«Россия – преждевременная страна…» Андрей Битов о себе, об Империи, о русском языке и литературе. Беседу вела Е. Чхаидзе

Не так давно не стало одного из самых значительных русских писателей второй половины XX — начала XXI века — Андрея Георгиевича Битова (27.05.1937 — 08.12.2018). Его называли основателем русского постмодернизма и последним классиком русской литературы. Книги писателя — это симбиоз знаний (истории, культуры и литературы) и игры, которая послужила не просто литературным приемом, втягивающим читателя в лабиринт мыслей, а двигателем для чередующихся и преобразующихся от книги к книге смыслов. Для того чтобы разгадать загадки, вплетенные в текст, читателю приходилось потрудиться, иногда даже оказывалось, что зря. Там, где подразумевалось хитросплетение, была лишь игра. Во множестве опубликованных интервью я не находила ответы на некоторые вопросы, и для меня оказалось важным поговорить с писателем о литературных приемах, смыслах и загадках его книги жизни «Империя в четырех измерениях». В 2014 году состоялся наш единственный, но долгий разговор. Этот разговор вылился в откровение Битова о России, русском языке и литературе. Оставлять запись за семью печатями в моем личном архиве было бы несправедливо по отношению к литературному миру. Самые интересные отрывки нашей беседы представлены ниже.

— Андрей Георгиевич, каждому, кто касался вашего творчества, известно, что вы глубокий знаток Пушкина и первая треть XIX века для вас особый период в истории русской литературы и истории России. Почему?

— Потому что Золотой век, который я очень люблю, больше всего люблю и ценю, и Наполеон каким-то образом связаны. Когда я проанализировал, как сокрушались о его кончине и Пушкин, и Лермонтов (я понимал, что романтизм, но дело не в этом), я понял, что Наполеон и победа над Наполеоном заразили Россию европейской амбицией. Он заразил амбицией! Победа 1812 года привела к декабристам. Амбиция родила русскую культуру.

Двадцатилетие, начиная с 1820-го по 1840 год, выдало сразу пять личностей (Грибоедов, Чаадаев, Пушкин, Гоголь и Лермонтов), и шестой — Даль, который для меня является завершением Пушкина. Их хватает для того, чтобы понять, что такое — возможность русского будущего. Я говорю об этом в эссе «О преждевременности» — оно очень важное! Там я пишу, что для меня Россия вовсе не отсталая, а преждевременная страна!

— Правда, это мало кто услышит на Западе.

— Может быть. Это насчет империализма. Я больше не поеду ни на какие ПЕН-конгрессы, потому что четыре раза я не смог добиться одного и того же! А именно — признания русского языка рабочим языком, то есть посадить одного лишнего человека в будку. Там рабочие языки — английский, французский, испанский. От западного ханжества меня так же воротит, как и от нашего безобразия.

А вы посмотрите, сколько вокруг меня сидит людей, которые не могут говорить по-английски! Потому что русские — это огромное сообщество. Вы думаете испанский, французский или английский — почему? Только потому, что это великие империи, которые распространились по миру! Что, трудно посадить одного переводчика в будку?! Нет! Как же так! И я выступаю как империалист, как носитель великого языка! Я, между прочим, носитель великого языка! И когда нас понимают все славяне, безусловно, все постсоветское пространство  — это очень серьезное дело.

— Как, на ваш взгляд, расширялась Российская империя?

— Я никогда не мог понять, почему Россия так хлынула на восток?! К пустому пространству, в принципе. И убивали меньше народа, чем американцы индейцев. И что их остановило? И почему это закончилось? Я понял, что эта волна, которая распространилась чуть дальше другой. Осмелюсь сказать, что эта волна покатилась с XII века, а потом с XV покатилась назад. Вот вам 300-летний цикл! Я понял, что это волна уперлась в океан. Мы — Восток настолько, насколько мы — Запад. Точно никто не разгадал, и я тоже не понял, что такое Запад! На самом деле, Европе повезло! Она просто маленькая и очень географически изведанная.

— Вы работаете с архивным материалом?

— Нет. Я не пользуюсь источниками и никогда ими не пользовался, а только тем, что сам понял вдруг — ни с того ни с сего. Информация ко мне поступает каким-то сферическим образом или только из литературы. Я уже ленив, уже не буду залезать. Нет сил! Я уже сделал свое, отхожу от этого, от всего. Я свою «Империю» сделал!

— Ваша «Империя» переиздавалась несколько раз.

— Сейчас удалось наконец-то издать ее в четвертый раз. Здесь это сделано толково!

— У меня ваша «Империя» в красном переплете.

— Есть еще белые издания. Что касается красного издания, то все считают его собранием сочинений, но я хотел его представить в виде сталинского тома. Сделать красный с золотом. Мне пришлось повыкидывать оттуда многое. Комментарии к «Пушкинскому дому», а они важны, или «Записки из-за угла» из «Аптекарского острова». Все маргиналии ушли. Ну, чтобы хоть как-то поместилось! Боялся, что это вообще развалится. Про нее лучше всех сказал один мой читатель: «Плохая книга: в метро читать неудобно, а в кровати падает!»

