Последняя повесть Л. Толстого

Двадцатитрехлетним юнкером Толстой приехал на Кавказ. Было это в 1851 году. В декабре того же года он из станицы Старогладковской написал брату Сергею Николаевичу, что Хаджи-Мурат «на днях передался Русскому правительству» (Юбил. изд., т. 59, стр. 133). Тогда Толстой осудил Хаджи-Мурата, считая, что «первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».

В 1862 году Толстой в Яснополянской школе рассказывал школьникам об абреках, о казаках, о Хаджи-Мурате. Так продолжалось обсуждение судьбы джигита.

Так помнил Толстой старую ситуацию.

В 1896 году, 19 июля, Толстой записал в дневнике: «1) Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли – ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной, серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан, и белый загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив и а серединке краснеется. – Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее» (т. 53, стр. 99 – 100).

В 1896 году дневниковая запись обратилась в первый набросок повести, получивший название «Репей», который кончался словами: «Молодец!» подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. «Так и надо, так и надо». И мне вспоминалась одна кавказская история, положение человека такое же, как и этого репейника, и человек был тоже татарин. Человек этот был Хаджи-Мурат» (т. 35, стр. 286).

Так началась долгая история написания короткой повести о Хаджи-Мурате. Повесть началась со сравнения, так сказать с метафоры. Метафора эта – оценка судьбы героя. Не переход Хаджи-Мурата от Шамиля к русским, а упорство человека в своей, пускай и непонятой, правде – оказалось центром повести, а следовательно, и композиционной основой. Конфликт был найден. «Репей» переходил из одного построения в другое, изменяясь мало. В сравнении сразу была подчеркнута будничность борьбы, безнадежность ее и необходимость.

Чертополох, оставшийся на передвоенном паре, очеловечен деталями описания; его стебель назван телом, у него есть внутренности, у него есть глаза, руки. Пахота дана, как дело жестокое. Вот что получилось в том варианте, на котором остановился Толстой: «Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, – все было черно. «Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений, для поддержания своей жизни», – думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же «татарина», которого цветок я напрасно сорвал и бросил.

Куст «татарина» состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.

«Экая энергия! – подумал я, – все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается».

И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая» (т. 35, стр. 6).

Это прямая, только несколько упорядоченная, сохранившая живое впечатление запись. Здесь все увидено и решено сразу. Трудности начались при осмысливании истории сопротивления человека.

«Хаджи-Мурат» – новый род произведения, так как он говорит о несломанности; старый роман, по словам Гегеля, говорил о жизни как обучении у искусства поддаваться насилию и отстаивать себя лишь в немногом.

Гегель говорил об этой, как он считал, вечной судьбе человека: «…эта борьба, эти сражения являются в современном мире лишь годами ученичества, воспитанием индивидуума при соприкосновении с наличной действительностью и только тогда становятся осмысленными. Ибо учение это кончается тем, что субъект обламывает себе рога, вплетается со своими желаниями и мнениями в существующие отношения и разумность этого мира, в его сцепления вещей, и приобретает себе в нем соответствующее местечко. Сколько бы тот или иной человек в свое время ни ссорился с миром, сколько бы его ни бросало из стороны в сторону, он в конце концов все же по большей части получает свою девушку и какую-нибудь службу, женится и делается таким же филистером, как все другие» ¹.

Поражение героя в его борьбе за «поэзию» – истинная тема реалистического буржуазного романа. Для того чтобы это поражение не ранило сознания, романы обрывались, кончались свадьбами. Человеку предоставлялась квартирная свобода. Причины поражения ясны; я передам их словами философа.

В книге первой «Лекций по эстетике» Гегель дает разгадку прозы жизни с беспощадностью философа: «К этому следует прибавить, что единичный человек, чтобы сохранить себя в своей единичности, вынужден часто и во многих отношениях превращать себя в средство для других людей, служить их ограниченным целям, и вместе с тем он тоже низводит других людей до простых средств, чтобы удовлетворять свои собственные узкие интересы» ². Здесь прямо и просто говорится об эксплуатации человека человеком.

