Последние футуристы: «небывалисты» и их лидер Николай Глазков

Пользуясь случаем, приношу глубокую благодарность Н. Н. Глазкову и Ю. О. Долгину, предоставившим мне материалы из своих личных архивов. – И. В.

Драматическая история русского постреволюционного авангарда в принципе известна. Отсутствие специального исследования компенсируется, хотя бы отчасти, работами, посвященными главным авангардным постреволюционным объединениям: ЛЕФу, конструктивистам, имажинистам, Обэриу. Несмотря на существенную разницу между этими группами, все они кончили достаточно сходно: каждая была раздавлена режимом, нетерпимым к экспериментальному искусству.

Такое отношение со стороны властей объясняют обычно несколькими причинами. Среди них: консервативные художественные вкусы Ленина и других большевистских лидеров, пресловутое бунтарство авангардистов и их посягательство на командные позиции, нежелание партии доверять вопросы культуры даже наиболее лояльным из авторов… Но главное, конечно, органическая неспособность авангарда взять на себя роль популяризаторского инструмента партии, надежного распространителя ее идей. Сложность авангарда, его недоступность широкой аудитории – все это противоречило приписываемому Ленину тезису о том, что искусство должно быть понятно массам и любимо ими. Это положение было развито в резолюции «О политике партии в области художественной литературы» (1925), с которой, как считается, началась государственная кампания против экспериментального искусства.

Даже самые лояльные и влиятельные авангардные организации – ЛЕФ и Литературный Центр Конструктивистов – не смогли уцелеть: в 1930 году обе группы были атакованы за принципиальное расхождение с марксизмом и вслед за тем распущены. Те же объединения, которые демонстрировали известную независимость от режима, как, например, имажинисты, были разогнаны еще ранее и на основании еще более зловещих обвинений. Неудивительно, что самая трагическая участь постигла наиболее радикальную из авангардных групп – ОБЭРИУ. В 1931 году ее члены Хармс и Введенский были арестованы: авангардная поэтика, свидетельствуют материалы следствия, инкриминировалась им как подрывная работа против советской власти¹.

Уже к самому началу 30-х бывшие лефовцы, конструктивисты, имажинисты, обэриуты и члены других авангардных объединений оказались перед выбором. Необходимо было или приспособиться к эстетическим требованиям государства, сформулированным позднее как главные принципы соцреализма (официально учрежденного в 1934 году), или распрощаться с избранной карьерой. Некоторые пошли по первому пути, другие – по второму. Бывшие имажинисты Мариенгоф и Шершеневич переключились на работу для кино и театра, зарабатывая также переводом. Бывшие обэриуты Хармс и Введенский, равно как и их коллеги Олейников и Заболоцкий, нашли временное прибежище в детской литературе, что, разумеется, не спасло никого из них от последующего ареста. Крученых, самый задиристый из русских футуристов, ушел в архивистскую деятельность, подкармливаясь продажей редких книг. Бывший конструктивист Чичерин ничего не опубликовал после 1927 года, постепенно вообще отойдя от литературы. Не говоря уже о самой крупной фигуре русского авангарда – Маяковском, прервавшем свою поэтическую карьеру наиболее радикальным образом – покончив с собою в 30-м году. И можно только гадать, как поступил бы Маяковский, сумей он прожить дольше: нельзя исключить, что перешел бы на вполне традиционную поэтику. Достаточно вспомнить его разговор с Асеевым в 1927 году, в ходе которого Маяковский признается, что «если ЦК издаст такое предписание: писать ямбом… я буду писать ямбом»². Сам Асеев в то время еще не был готов к подобной капитуляции, но в течение нескольких лет он, безусловно, сдал позиции, равно как и его товарищ по ЛЕФу Кирсанов, а также бывший конструктивист Сельвинский. Разумеется, никто из них не стал «писать ямбом» буквально, но все они резко укротили вкус к формальным инновациям, отказавшись от дальнейшей разработки своих ранних достижений³. Эксплуатация идеологически правильных тем, к которым эти поэты обратились с начала 30-х, не обеспечивала права на сколько-нибудь серьезный и последовательный эксперимент. Не случайно экспериментальное кирсановское стихотворение «Буква М», опубликованное в сборнике «Новое» (1935), вызвало – несмотря на свою «метростроевскую» тематику – шквал нападок, не утихавший долгие годы⁴. После 1935 года подобное, однако, не могло попасть в печать уже ни под каким, даже самым благовидным, предлогом: в 1936-м начался следующий раунд официальной кампании против экспериментального искусства. Заклейменный как «формализм», авангард «обретает теперь обличье главного противника социалистического реализма и классового врага, стоящего на пути художественного и социального прогресса»⁵.

Эта кампания, набиравшая силу бок о бок с упрочением социалистического реализма, интенсифицировала преследование авангарда не только в литературе, но и в изобразительном искусстве, музыке и театре, методично вытравляя его последние следы⁶. Лишь много лет спустя, с наступлением «оттепели», авангардные тенденции в литературе и искусстве стали вновь различимы, толкая к широко бытовавшему выводу, что никакого экспериментального искусства не создавалось в России на протяжении нескольких десятилетий. Сама возможность какой-либо подпольной авангардной активности представлялась крайне маловероятной, и не только из-за угрозы непосредственной физической расправы, но прежде всего в силу культурной и духовной атмосферы тоталитаризма⁷. Неожиданно, однако, ряд авангардных текстов, созданных в России во времена террора, стал постепенно выплывать на поверхность, разумеется, в более благоприятную эру.

