая тропка между клетками… Следы привычных, давным-давно замкнутых, освоенных связей как бы поглощаются новой неожиданной связью. Читатель задумывается – новая связь беспокойно «осваивается» в мозгу, «ищет словесного и интонационного оформления, проторяет вспомогательные тропки в глубины сознания, спускается к следам жизненного опыта за справками о своей истинности, законности.

Хорошая книга оставляет вечный след. Вновь образованные и восстановленные под влиянием чтения тропки-связи, вливаются в необъятно грандиозную, тончайшую, зыбкую конструкцию гармонического взаимодействия клеток мозга и в дальнейшем влияют на думы человека, на впечатления от будущих книг.

Работа мозга необратима. Начисто вычеркнуть из головы прочитанное и вернуться к вчерашней структуре ассоциаций так же невозможно, как невозможно дождаться повторения узора в калейдоскопе, составленном из четырнадцати миллиардов стеклышек.

С другой стороны, из необозримой мозаики замыкающихся связей уже не выделить крошечной частицы сдвига, произошедшего под влиянием прочитанной книги, как не выделить усвоенной крупицы сахара из плоти человеческого организма. Частная конструкция ассоциаций поглощена и преобразована в необозримо причудливой, запутанной, своеобразной и неповторимой, как отпечаток пальца, мозаике человеческого мозга.

Отпечаток пальца… Как убого это уподобление применительно к работе человеческого мозга. Но ни схема самой сложной органической молекулы, ни бесконечная изменчивость морозных узоров на стынущем стекле, ни перепутанность проводов в коммутаторе на четырнадцать миллиардов ячеек (количество клеток в коре головного мозга достигает четырнадцати миллиардов) – ничто не может дать даже приблизительного представления о сложности взаимодействия клеток коры головного мозга.

Поневоле оставаясь в границах грубых уподоблений, посмотрим, как Шерлок Холмс удивил доктора Ватсона, проследив длинную цепочку его мыслей.

Предоставим слово Шерлоку Холмсу:

«- Бросив газету (это и привлекло мое внимание), ты полминуты сидел с отсутствующим видом. Потом твой взор остановился на портрете генерала Гордона, недавно вставленном в раму, и на лице показался след мысли. Однако этого мне было мало. Но вот ты взглянул на портрет Генри Бичера, стоявший на книгах без рамы, и посмотрел на стену. Ты подумал, что если бы портрет был в раме, – хорошо было бы повесить его рядом с Гордоном.

– Удивительно точно! – воскликнул я.

– До сих пор я вряд ли мог ошибиться. Затем твои мысли вернулись к Бичеру. Ты долго, пристально смотрел на него, словно изучая его характер. Потом твои глаза сощурились, но лицо оставалось задумчивым. Ты вспоминал деятельность Бичера. Ясно, что, думая о Бичере, ты не мог не подумать о действиях, «которые он предпринял в пользу Севера во время Гражданской войны. Я помню, с каким негодованием ты отнесся к своим невоздержанным соотечественникам, осуждавшим Бичера. Ты тогда был так возмущен, что не мог не вспомнить об этом. Когда чуть позже ты оторвал глаза от портрета, я уже подозревал, что твоя мысль обратилась к Гражданской войне, а когда я заметил, как сомкнулись твои губы, сверкнули глаза, сжались кулаки, стало совершенно ясно, что ты думаешь об отваге, проявленной обеими сторонами в этой отчаянной борьбе. Потом твое лицо сделалось печальным, ты опустил голову. Ты стал думать об ужасах войны, о напрасно потерянных жизнях. Твоя рука машинально потянулась к старой ране, и дрогнувшая на губах улыбка показала, что юмористическая сторона решения международных споров войной поразила тебя. Я согласен, что это нелепо. И рад заключить, что мои выводы оказались правильными…» (рассказ «Картонная коробка»).

Как видим, прихотливая и извилистая, на первый взгляд, мысль не растекается в коре головного мозга куда попало, а движется по определенным путям, по определенным системам ранее выработанных условных связей.

Толчком к раздумьям Ватсона послужил портрет свирепого колонизатора, на совести которого многие тысячи жизней китайцев и африканцев. У нас портрет генерала Гордона вызвал бы совсем иное течение мыслей, несмотря даже на то, что с конечным выводом Ватсона о мирном решении международных споров невозможно не согласиться.

Возникает вопрос – что же это за «выработанные условные связи», по которым послушно, как поезд по рельсам, движется человеческая мысль?

Павловская физиология отвечает на это следующим образом: под действием раздражителей, в том числе и раздражителей-слов, в мозгу образуется сложнейшая мозаика временных условных связей. Чем богаче жизненный опыт человека, тем богаче и разнообразнее эти связи.

В однородной обстановке, в привычном и размеренном ходе жизни, при повторяющемся ритме трудовой деятельности выработанные связи все более и более закрепляются. Другими словами, в нормальной обстановке, когда на мозговые клетки действуют главным образом привычные раздражители, тропки между этими клетками все больше протаптываются и образуют некий определенный, трудно изменяемый основной рисунок, некую систему, названную Павловым «динамическим стереотипом»: «Вся установка и распределение по коре полушария раздражительных и тормозных состояний, происшедших в определенный период под влиянием внешних и внутренних раздражений, при однообразной, повторяющейся обстановке все более фиксируются, совершаясь все легче и автоматичнее. Таким образом получается в коре динамический стереотип (системность), поддержка которого составляет все меньший и меньший нервный труд; стереотип же становится косным, часто трудно изменяемым, трудно преодолеваемым новой обстановкой, новыми раздражениями».

Громадную роль в процессе образования динамического стереотипа играют слова.

Постепенно связи между словами начинают замыкаться в пределах второй сигнальной системы, без контакта с непосредственным раздражителем, который эти слова обозначает. Например, связь «Рокфеллер – война» может возникнуть у человека, ни разу не воевавшего и ни разу не видевшего Рокфеллера.

Словесные ассоциации могут быть чрезвычайно отдаленными. Слово-раздражитель возбуждает длинную цепочку слов, например Рокфеллер – морщины – гниение – нефть – бензин – авианосец – война…