Хаджи-Мурат нужен Шамилю, Николаю, Воронцову и многим другим. Но он борется за себя, не позволяя превратить себя в средство для удовлетворения чужих интересов. Он борется за поэзию свободы человека, сопротивляясь даже после потери сознания. Мельком, но точно проходит через повесть тень любви, проходит так, как тень облака проходит через горы.

Повесть, показывая сопротивление Хаджи-Мурата, его воскрешает. Хромой Хаджи-Мурат как будто снова встает, сопротивляясь. Поют соловьи. Старый писатель, хотящий смирить себя, недаром писал 19 июля 1896 года: «Так и надо. Так и надо» (т. 35, стр. 585).

Надо сопротивляться, петь песни перед смертью, вставать, уже почти не имея сознания, и, умирая, не чувствовать смерти. Пускай будет сопротивление бесконечно, как соловьиная песня весной. Так и надо жить, даже если не сможешь.

«Так и надо», – писал старик, легши бородой на бумагу, присев на кресло с подпиленными ножками, согнув старые, но сильные ноги. Вещь начата круто и крупно. Но только сам репей остался в середине много раз перепаханного, уже не помещичьего, а писательского, много раз по-разному глубоко вспаханного поля. Отдельные черты описания упорства «репея» встают в описании гибели Хаджи-Мурата, как бы превращенные описанием в песню.

«Хаджи-Мурат» не был закончен. Того, что называют каноническим текстом, у этого произведения нет. Вещь переделывалась и писалась много раз. Последнее упоминание о работе относится к 1905 – 1906 годам. В 1906 году в списке всего того, что находится у Толстого в письменных столах, упоминается «Хаджи-Мурат». Список составлен М. Л. Оболенским (см. т. 35, стр. 629).

Рукопись повести Толстой держал при себе вплоть до 28 октября 1910 года, когда он ночью уехал из Ясной Поляны, ища свободы.

НЕДВИЖНОСТЬ ИЛИ ТЕКУЧЕСТЬ НАРОДА

В 1896 году Толстой мечтает о новом понимании человека в искусстве; в дневниковых записях от 3 февраля, 19 и 21 марта 1898 года читаем: «Как бы хорошо написать художественное] произведение, в к[отором] бы ясно высказать текучесть человека, то, что он один [и] тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо» (т. 53, стр. 187).

Это осуществлено уже в «Воскресении». Новое понимание героя было для Толстого и новым пониманием крестьянства. Платон Каратаев в «Войне и мире» был слитен и неподвижен. Новые герои «текучи», изменяемы. Дело не в том, что появилось новое мастерство; само слово «мастерство» в его теперешнем применении для меня сейчас не понятно. Что это за «мастерство»? Относится ли оно к сущности произведения, или это что-то вроде грации, которая нужна для исполнения определенного танца, само движение которого уже известно наперед?

Мне кажется, что отдельного мастерства не существует. Существует познание мира при помощи искусства. В случае с «Хаджи-Муратом» все не ясно. Толстой вполне владеет мастерством; он зрелый художник. Он владеет и тем, что называется материалом. Восемь лет по скромному счету уходит на другое – на художественное познание, на создание мировоззрения в самом прямом смысле этого слова, на мироувидение.

Толстой создал идеальный по своему тогдашнему пониманию образ патриархального крестьянина Платона Каратаева. В Каратаеве много толстовского знания, много фольклорного материала, заново найденного, но есть и книжное, ныне опровергнутое историей России, Индии и Китая.

«Хаджи-Мурат» писался в предреволюционные и революционные годы, когда Толстой как художник иначе должен был попять крестьянство, его обычаи, его способ желать, мыслить, говорить.

Хаджи-Мурат часто говорит горскими пословицами. Они заменяют ему ответы при затруднениях. Песни, которые он любит, поддерживают его решения. Этим он как будто напоминает Платона Каратаева, про которого Толстой говорил: «…главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность» (т. 12, стр. 49).

