Славянское слово и традиция эллинизма

Каждому русскому человеку памятны слова, которыми Пушкин приветствовал выполненный Николаем Гнедичем перевод «Илиады»:

Слышу умолкнувший звук бо-

жественной эллинской речи;

Старца великого тень чую

смущенной душой.

В этом двустишии второй стих по своему смыслу довольно обычен, но первый решительно необычен. «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи» – это не то же самое, что, скажем, «слышу голос Гомера». Ведь Пушкину представляется, что он слышит не просто греческого поэта, но греческий язык; в русском стихе и русском языке Гнедича он улавливает или угадывает некий обобщенный образ «эллинской речи». У Пушкина нельзя встретить приблизительных, расплывчатых метафор без резко очерченного значения; слова у него всегда сполна значат то, что они значат. Но что они значат в данном случае? Как, спрашивается, русская речь может быть эллинской речью? Разве назначение стихотворного перевода- не в том, чтобы возможно полнее вывести поэзию подлинника за пределы языковой стихии подлинника? Положительно, похвала Пушкина стоит того, чтобы над ней задуматься.

Первое, что приходит на ум: похвала эта мыслима отнюдь не во всякой национальной литературе. Едва ли, например, самый рьяный поклонник переводов и подражаний античным поэтам, принадлежащих Леконту ле Лилю, попытался бы расслышать во французских словах «эллинскую речь». Уж если что слышится во французских словах, так это, конечно, латинская речь, – с каким бы преклонением перед духом Эллады ни был выполнен перевод с греческого языка на французский. Однако внутри русской культуры и применительно к переводческой работе Гнедича поэтическая формула Пушкина в высшей степени содержательна, более того – неизбежна. Она самым кратким и самым разительным образом суммирует то, что более пространно говорили о языковом эксперименте Гнедича первые рецензенты.

Вот, например, отзыв Надеждина:

«Необходимость отгласить в эхе русском стих Гомера, волнующийся роскошным обилием многосоставных слов и многознаменательных выражений, быв сознана прелагателем, должна была принудить его… обратиться к мощному лону отечественной старины и раскопать ее до сокровеннейших рудников таящегося в ней богатства» ¹.

Ему вторит О. Сомов, автор «Обозрения Российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года» в «Северных цветах на 1831 год»:

«С другими переводами Илиады этого никак нельзя сравнивать: с первого взгляда видишь необъятную разность, и разность сия происходит как от таланта прелагателя, так и от свойств русского языка, гибкого, звучного, обильного, и более прочих языков Европы подходящего к языку Гомерову, способного принимать формы древней поэзии» ².

Все, словно сговорившись, настаивают на одном и том же – что перевод Гнедича выявил таящиеся в архаических глубинах русского языка (в «мощном лоне отечественной старины», в ее «сокровеннейших рудниках») и притом незнакомые западноевропейским языкам возможности приближения к «божественной эллинской речи» ³.

Хочется вспомнить, как через столетие без малого сформулировал свое восприятие русской речи О. Мандельштам: «Русский язык – язык эллинистический. По целому ряду исторических условий, живые силы эллинской культуры, уступив запад латинским влияниям и не надолго загощиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью» ⁴.

И ниже:

«Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийственностью»; «Каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя» ⁵.

Излишне напоминать, что О. Мандельштам по праву поэта говорил в том «пророческом» тоне, в котором филологи не говорят и говорить не должны. Филологам это не по чину. Им остается вглядеться в темные догадки поэта с той почтительной недоверчивостью, которая не исключает, но предполагает пристальное внимание и надежду отыскать, может статься, нечто вроде прозаически-позитивного соответствия этим догадкам.

* * *

Как известно, древнерусская словесная культура изначально сформирована интернациональным литературным движением, шедшим с Балкан, охватившим южное славянство и Русь и достигшим классической зрелости около XIV века⁶; а движение это может рассматриваться как поздний, но совершенно аутентичный плод эллинистической традиции. Его связь с первообразом, данным Византией, а через Византию – Древней Грецией, проявляется отнюдь не только в общей философско-эстетической установке, но также – что гораздо менее изучено – в сугубо практических, конкретных, предметных, даже «ремесленных» моментах работы над словом. Не будет преувеличением сказать, что от Горгия Леонтинского и других представителей софистического движения, основавших законосообразное искусство риторики, через позднеантичных и византийских «прогимнасматиков», строивших образцовые разработки типизированных казусов для красноречия## Прогимнасмы – предлагаемые в руководствах по красноречию сочинения типа: «Похвала оливе», «Порицание дубу», «Сравнение химеры и кентавра». У византийского ритора и богослова Никифора Василаки прогимнасматический подход распространяется равно на мифологические и христианские темы: «Что сказал бы Зевс, видя Ио, превращенную в корову» и «Что сказал бы Аид, видя воскресшим четверодневного Лазаря».

1. »Московский вестник», 1830, ч. 1, N IV, стр. 402 (за подписью «-джд-«). [↩]
2. «Северные цветы на 1831 год», 1830, стр. 36.[↩]
3. См.: А. Н. Егунов, Гомер в русских переводах XVIII – XIX веков, «Наука», М. – Л. 1964, стр. 278 – 288.[↩]
4. О. Мандельштам, О поэзии. Сборник статей, «Academia», Л. 1928, стр. 31.[↩]
5. Там же, стр. 32, 38.[↩]
6. Ср.: Д. С. Лихачев, Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России, – «IV Международный съезд славистов. Доклады», Изд. АН СССР, М. 1958; его же, Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого, Изд. АН СССР, М. – Л. 1962, стр. 30 – 39; его же, Поэтика древнерусской литературы, изд. 2-е, «Художественная литература», Л. 1971, стр. 5 – 14.[↩]