Преодолевая силу инерции
А. Макаров, Серьезная жизнь, «Советский писатель», М. 1962, 619 стр.
Исследовательский прицел в работах А. Макарова всегда устанавливается с твердой опорой на принцип историзма, который составляет, если так можно выразиться, методологический пафос «Серьезной жизни».
Сказывается он не только в особом внимании критика к «образу времени», но и в выборе генеральной линии анализа, в способе исследовательской «фокусировки» материала. В работах о «Василии Теркине» и «За далью – даль» А. Твардовского А. Макаров даже идет на серьезный риск, избирая «патриархальный» способ передвижения от частных наблюдений к общим выводам – анализ глав в порядке очередности. Полностью такой риск оправдать себя не мог, но путь, избранный критиком, позволил ему проследить отражение меняющегося облика времени в глубинном течении поэтической мысли А. Твардовского, постепенное обогащение Духовного опыта поэта, а следовательно, и философии поэм. Изыскания подобного рода принято числить за академическим литературоведением. Они предполагают кропотливую текстологическую работу, до которой у текущей критики обычно руки не доходят. А. Макаров весьма умело мобилизует средства кабинетного литературоведения для несения «полевой» критической службы, и предпринимаемые им экскурсы в область творческой истории произведений придают его общим оценкам особую, несколько непривычную в критическом обиходе обстоятельность.
Принцип историзма определяет сам состав сборника, его внутреннюю планировку.
Открывается сборник разделом «Сегодня», куда вошли статьи о «За далью – даль», поэзии Я. Смелякова, повестях С. Антонова, романе А. Иванова «Повитель» и, наконец, статья «Серьезная жизнь», посвященная молодой литературе наших дней и давшая название сборнику.
«Сегодня» охватывает десятилетие с 1950 по 1960 год, но хронологические границы раздела не замкнуты. Так, разговор о Я. Смелякове 30-х годов – это сознательный экскурс А. Макарова в годы первых пятилеток, включающий в «Сегодня» тему традиций, выработанных зачинателями социалистического строительства.
Второй раздел книги, «Вчера», составлен из статей, написанных в 40 – 50-е годы, и посвящен преимущественно теме Великой Отечественной войны. Как будто особняком стоит здесь статья о песенном творчестве М. Исаковского. Но она вводит сюда общий масштаб времени, принятый в книге (три десятилетия – от 30-х до 60-х годов), и обращает нашу мысль к сокровенным процессам духовной жизни народа.
Работы о «Василии Теркине», военной прозе К. Симонова и лирические заметки об образе политработника в поэзии выполняют прямую задачу, раздела, воскрешая в памяти читателя героическое вчера и побуждая его думать о связи смежных эпох.
Завершает сборник «Полемика», хронологически обращенная сначала в «позавчера» (статья о И. Бабеле, А. Веселом, И. Катаеве и др.), а затем даже в прошлое столетие («Вспоминая Чехова»).
Тема 30-х годов не случайно оказывается «сквозной» в сборнике, смысловой центр которого – раздумья о сегодняшней молодости. А. Макарову понятно, что возросшие интеллектуальные потребности современной молодежи, стремление к гражданскому самоопределению заставляют ее «мучительно искать ответа на философские вопросы бытия», для которых не было «ни досуга, ни такой неутомимой духовной потребности» у поколения 30-х годов… И критик, предлагая своему молодому читателю зорко вглядеться в «юность отцов», вовсе не собирается по примеру иных энергичных воспитателей язвить его гражданскую совесть невзгодами, выпавшими на долю Корчагиных, а хочет помочь ему стать мыслящим восприемником традиций, ясно видящим себя и свое дело в исторической перспективе.
Почему же композиция сборника столь последовательно ретроспективна? Ответить на этот вопрос можно словами самого А. Макарова. По поводу книги Я. Смелякова «Работа и любовь», тоже построенной по принципу нисходящей хронологии, он пишет следующее: «…читая ее, как бы по спирали спускаешься через три десятилетия – через годы, воспоминания, войны, стройки – к тем истокам, когда зарождалось героическое мировоззрение и героическая нравственность строителей коммунизма… Построение книги удивительно помогает ощутить необычность времени, охватить как бы с высшей точки его смысл, энергию, движение».
Из замысла «Серьезной жизни» естественно вытекает неприятие А. Макаровым упрощенных, необъективных суждений о ближайшем и сравнительно отдаленном прошлом нашей культуры, способных стать помехой на пути читателя к истокам и «предыстокам». Выступая против творимых некоторыми критиками легенд о якобы безупречно гармоническом творческом облике И. Бабеля, А. Веселого, И. Катаева, против ряда застарелых предубеждений в чеховедении, автор сборника всей системой своей аргументации, способом ведения спора предостерегает читателя от шараханий в оценках.
А. Макаров на редкость уравновешенный полемист; его работы не оставляют у нас и тени сомнения, что истина автору гораздо дороже, чем личный приоритет или «честь» посрамления оппонента. Пожалуй, лишь утверждение А. Макарова, что манера И. Бабеля в ряде новелл «Конармии»»не имеет ничего общего с реализмом», воспринимается как полемический «перебор» (несколькими страницами ниже критик находит менее эмоциональную формулу «ограниченный реализм», которая могла быть с успехом использована прежде), мало характерный для автора сборника.
Стремление А. Макарова к строгой взвешенности, выверенности оценок, пафос отрицания конъюнктурности, свойственный его полемическим статьям, в немалой мере способствуют современному звучанию книги.