Каратаев все умеет делать «не очень хорошо, но и не дурно». Он любил петь, но «не так, как поют песенники, знающие, что их слушают». Пословицу, кстати приведенную, Каратаев не мог повторить, а говорил вместо нее другую. Каратаев – человек, не отделенный от народа. Так представляли фольклор в начале 70-х годов, когда думали, что весь народ является не только носителем, но и бессознательным творцом эпоса.

Хаджи-Мурат любил песни. Но одну песню Толстой как бы создал для своего героя сам. У матери Хаджи-Мурата требовали, чтобы она оставила ребенка, но она отказала мужу. Она не покорилась даже тогда, когда ей нанесли удар кинжалом. Песня не осталась в тексте последних вариантов, но звучит в повести как память о подвиге. Само рождение своего героя Толстой в одной из рукописей датирует восстанием, переходя от восстания к борьбе матери за право кормить своего ребенка.

«Родился Хаджи-Мурат в 1812 году, вскоре после бунта в Грузии. Мать Хаджи-Мурата родила его после своего второго сына, и так как первого сына аварской ханьши выкормила Патимат, то и второго сына ханьша хотела отдать Патимат. Но Патимат не согласилась отдать своего сына. Сулейман, хотел силой отнять ребенка, Патимат не давала, и Сулейман, взбесившись, хотел убить ее и ранил кинжалом и убил бы жену, если бы ханские нукеры, приехавшие за кормилицей, не удержали его. Патимат увезли в дальний горский аул к ее отцу, и там Патимат выздоровела и выкормила своего любимого сына.

Хаджи-Мурат помнил, как она, неся его за спиной, пела сложенную ею песню: «Одно солнце светит в небе, одна радость в сердце Патимат это – черноглазый Хаджи-Мурат. Хотят тучи отнять у народа солнце. Но солнце разгоняет их и посылает дождина землю. Хаджи-Мурат обливается кровью на груди матери, но грудь эта кормит Хаджи-Мурата, а не чужого щенка, и не заходит солнце за горы в сердце Патимат» (т. 35, стр. 377). Это первая песня, которую должен был слышать Хаджи-Мурат. Память о матери сохранилась во всех вариантах повести. Мать и Хаджи-Мурат вместе противопоставлены Шамилю.

Каратаев как бы присутствует в «Хаджи-Мурате» в образе Авдеева, но переосмысленным. Авдеев, как Каратаев, пошел на военную службу вместо брата. Но служит он не так, как Каратаев. Каратаева никогда не били. На спине храбреца Авдеева «старой» – старые рубцы от наказаний.

Толстой в эпоху написания «Хаджи-Мурата» иначе увидел крестьянство и его судьбу дома и на службе.

ХАДЖИ-МУРАТ – НАИБ И ХАДЖИ-МУРАТ – КРЕСТЬЯНИН

Есть в вариантах к «Хаджи-Мурату» запись: «В 1812 году в Аварском ханстве в ауле Хунзахе в одну и ту же ночь родили две женщины: одна была ханша Паху-Бике, а другая жена одного горца красавица Фатима. Паху-Бике знала Фатиму и вперед подговорила ее в кормилицы. Фатима выкормила Омар-хана, а ее мальчик умер. Но за то с тех пор она стала приближенной к ханше, перестала нуждаться, и оба старших мальчика ее, Осман и Хаджи-Мурат, выросли в доме ханов и росли, играли и джигитовали с ханскими сыновьями» (т. 35, стр. 363).

Тут рассказывается, как одновременно рождаются ханский сын и сын крестьянки. Что это нам напоминает и чему в то же время это противоречит? Толстой в течение десятилетий пытался написать историю, в которой были бы связаны и противопоставлены судьбы дворян и крестьян. Одно из начал наброска, носящего название «Трудящиеся и обремененные», звучит так: «Глава 1-я. Родится молодой князь и в то же время родится ему слуга» (т. 17, стр. 312).

