Пристрастие к достоверности

Как артист перед залом, как спортсмен перед трибунами стадиона, когда сотни, тысячи (а если включены телекамеры, то и миллионы) глаз следят за тем, как, в какую минуту и какое предпримет он действие, так – представляется мне – и писатель, выпускающий в свет книгу, становится обозрим отовсюду, за ним наблюдают миллионы глаз, соотнося каждое движение его души и мысли с движением жизни, с движением читательского сердца и ума. Пожалуй, писателю даже труднее, поскольку предстает он не перед разовой аудиторией, зараженной общим настроением, а встречается с каждым читателем один на один. Читатели же оказываются людьми разных эпох, возрастов, вкусов, склонностей.

Ныне часто говорят о силовых полях – гравитационных, магнитных, биологических. Мне кажется, что книга образует вокруг себя нравственное поле. Писатель создает его силой своего воображения, но создает на основе тех жизненных впечатлений, которые он вобрал в себя, аккумулировав их в детстве и во взрослом возрасте.

Когда я думаю об Алексее Толстом как о писателе, образовавшем собственное нравственное поле, как о человеке, долгие годы находящемся в перекрестном внимании читателей, я понимаю, что он выстоял под обстрелом времени, под напором меняющихся интересов и пристрастий. Выстоял, и многие люди, люди разных поколений, испытали на себе притяжение его нравственного поля, в котором заложена, конечно же, и информация, и эмоции, и понимание добра, зла, любви, ненависти, то есть все те категории, без которых немыслимо художественное творчество, но категории эти наполнены его временем – предреволюционным, революционным и послереволюционным. Тут сгусток атмосферы эпохи великого перелома, великого обновления человечества и человека.

С книгами Алексея Толстого встретился я уже в достаточно зрелом возрасте. Война заставила получать литературное образование не в юности, как обычно это происходит, а позднее. Заставила не только меня, но и все мое поколение. Так что чтение классиков пришлось у меня на ту пору, когда, в сущности, их надо было уже перечитывать по второму разу. Зато многое с первого прочтения виделось яснее.

Видел я, например, что есть романы, – они встречались мне тогда, да и теперь такие попадаются, – где выведен мощный главныйгерой – яркий, умный, любящий свое дело и умеющий его делать, но вокруг него среда так бедна, так опущена, провалена, лица людей, его окружающих, так стерты, так невыразительны, что при всем любовании центральным характером не хочется мириться с бедностью его окружения, – оно непривлекательно, в конце концов, в него попросту не веришь.

Совсем иначе у наших классиков: там все достоверно и полнокровно, все отчетливо. Такая же притягательная сила жизненности заметна и в книгах Алексея Толстого.

Приведу на память два рассказа – совершенно разных, написанных в различные годы, но схожих глубиной проникновения в душу человека и еще тем, что можно назвать внутренним объемом, когда маленькое, буквально в несколько страниц, произведение вбирает в себя огромное по своей значимости время. Я говорю о рассказах «Гадюка» и «Русский характер».

В «Гадюке» интересен не только сюжет, не только конфликт и даже не только главная героиня – фигура драматическая, сложная, противоречивая. Она прошла через революцию, испытала взлет, влечение к высшим идеалам, доказала твердость воли и убеждений, но в иной обстановке, в иной среде оказалась нетерпима к людям, тоже пережившим революцию;