Сборник статей М. Щеглова

М. Щеглов, Литературно-критические статьи, «Советский писатель», М. 1958, 370 стр.

«В поэзии, — писал в одной из статей М. Щеглов, — есть понятие «цикл стихов», а в литературно-критической области — «сборник статей». Каждая из отдельных частей цикла или сборника читается и воздействует и сама по себе. Но, входя в состав целого, она как бы приобретает добавочный заряд, идущий по непрерывной цепи развития темы и раскрытия идеи в общем тексте при последовательном чтении. Особенно это характерно для поэзии, где стихи объединяются в цикл единством образов, идейной общностью, лирическим героем и т. д. Цикл стихов — это лирическая поэма, выходящая толчками, «квантами», это букет, из которого нельзя вынуть цветка, чтобы он не потерял часть своей красоты и прелести. Но даже и «сборник статей» — явление более рациональное, чем эмоциональное — всегда обдумывается так, чтобы он производил при чтении впечатление системы или во всяком случае какого-то одного, непрерывного высказывания на общие темы».

В этом замечании много, если можно так сказать, «чисто щегловского». И параллель между критикой и поэзией, и мысль о некоей единой идее-лейтмотиве или лирическом «подтексте», проходящих через все творчество критика, объединяющих все его выступления в общем русле осознанной идейно-эстетической направленности, — все эти черты отражают действительное своеобразие литературно-критической практики самого М. Щеглова.

В свое время А. Луначарский пытался утвердить представление о том, что критика явлений искусства должна быть непременно художественной критикой и в силу эстетической сущности самого своего предмета, и в силу присущих ей общественных функций. «Литературный критик, — писал Луначарский, — не социолог только, он даже не историк литературы, он прежде всего сам художник слова, который, опираясь на художество, вращающееся в сфере образов, дает ему агитационно-горячие комментарии, парализующие или, наоборот, обостряющие, направляющие действия того художественного произведения, которое своеобразно перерабатывается критиком». И это представление о критике вполне приложимо к Щеглову.

Подлинно художественная образность — непременный и важный компонент любого его литературно-критического выступления. Посмотрите, какими острыми и точными мазками, штрих за штрихом воссоздает он поэтический облик одного из «вечных юношей» русской поэзии — Сергея Есенина, воссоздает во всей его действительной сложности и глубокой противоречивости. Щеглов пишет о Есенине, вживаясь в каждую строчку поэта, сердцем своим выверяя тончайшие нюансы смятенной и мятежной есенинской лирики, «которую многим людям долго еще не заменит никакая иная поэзия».

В алом зареве романтических предчувствий встают перед нами под пером критика волшебные «Корабли Грина»: «…белой точкой на горизонте, в исчезающей отдаленности моря появляется корабль, за ним еще один и еще… Ветер и волны дружно влекут их, они летят, слегка накренясь, у них почти живые, стройные формы; ветер воет в тонких снастях, плещет вдоль борта тугая отлетающая волна, загорелые веселые матросы глядят за горизонт — что там? И наше сердце стремится лететь за ними, к тучам, полным зарева далеких, удивительных городов, к цветам и скалам таинственных стран воображения…» -так писал Марк Щеглов, и у читателя возникало то настроение особой приподнятости и праздничности, которыми человечья душа откликается на подлинное искусство.

Щеглову был всегда до крайности чужд тип критика, который, прикасаясь к живому искусству, сдирает с него как нечто внешнее художественно-образную «оболочку», обнажая перед читателем лишь жесткий каркас идейных схем и противоречий, был органически чужд «литературный критик, который, — по словам Луначарского — умерщвляет художественную литературу, рассекая ее, как труп в анатомическом театре, и произносит над нею сухую лекцию…» Щеглов видел и слышал все то, о чем рассказывалось в художественном произведении и по-своему, в своих интонациях, со своими акцентами передавал нам об им увиденном в стране искусства.

Потребность в художественном видении того, о чем он говорит, стремление к художественной наглядности, пластической ощутимости той мысли, которую он хочет передать читателю, были у Щеглова столь велики, столь внутренне присущи ему, что даже в своих литературоведческих и историко-литературных работах он порой как бы невольно оставляет перо исследователя и берется за кисть, И тогда перед нами появляются такие знакомые черты — что-то вроде художественного пересказа известного портрета: «…старец с белой широкой бородой, одетый в блузу и — поверх нее — армяк, подобный тем, что носили некогда в русских деревнях. Рукой, держащей мятую шапку, он слегка опирается на легкую спинку плетеного «дачного» стула, так не вяжущегося с этой грубой крестьянской одеждой и узловатой кистью руки. Как будто в гостиную или на веранду барского загородного дома взошел и остановился простой человек — кучер или садовник…