Общие достоинства сборника особенно счастливо сочетаются в статье «Вспоминая Чехова», наглядно демонстрирующей образец того вдумчивого, несуетного подхода к сложнейшим явлениям литературы, какой диктуется сегодняшней «серьезной жизнью».
Но достигнутая автором творческая высота, открывая нам масштаб дарования А. Макарова, вместе с тем располагает к раздумьям над рядом характерных промахов его исследовательской мысли.
Подробно анализируя роман К. Симонова «Товарищи по оружию», А. Макаров справедливо отмечает рационализм писателя, «предпочтение им практических вопросов укрепления боеспособности армии душевному миру людей». Что ж, казалось бы, это серьезный упрек К. Симонову. Но вместо упрека критик произносит довольно странное защитительное слово: «Практицизм Симонова –…вовсе не отрицательное… качество. Без земного практицизма, увы, неосуществимы самые высокие идеалы… роман Симонова воздействует больше на ум, чем на сердце. Но это не осуждение-Литература воспитывает не только чувство, но и развивает ум». Все это так. Но литература – человековедение, и ум она развивает в первую очередь художественной мыслью, устремленной к познанию человека. Прикладные, «отраслеведческие» достоинства произведения становятся эстетически действенными только через эту мысль, а не вне ее. И поэтому хвала «земному практицизму», произнесенная критиком, выпадает из профессионального разговора о романе.
Стоит критику уловить в произведении публицистический мотив, как анализ в этом месте иссякает, подменяясь готовым положением, выспренней аттестацией, которые чаще всего оказываются «ограниченно годными». Что способна сказать нам хотя бы характеристика первой главы «За далью – даль» как «превосходного очерка международного положения середины века»? Ясно, что это риторическая гипербола, комплиментарность которой, если учесть, что речь идет о лирической поэме, сомнительна…
Автор «Серьезной жизни» обладает точным и тонким художественным чутьем. Он умеет безошибочно определить специфику творческой манеры писателя, проникнуть в тайны поэтической гармонии произведения. Причем раздумья А. Макарова над проблемами поэтики, почти всегда исторически «прицельные», бывают по самому строгому счету глубоки и плодотворны. Можно упомянуть хотя бы его наблюдение над распространенной в литературе 20-х и 30-х годов сюжетной схемой неуклонного общественного возвышения героя «из низов». А. Макаров мастерски прослеживает, как в последующие десятилетия из этой схемы выветривается историческое содержание и как она постепенно становится достоянием дремучего эпигонства.
Естественно, что эстетическая чуткость критика должна как-то противодействовать его склонности к завышению интеллектуальных ценностей. Так оно чаще всего и происходит. Нередко приписывая обычной иллюстративности те или иные идейные достоинства (например, при разборе «Поддубенских частушек» С. Антонова и некоторых стихотворений о Великой Отечественной войне), автор сборника гораздо реже преувеличивает ее литературное значение. Когда же сдерживающая сила эстетических критериев оказывается недостаточной и критик впадает, так сказать, в общее преувеличение, то в его тоне (и это добрый симптом) начинает звучать неуверенность и даже раздражение.
Наблюдать такое приходится, например, в статье о Я. Смелякове, видном советском поэте, у которого, однако, есть стихи более и менее удачные. Озадачив нас категорическим заявлением, что «стихам Ярослава Смелякова присуще… совершенство формы», А. Макаров обнаруживает некоторое беспокойство и тут же высказывает предположение, что с его мнением могут не согласиться, а несколько ниже начинает без видимых причин отчитывать неизвестных нам «мягкосердечных людей», которым «вряд ли придутся по душе»»жесткость, крутая прямота, категоричность» поэта.
Еще более разительный «инцидент» в статье «Немеркнущие образы». Выписав понравившееся ему по замыслу, но слабое по исполнению стихотворение А. Николаева и непременно желая его «защитить», критик вновь делает «предупреждающий» выпад против своих возможных оппонентов. Он пишет: «Людям, ищущим в поэзии только оригинальности, такое стихотворение покажется простоватым, зато смысл его понятен любому человеку».
В случаях, подобных приведенным, отчетливо слышатся отголоски эстетического спора, который критик ведет с самим собой. А основания для спора есть. Действительно, с одной стороны, пафос историзма, стремление (и действенный призыв!) к строгой объективности в оценках, тонкая восприимчивость к особенностям почерка писателя; с другой – отход от строгих художественных требований, поощрение благодушного отображательства.
Спор идет неравный. Ценность произведений, объявляемая критиком на основании заниженных критериев, в ходе анализа, как правило, подвергается стихийному пересмотру. И все же этот спор оказывается накладным расходом в общем творческом итоге работ А. Макарова.
«Легко заметить на них (статьях. – В. К.), – пишет автор в предисловии, – оттенки времени, но я сознательно не стирал этих оттенков. Не потому, что не было сил все пустить в переплавку, а потому, что и процесс пути, процесс исканий сам по себе кажется автору поучительным».
Историческая объективность А. Макарова проявляется, как видим, и в его самооценке. Что ж, действительно, взлеты и срывы исследовательской мысли в книге «Серьезная жизнь» глубоко поучительны. Они дают богатую пищу для размышлений над закономерностями пути, проделанного нашей критикой за последние пятнадцать лет, и над характером ее сегодняшнего роста, кладущего предел облегченным представлениям о содержательности искусства. Путь же самого автора идет явно вперед, к углублению общественно-критического разговора.