Путь и судьба Вяземского
М. И. Гиллельсон, П. А. Вяземский. Жизнь и творчество, «Наука», Л. 969, 391 стр.
Литература пушкинской поры на первый взгляд кажется изученной тщательно и равномерно. Но это впечатление весьма обманчиво. До сих пор у нас нет монографий о деятельности крупных писателей этого периода – о Карамзине, Жуковском, Денисе Давыдове, Языкове и многих других. Среди других – П. Вяземский. Хотя П. Вяземский – одна из самых ярких фигур пушкинской эпохи, ему были посвящены лишь отдельные статьи советских исследователей (здесь следует назвать работы В. Нечаевой Д. Благого и Ю. Лотмана).
Только теперь наконец появилась первая монография на эту тему М. Гиллельсона.
В этой книге дан обстоятельный анализ жизненного и литературного пути Вяземского, а также намечена эволюция его сложных идеологических и теоретических позиций. Автор показывает, что «декабристское движение, от активного участия в котором Вяземский отказался», тем не менее «наложило отпечаток» на его ранние либеральные воззрения (стр. 47) и что даже в последекабрьские годы он «сумел дань исторически верную оценку движению 14 декабря» (стр. 143). Вместе с тем автор подчеркнул, что в 30 – 40-е годы Вяземский перешел из лагеря «либеральной оппозиции»»в лагерь тех консерваторов, которые, продолжая критиковать режим Николая I, в то же время оставались чужды всем новым общественным течениям» (стр. 320), после чего начался «закат Вяземского», сопровождавшийся резким усилением его консерватизма. 1
Подробно и в основном верно рассматривает М. Гиллельсон литературно-теоретические взгляды Вяземского, показывая огромное воздействие на писателя общества «Арзамас», деятельности которого в книге, на наш взгляд, справедливо придается большое литературно-общественное значение. По мнению автора, взгляды Вяземского отразили эволюцию карамзинизма, так как, оставаясь последователями Карамзина, арзамасцы испытали влияние радикальных просветительских идей. И именно Вяземский «был ревностным поборником русского Просвещения XVIII в.» (стр. 71). Вместе с тем, как отметил еще в 20-е годы Пушкин, он «был первым русским критиком, который выступил в защиту романтизма» (стр. 79). Эта концепция в целом верна, хотя М. Гиллельсон, на наш взгляд, слишком расширяет сферу действия идеологии «арзамасского братства», утверждая, что она изжила себя только «к середине 1820-х годов», когда «началось движение к реализму» (стр. 59). Между тем в эту идеологию никак не укладывается пушкинский романтизм, сформировавшийся в начале 20-х годов, не говоря уже о том, что «Арзамас» как литературно-организационный центр распался еще в 1818 году.
В работе широко и плодотворно использованы архивные документы, публикуемые впервые. Особенно интересны письма Вяземского к Дашкову и И. В. Киреевского к Вяземскому, органически включенные исследователем в его историко-литературные анализы, большая записка о цензуре, характеризующая общественную позицию Вяземского конца 40-х годов и справедливо названная автором «программным документом».
Есть в монографии и некоторые изъяны. Отметив в предисловии, что Вяземский вошел «в историю русской общественной мысли… в первую очередь как литературный критик пушкинской эпохи, а в историю русской поэзии – как поэт пушкинского круга» (стр. 6), М. Гиллельсон сосредоточил свое внимание главным образом на критической деятельности Вяземского и далеко не полно осветил его поэзию. Поэзии Вяземского в монографии посвящена лишь одна глава, причем в ней исследуются только стихи 1810 – 1830-х годов. Правда, в этой главе удачно проанализированы многие самые яркие стихотворения Вяземского («Русский бог», «Негодование», «Первый снег» и др.), но все же у читателя не создается цельного представления о различных сторонах художественной манеры Вяземского и его месте среди поэтов пушкинского круга. В частности, не находит достаточного обоснования и объяснения тот факт, что Вяземский, который, по мнению автора, «в области художественного мышления остался в основном адептом классицизма» (стр. 288), был одновременно и сторонником и пропагандистом романтизма. Более подробный и полный анализ поэзии Вяземского, несомненно, привел бы к выводу, что в ней существовали и романтические мотивы, с особой силой выразившиеся в начале послания к Федору Толстому Американцу («Американец и цыган…»).