Это только одно из многих начал неисполненного замысла. Столкновение крестьянского мира с миром дворян Толстой собирался показать то на материале эпохи Петра, то в эпоху декабристов, то на материале похода Перовского через степи на Хиву. Замысел иногда намечал огромную эпопею, действие которой должно было охватывать сто лет. Это должно было быть «русским Робинзоном»: крестьяне переселяются на новые места, осваивают то, что мы называем целинными землями.

План не получил своего осуществления. Осталось несколько начал и несколько записей уже начинавшего воплощаться замысла. Например, у С. А. Толстой есть конспективная заметка в тетради «Мои записи разные для справок». Запись эта относится к 8 января 1878 года. Толстой говорит об одной из ситуаций, с которой начинается конфликт его произведения: «И это у меня будет происходить на Олимпе, Николай Павлович со всем этим высшим обществом, как Юпитер с богами, а там где-нибудь в Иркутске или в Самаре переселяются мужики, и один из участвовавших в истории 14-го декабря попадает к этим переселенцам – и «простая жизнь в столкновении с высшей». Потом он говорил, что как фон нужен для узора, так и ему нужен фон, который и будет его теперешнее религиозное настроение. Я спросила: «Как же это?» Он говорит: «Если б я знал – как, то и думать бы не о чем». Но потом прибавил: «Вот, например, смотреть на историю 14-го декабря, никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать» (т. 17, стр. 473). Отсутствие «осуждения» и мешало воплощению рассказа о борьбе.

Впоследствии эпоха, выбранная для показа столкновения, была отодвинута. Толстой хотел перенести место действия в Оренбургские степи, а временем действия дать вторую половину XIX века. Все это не снимало главной трудности – примирения.

Показ – столкновение «Олимпа» с мужиками и сам Николай Павлович вошли в повесть «Хаджи-Мурат». Повесть удалась потому, что она рассказывала о беспощадной и славной борьбе. Она не была закончена, потому что ее художественное решение противоречило толстовскому религиозному, уже отвергнутому жизнью решению.

Быт, окружающий Хаджи-Мурата, крестьянский. В выписках из материалов Толстой все время подчеркивает особенности жизни горцев – не каких-то конных джигитов, которые неизвестно почему сражаются с русскими, а как крестьян. Он перечисляет подробности быта: хинкал и печение хлеба у старухи, женские работы, шутки работниц, работы помочью, сельские и ремесленные работы (см. т. 35, стр. 277). Толстой отмечает, что у горцев нет нищих, говорит о работах весной, о празднике вывоза плуга в поле, делает заметки о том, как пашут, как носят обеды пахарям, какое значение для горцев имеет первый дождь, выписывает сведения об огородах, овощах, о работах женщин в поле. Это – горцы-крестьяне. Хаджи-Мурат у Толстого – мальчик-крестьянин, принимающий участие в крестьянских работах.

«Это было в 1834 году на Кавказе. Старик аварец Осман-Лязул собирал на своем поле кукурузу. С ним работали любимый внук его Хаджи-Мурат, его молодая жена Руксат Али-Кизы с грудным ребенком и мальчишка, меньшой брат Хаджи-Мурата, Кильяс-Хан. Старик держал запряженных буйволов, бившихся уже от мух. Куксат с Кильясом ломала початки и относила в кучки. Хаджи-Мурат накладывал эти кучки в корзину и, согнувшись, таскал тяжелые ноши к арбе и укладывал их» (т. 35, стр. 357).

И в окончательном тексте детство Хаджи-Мурата описано как детство крестьянского мальчика: он даже не знал про себя, как выглядит, – в доме не было зеркальца.

«И вспомнился ему и морщинистый, с седой бородкой, дед, серебряник, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах и вкус дыма и кислого молока, когда он шел за матерью в сарай, где она доила корову и топила молоко. Вспомнилось, как мать в первый раз обрила ему голову и как в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с удивлением увидел свою круглую синеющую головенку» (т. 35, стр. 105).

