Раннесоветская демистифизация концепта «присвоение чужого»

Языковая картина мира крайне устойчива во времени. Ничего не исчезает бесследно из языка, но становится строительным материалом для создания новых смыслов¹. Цель данной статьи — выявление индивидуального варьирования русской картины мира у писателей ранней советской эпохи — в литературе 1917-1925 годов. Это был момент, отразивший первоначальную эйфорию, сменившуюся шоком с дальнейшим коренным изменением картины мира, что находит свое отражение в выборе писателем того или иного слова с видоизмененным коннотативным значением. Особенно смыслу эпохи всеобщей экспроприации и передела («грабь награбленное») соответствует преломление концепта «присвоение чужого».

Само понятие восходит к индоевропейской демаркации своего/чужого, с одной стороны, и коллективного/ индивидуального — с другой. Реликты отражения более древнего социального состояния человека в языке сохраняются в самой лексеме свой, стоящей вне данных категорий, образованной от праславянского *su- — «род, рожать, родной»². Концепт чужого — «поздний продукт ума»³.

На ранних этапах развития индоевропейского общества все предметы обладали качеством «бесхозности», коллективности, процесс присвоения ярлыка владения продолжается до сих пор как часть общего процесса материализации внешнего мира. Постепенно всё в мире начинает обладать основным свойством предмета хищения — его пространственно-временными характеристиками, что объясняется исторической легкостью физического господства над пространственно ограниченными предметами. Однако одно хищение не способно разрушить общественную систему, носящую надындивидуальный характер, но обилие подобных преступлений способно существенно подорвать благосостояние общества и привести к распаду социальной системы. Общественная опасность кражи кроется не в свободном и незаконном распоряжении чужой собственностью, а в его массовости, ощущение которой мы находим в произведениях ранней советской эпохи, продиктованных небывалой ранее в письменной истории способностью «к воспроизведению частиц отрицательного человеческого опыта»⁴. После революции кража не просто становится делом обыденным, но приобретает характер эпидемии, охватившей все общество: «Это уже не воровство, кража, жадность, лень, что мы делаем каждый в норках жития своего, а что-то планетарное, космогонное, страшное…» (В. Розанов, «Апокалипсис нашего времени», 1917-1918).

С лингвистической точки зрения концепт «присвоение чужого» представляет собой сравнительно большое лексико-семантическое поле, обладающее своим ядром и периферией в виде мотивационных моделей, по которым путем семантической трансформации первичное (исходное) значение корня преобразуется в исторически метафорическое «красть» и т. д. Таким образом, все лексемы русского языка со значением присвоения чужого, восходящие к одному из порядка двухсот этимологических корней, представляют собой «кладбище» метафор с различной степенью живости, то есть осознаваемости взаимопроникновения двух значений носителями языка. Для данной работы намеренно выбраны три гнезда, значение «красть» в которых сформировалось в различные исторические эпохи русского языка и на основе разных мотиваций, объединенных примерно одинаковой степенью «мертвости» метафоризации.

Одним из древнейших гнезд, развивших значение присвоения чужого в русском языке, является гнездо глагола красть как раннепраславянское наследие. Глагол принадлежит к древнейшей мотивационной модели, сформировавшей сам концепт присвоения чужого, — модели, описывающей кражу по тайному, незаметному передвижению преступника, — вывод, который можно сделать на основе еще индоевропейского значения «красть» у корня, давшего рус. тать, восходящего к тайна. В случае с красть основой семантической трансформации становится медленное, осторожное перемещение (ср. красться): ср. однокоренные продолжения-параллели в санскрите, где лексемы употребляются при описании перемещения бога Вишну, создавшего мир в три шага.

В русском языке кража, обозначаемая образованиями с данным корнем, носила сугубо тайный, незаметный оттенок, при не до конца забытой сакральности корня, что проявилось в участии корня в образованиях типа др.-рус. святокрадственный. Образования этого корня не участвуют в обозначении кражи с применением грубой физической силы и в контексте Серебряного века: «Петь и, в глаза улыбаясь, красть» (М. Цветаева, «И не плача зря…», 1916), сохраняя некий сакральный смысл, очевидный в поэзии XIX века:

Я мог бы красть, я — Ир убогий,

Но стыд мне руки оковал;