В других главах книги, например в главе «Закат Вяземского», рассматриваются некоторые стихи стареющего поэта, трагически отчужденного от новых поколений. Но и этот анализ хотелось бы видеть более обстоятельным. Стоило бы сказать, что именно в этих стихах Вяземского, посвященных итогам своей личной и литературной судьбы, исчез тот рационализм, который делал столь холодными многие его поэтические произведения. Вспоминая об ушедших друзьях, говоря о том, что он не развил до конца свои большие творческие возможности («Дела и дни мои – разбросанные числа, которые в итог не сведены»), Вяземский совершенно оставляет тон скептического или иронического резонерства. И тут-то в его поэзии прорываются нотки искреннего, а иногда и щемящего сердце лиризма, превращающие его поздние стихи в человеческий документ очень большой силы, который уже ни в какой мере не связан с рассудочной системой классицизма.
Можно выдвинуть и некоторые возражения против историко-литературной классификации, данной в монографии. Не вполне разъяснен часто употребляющийся в книге термин «истинный» романтизм (его автор связывает со «стремлением к реализму»). Как известно, Пушкин характеризовал этим термином художественный метод «Бориса Годунова». Не ясно, следует ли связывать этот термин только с реалистической трагедией Пушкина, романтическая сторона которой заключалась преимущественно в ломке всех правил «классической» драматургии, или (что, по нашему мнению, незакономерно) надо применять его по отношению к южным поэмам Пушкина, где тоже есть реалистические мотивы.
М. Гиллельсон значительно усложняет и частично отвергает намеченное Ю. Тыняновым деление писателей середины 20-х годов на старших и младших архаистов и карамзинистов. Получается очень сложная и не вполне оправданная схема. Опираясь на теоретические позиции Кюхельбекера, автор утверждает, что одно из направлений романтической поэзии 20-х годов «указывает на воздействие классической традиции» (стр. 100). В результате Грибоедов зачисляется в лагерь романтиков («романтиков-архаистов» – по терминологии Кюхельбекера). Он прямо назван «деятелем русского романтизма» (стр. 111), принадлежавшим, правда, к другому течению романтизма, чем Вяземский. Но ведь никак нельзя назвать «Горе от ума» романтической комедией. И уж во всяком случае, принадлежность такого крупного писателя, как Грибоедов, к тому или иному литературному направлению или течению должна определяться эстетическими особенностями его главного творческого достижения – комедии «Горе от ума», в которой ведущей и основной была несомненно реалистическая художественная стихия. Вероятно, автор считает романтическими теоретические позиции Грибоедова. Но и здесь, так же, как в случае с Вяземским, не объяснено соотношение литературных взглядов писателя и его конкретной художественной практики.
Вряд ли верно утверждение автора, что в статье Вяземского о «Цыганах», напечатанной в 1827 году в «Московском телеграфе», «главное внимание… уделено композиции поэмы» (стр. 153). В этой статье Вяземский дал глубокий анализ образа Алеко. Он раскрыл трагический внутренний мир героя поэмы, подчеркнув, что Алеко перенес в цыганскую среду, «в новую стихию» свои роковые страсти, в конце концов приведшие его к убийству и моральной гибели.
Езде одна мелочь. На стр. 260 говорится, что школа Жуковского и Батюшкова была названа Л. Гинзбург в книге «О лирике» школой «гармонической точности». Но ведь ото высказывание самого Пушкина (в статье об одном из произведений Федора Глинки)1, на что, конечно, следовало указать.
Многие из этих замечаний касаются спорных вопросов нашего литературоведения (в частности, так и не решенной до сих пор проблемы романтизма и связанной с ним терминологии). Главное же заключается в том, что в советском литературоведении теперь есть хорошая монография о Вяземском.
- Пушкин, Полн. собр. соч., т. 11, Изд. АН СССР, М. – Л. 1949, стр. 110.[↩]