Хаджи-Мурат – крестьянин из свободной крестьянской общины, которая не знала, что принадлежит турецкому султану. В одном из конспектов повести записано: «11) На второй год ученья в Гоцатль пришли русские.

12) Русские пришли в аул затем, как они говорили, чтобы наказать вероломство горцев. Горцы же считали, что, истребив русскую роту солдат, пришедшую грабить их, они поступили так, как должно было.

13) Русские тогда только что начинали завоевывать Кавказ. Турецкий султан уступил русским все народы Кавказа. Народы же Кавказа никогда не повиновались султану (они только почитали его) и считали себя свободными и были свободны. Русские пришли и стали требовать покорности горцев русскому царю» (т. 35, стр. 371).

Крестьяне защищают себя. Царское правительство мучает крестьянскую общину, забивает шпицрутенами людей, добровольно принявших на себя вину общины. В первоначальных редакциях Толстой показал сцену жестокого убийства невинных; взял он это описание у историка кавказских войн А. Л. Зиссермана и поставил в качестве свидетеля жестокости мальчика Хаджи-Мурата. Впоследствии эта сцена была выброшена, потому что был развернут материал о Николае Палкине: русского царя надо было показать не только угнетателем горцев, но и угнетателем многих народов; рассказ о бессмысленно жестоком избивании палками теперь говорит о гибели поляка (резолюция Николая, который присуждает студента не к смертной казни, а к шпицрутенам). Сама же гиена забивания шпицрутенами развилась в отдельный рассказ «После бала».

Во всей повести «Хаджи-Мурат» все время происходит борьба между уже получившимся рассказом об отдельном случае, имеющем общий характер, и попыткой дать не социальное, а нравственное объяснение зла. Это выразилось во многих набросках глав о Николае, потому приобретавших риторический характер.

Но все время ясен характер Хаджи-мурата – крестьянина; лучшее, что в нем есть, это борьба, месть за несправедливость. Он такой мужик, который уже существует и в России, который становится ясным для Толстого теперь, когда придвинулась русская революция. В то же время этот мужик противоречит представлению о каратаевщине.

ХАЗАВАТ

Толстой одно время пытался осмыслить историю Хаджи-Мурата как повесть о хазавате – священной войне.

В 1898 году Толстой сделал извлечение из первой (1896), второй (1897) и пятой (1898) редакций, после чего, соединив их и дополнив вставками, получил шестую по счету редакцию, которой он и дал название «Хазават». Хазават, как система должного сопротивления, толкуется Хаджи-Муратом своеобразно: сам Хаджи-Мурат рассказывает о проповеди муллы Магомета так: «…сначала был Мулла-Магомет. Я не видал его. Он был святой человек – мюршид. – Он говорил: «Народ! Мы ни магометане, ни христиане, ни идолопоклонники. Истинный магометанский закон вот в чем: магометане не могут быть под властью неверных. Магометанин не может быть ничьим рабом и никому не должен платить подати, даже магометанину» (т. 35, стр. 343). Здесь хазават – не только борьба за свободу. За религиозной идеей звучит, как песня из-за леса, крестьянская утопия – свобода от податей и равенство крестьянского мира.

Религиозность Хаджи-Мурата по-крестьянски обрядова, и не она делает его героем. Это, вероятно, ощущал и Толстой, когда записывал 4 апреля 1897 года в дневнике: «Вчера думал очень хорошо о Х[аджи]-М[урате] – о том, что в нем, главное, надо выразить обман веры. Как он был бы хорош, если бы не этот обман» (т. 53, стр. 144). Вина Хаджи-Мурата – его измена хазавату, понятому как борьба за крестьянскую утопию.

1. Гегель, Сочинения, т. XIII, кн. 2-я, стр. 154.[↩]
2. Там же, т. XII, кн. 1-я, стр. 152.[↩]