— Вы первым в русской литературе использовали определение «русский имперский человек» (в «Грузинском альбоме»), откуда оно?

— Это, наверное, надо понимать в контексте, иронично. Всякая фраза с нажимом не обозначает утверждения. Это обозначает, что автор опускает себя на эту позицию. Тут никакого исповедания нет, все очень иронично. Дело в том, что я хорошо понимал, что СССР — империя. Думал о ней всю жизнь. И это определение родилось у меня, может быть, где-то в Армении, для которой турки были страшнее России. Я, может быть, действительно говорил о том, о чем не принято было говорить. Не о том, о чем запрещено говорить, а о том, о чем не принято говорить! Это разное! Вот не принято было говорить, что я захватчик. Когда я так говорю, это, конечно, нарочитое высказывание. Родилось оно, как я упомянул, в Армении, когда я был в гостях. Услышал одну фразу, и меня просто хлестнуло по щекам. Она до меня доходила десятилетиями: «Какой хороший русский!» Вот пощечина! Хотя меня-то никогда за русского не принимали.

— Русофильство?

— Я не привержен к такому русофильству, но тем не менее меня так радует, когда кто-то русский делает что-то замечательное! Меня это радует, даже сильно! Ну, как бы оправдывает существование. А ко мне все всегда относились хорошо.

— Я даже слышала, что у вас какие-то грузинские корни есть?

— Нет-нет! Я крестился в Грузии. Это Резо Габриадзе туда меня привез. У меня два раза не получилось креститься, и в конце концов Резо нас с Аней, дочкой моей, крестил в Грузии. Крестились мы под Кутаиси в Моцамета и потом доехали до Батуми, где встретили Чабуа (Амирэджиби) на набережной. Умер он не так давно. Я вспомнил его фразу: «В каждом доме должен быть маленький, хотя бы котенок!» Дом наполняется атмосферой, иной энергетикой!

— У вас есть фраза, которая звучит примерно так: не признавайтесь в любви никакому народу.

— Да, смысл в том, что потом если ты выскажешься с критикой, то тебя начнут ненавидеть. Это мне сказал Грант Матевосян. Он был умный человек, очень! Я его любил! Он говорил: «Вот ты, конечно, сейчас приедешь, напишешь про нас. Напишешь, конечно, хорошо, но потом что — будешь всю жизнь армян поддерживать?! Ты будешь должен». И в таком духе! Кстати, это правда!

— Всем известна ваша многолетняя человеческая и творческая дружба с Резо Габриадзе. Чем вообще вам близка эта республика?

— Почему я думаю, что Грузия мне близка? Потому что я вырос в полудворянской семье, которая сохранила более-менее свой уклад жизни — «сквозь». И не погорела! Когда мне говорили: «Как вы смогли выжить при советской власти?» — я отвечал: «Я не при советской власти жил, а я в семье жил!» То же самое было и в Грузии. Грузия жила в семьях! Это не потерянная связь — родовая, поколенческая.

Между прочим, ни один из моих западных исследователей не обнаружил, почему это у меня в «Пушкинском доме» два деда придуманы. Ведь все думают, что я все писал с натуры. Но я ведь все-таки fiction writer, и на самом деле «Пушкинский дом» — придуманный роман. Целиком. Он весь fiction. Конечно, писатель пользуется своими деталями, опытом. Один из лучших комплиментов был от Зинаиды Шаховской. Ее рецензия на американское издание «Пушкинского дома»: «Я не нашла ни одного следа непереваренной биографии». Очень мне было лестно прочесть! Потому что меня нельзя поймать на том, что я про себя написал. Мне говорят: «Это вы про меня написали». Это другой ход, другой вид — такое проникновение в природу человека.

— Над какой книгой вы сейчас работаете?

— Последняя книжка, которую я сделаю, она об империи. Она уже у меня варится больше 10 лет и называться будет «Автобиография», где я не этим занудным путем — родился, женился, — а своим путем расскажу свою жизнь через жизнь той страны, в которой я жил, и через те эпохи, в которые я жил, и через национальные вопросы, которые, безусловно, здесь были, и как я их видел.

— В последние десять лет советский период очень активно исследуется и обсуждается. Одним из камней преткновения выступает тема национального вопроса. Кто говорит, что его не было, а кто-то — что он был. Когда вы учились на Высших сценарных курсах в Москве вместе с Резо Габриадзе из Грузии, с Грантом Матевосяном из Армении и другими однокурсниками, ставшими известными людьми, ощущался национальный вопрос?

— Его не было. Дело в том, что советская власть практически уничтожила национальный вопрос. Не было. Может быть, он где-то таился, в каком-то грубом национализме.

Вы знаете, я сейчас вам скажу вещи, которые я еще не успел написать. Дело в том, что русский менталитет складывался очень сложно, это же огромное пространство. У нас воли больше, чем свободы! Вот в чем все дело! И из-за этого у нас совершенно иначе устроен менталитет, недаром пишу в «Пятом измерении» — «на границе времени и пространства». Этого никто не понимает! Что это совсем все другое — русский, и это не потому, что я русофил. А русские — они другие люди.