Работы разных лет
С. Бонди, Черновики Пушкина. Статьи 1930 – 1970 гг., «Просвещение», М. 1971, 232 стр.
Эту книгу давно ждали текстологи. Да и не только они. Еще лет десять – пятнадцать назад пронесся слух, что С. Бонди намерен собрать свои разбросанные по журналам и сборникам статьи, посвященные текстологии Пушкина, и опубликовать их, но тогда это не сбылось. Теперь, к 80-летнему юбилею ученого, такая книга вышла.
При всей сложности и специфичности содержания – скрупулезный анализ прежде всего черновых автографов поэта – книга написана так, что от нее невозможно оторваться. В самом деле, перечитайте статью «Подлинный текст и политическое содержание «Воображаемого разговора с Александром I»- увидите, что это не просто статья, а настоящее художественное произведение. Здесь с глубоким проникновением в психологию творческого процесса проанализирован такой своеобразный материал, как черновик незаконченного произведения Пушкина. И если сам Пушкин в «Воображаемом разговоре с Александром I» выступает от имени царя, то С. Бонди в анализе этого «Разговора» выступает от имени Пушкина. Опираясь на текст черновика, восстанавливая ход работы поэта, исследователь мыслит вместе с Пушкиным, черкает и правит текст вместе с ним. Именно эта их «совместная работа» позволила С. Бонди с поразительной убедительностью доказать, что в черновике Пушкина есть ряд описок, имеющих принципиальное значение для понимания смысла «Разговора» и сбивавших с толку многих исследователей. Теперь, читая статью С. Бонди, мы понимаем, как и почему именно так думал Пушкин, работая над текстом, какие соображения попутно возникали у него, оставляя свой след в тексте в виде начатых и зачеркнутых недописанных слов; когда, на каком этапе работы и почему у Пушкина изменилось настроение в этом «Разговоре» и вместо первоначального: «Я (то есть Александр I. – Е. П.) бы тут отпустил А. Пушкина» – он вдруг резко меняет конец разговора: «Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь».
Вот это умение думать вместе с поэтом – одно из блестящих достижений С. Бонди как ученого, исследователя текстов Пушкина и вместе с тем – его важнейший вклад в советскую текстологию. До работ С. Бонди текстологи пытались прежде всего прочесть каждое зачеркнутое слово, зачеркнутую букву текста, чтобы понять авторскую мысль, – и нередко отступали перед непреодолимыми трудностями. С. Бонди идет обратным путем: он прежде всего стремится понять авторскую мысль из контекста, и тогда замазанные и недоступные для прочтения слова подсказываются ходом авторского рассуждения; С. Бонди как бы натыкается на них, мысля вслед за писателем и вместе с ним.
Сколько язвительных замечаний было сказано об этом методе чтения черновиков, предложенном С. Бонди! Его упрекали в том, что в своем художественном мышлении он ставит себя рядом с Пушкиным, пытается стать «конгениальным» ему. А в результате именно С. Бонди прочел почти все не поддающиеся прочтению черновые записи Пушкина и предложил немало превосходных исправлений описок и ошибок в его текстах; предложенный же им метод чтения черновых текстов вошел блестящей главой в советскую теорию текстологии; во всяком случае, мировая текстологическая наука ничего лучшего пока предложить не смогла. В этом отношении статья С. Бонди «О чтении рукописей Пушкина», написанная в 1932 году и впервые опубликованная в 1937 году, по праву может быть признана классическим трудом не только в пушкиноведении, но и во всей советской текстологической науке.
Недостатки? Конечно, их можно было бы найти. Но мне хочется сделать только одно необходимое замечание: мы не можем полностью принять настойчиво проводимый С. Бонди тезис об объективности в текстологической работе «непосредственно эстетического критерия», утверждение, что «в работе над подлинно художественным произведением… это основной, наиболее надежный, верный, научный метод» (стр. 4). Конечно, когда речь идет о таком исследователе, как С. Бонди, этот критерий действует безотказно, но ведь для этого надо быть таким большим мастером, как С. Бонди. У другого же текстолога, с меньшей эрудицией и менее развитым вкусом, художественным чутьем, результаты могут быть иными: достаточно вспомнить исследование Ф. Корша в защиту подлинности окончания пушкинской «Русалки». А раз тек, то какой же это объективный критерий? Скорее уж это критерий, говорящий о субъективных качествах данного исследователя художественной литературы, чем о правильности провозглашенного им теоретического принципа.
Мы, конечно, понимаем причины настойчивого утверждения С. Бонди этого критерия. После моды на субъективистские вмешательства текстологов в поэтические тексты, характерной для 1940 – 1950-х годов, в советской текстологии утвердилось противоположное направление, в котором главным было утверждение неприкосновенности авторского текста. Как реакция на переходившее всякие границы вмешательство в авторский текст в недавнем прошлом этот критерий текстологической работы был правилен и полезен, во всяком случае, он помог сохранить авторские тексты и очистить их от субъективистских «исправлений», сделанных текстологами и являющихся по существу искажениями.
Но с течением времени этот метод начал вырождаться в антинаучный «механицизм», когда, прикрываясь доводом: «так напечатано в последнем авторизованном издании и, следовательно, не подлежит изменению», некоторые текстологи полностью освободили себя от изучения творчества писателя во всем объеме, от анализа его взглядов, языка и стиля, его художественного мастерства, то есть по существу от обязанности думать над каждым словом подготавливаемого текста. Так на почве объективности текстолога в изучении текста начал расцветать объективизм, то есть равнодушие к качеству художественного текста.
И вот против такого метода текстологической работы выступает сегодня С. Бонди; недаром все его утверждения о ценности «эстетического критерия» встречаются только в статьях 1968 – 1970 годов и их нет в статьях 1930 годов – тогда в этом не было необходимости.
С. Бонди прав: выступать против «механицизма» нужно, но все же нам кажется, что здесь ученый несколько перегнул палку; может быть, это и естественно, но не значит – верно. Ни «последняя авторская воля», ни «эстетический критерий» и никакой другой критерий, взятые отдельно, как нечто самодовлеющее, не могут быть признаны панацеей от всех текстологических бед, не могут дать решения всех сложных текстологических загадок. С нашей точки зрения, только научный (то есть объективный) анализ истории данного текста на основе глубокого и всестороннего изучения всего творческого наследия писателя, всей идейно-эстетической системы его в сочетании с мастерством исследователя, большими знаниями и высоким художественным вкусом (то есть с субъективными качествами текстолога) дает нам настоящий научный критерий текстологической работы. И книга С. Бонди является блестящим примером именно такого подхода к поэтическому тексту.
К сожалению, за пределами сборника остались такие интересные по материалу и важные по выводам статьи С. Бонди, как «Стихи о бедном рыцаре», в приложении к которой имеется очень поучительная сопоставительная сводка текстов разных редакций стихотворения, как «Путешествие из Москвы в Петербург», содержащая историю текста этой крупнейшей статьи Пушкина, «К истории создания «Египетских ночей» (из которой лишь несколько страниц в переработанном виде вошло в статью «О чтении рукописей Пушкина»), наконец, ряд небольших заметок, содержащих интереснейшие наблюдения над черновиками поэта.
Конечно, автор вправе сам выбирать из своих работ то, что он считает нужным перепечатывать сегодня, но все же и мы, читатели, можем иметь на этот счет свое мнение.
Нам кажется, что следовало бы собрать и издать все работы С. Бонди, не только текстологические, но и стиховедческие, и историко-литературные, и литературно-теоретические.