Этот процесс начался с появления важнейших работ обэриутов, впервые опубликованных Дж. Гибианом в 1971 году под характерным названием «Потерянная русская литература абсурда»⁸. Затем, в 1979 году в кельнской серии «Arbeiten und Texte zur Slavistic» были напечатаны стихотворения Георгия Оболдуева (1898 – 1954), поэтику которого обычно сближают с обэриутской⁹. И наконец, вышли к читателю футуристические тексты Николая Глазкова (1919 – 1979). Созданные в конце 30-х и в начале 40-х, они впервые были изданы лишь в середине 90-х¹⁰.

Разумеется, работы обэриутов, Оболдуева и Глазкова не равноценны в художественном отношении, но все они равно существенны для воссоздания подлинной истории русского литературного авангарда, которая, как выясняется, никогда не прерывалась. До недавнего времени, однако, один из наиболее интересных литературных документов, подтверждающих этот тезис, оставался неведомым публике.

Документ этот представляет собою машинописный поэтический альманах, выпущенный в самом начале 40-го года. Его авторы – группа московских студентов, называвших себя «небывалистами»: с явным намерением подчеркнуть экспериментальную природу своего искусства. Один из немногих уцелевших «небывалистов», Юлиан Осипович Долгин, сумел сохранить альманах для потомства, более полувека сберегая его в своем личном архиве. Сам Долгин был организатором и главным теоретиком группы, уступая первенство лишь упомянутому выше Николаю Глазкову, поэту с необычной литературной репутацией, чрезвычайно высокой в московских литературных кругах¹¹. Она зиждилась не на той стихотворной продукции, которую Глазков исправно издавал начиная с конца 50-х¹², но на тех его ранних текстах, которые он не мог напечатать. Глазков распространял их в виде маленьких самодельных книжечек, на обложке которых стояло слово «самсебяиздат», позднее сокращенное до «самиздат», что делало его изобретателем этого знаменитого впоследствии термина¹³. Многие из этих «самиздатовских» стихотворений создавались как раз в «небывалистские» годы, события которых описаны Глазковым в поэме «Степан Кумырский» (1942) – своего рода хронике в стихах¹⁴. Эта хроника, полностью до сих пор не опубликованная¹⁵, письменные мемуары некоторых бывших «небывалистов», а также устные воспоминания Долгина, записанные во время наших бесед летом 1996 года, помогают восстановить историю «небывализма». В ее истоке – глазковский бунт против официального литературного канона, в который он не мог и не хотел вписаться. Вот как рассказывает об этом хроника в стихах:

…В себя всамделишно поверив,

Против себя я возмущал

Чернильных душ и лицемеров,

Воинствующих совмещан.

………………………………………

От их учебы и возни

Уйти,

Найти свое ученье…

Вот так небывализм возник —

Литературное теченье.

Есть бунтари, я был таким,

Что никаким не верят басням,

Еще был Юлиан Долгин,

Я познакомился тогда с ним¹⁶.

Долгин, чье имя неизбежно возникает в этот момент повествования, предлагает более развернутое описание тех же самых событий, уточняя, в частности, их время и место. Согласно долгинским воспоминаниям, «небывализм» возник в 1939 году, когда они встретились с Глазковым в холлах Московского педагогического института и мгновенно подружились на почве интереса к новаторской поэзии¹⁷. В ходе нашей беседы в июле 1996 года Долгин еще более детализировал свой рассказ:

«Я был вдохновлен глазковскими стихотворениями тридцать восьмого года, на фоне современной поэзии они выглядели поистине вызывающе…## Как объяснил мне Долгин, он имел в виду глазковские «Манифесты», впоследствии опубликованные в «Избранном» (с. 184 – 186).

1. См.: «Разгром ОБЭРИУ: материалы следственного дела». Вступительная статья, публикация и комментарий И. Мальского. – «Октябрь», 1992, № 11, с. 172 – 190.[↩]
2. Николай А с е е в, К творческой истории поэмы «Маяковский начинается». – «Литературное наследство», 1983, т. 93, с. 488. См. изложение того же эпизода в асеевской поэме «Маяковский начинается» (Николай А с е е в, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 3, М., 1964, с. 475 – 476).[↩]
3. Пятистопным ямбом, впрочем, написана трагедия Сельвинского «Рыцарь Иоанн» (1937), а также «Ливонская война» (1946).[↩]
4. См., к примеру: Б. Я к о в л е в, Поэт для эстетов (Заметки о Велимире Хлебникове и формализме в поэзии). – «Новый мир», 1948, № 5, с. 220 – 221.[↩]
5. Игорь Г о л о м ш т о к, Тоталитарное искусство, М., 1994, с. 107.[↩]
6. Преследование авангарда не противоречит широко обсуждаемому в последние годы факту, что некоторые из авангардистов были не менее авторитарны в своих целях и методах, чем их противники, и потому должны считаться не только жертвами советской культурной политики, но в известном смысле ее провозвестниками. (см.: Boris G r o y s, The Total Art of Stalinism: Avant-Garde, Aesthetic Dictatorship, and Beyond. Trans. C. Rougle, Princeton, 1992). В то же время попытки представить социалистический реализм непосредственным наследником русского авангарда кажутся малоубедительными. См. наэтутему: John E. B o w l t and Olga M a t i c h, «Introduction» in «Laboratory of Dreams, The Russian Avant-Garde and Cultural Experiment», Stanford, 1997, p. 12 – 14.[↩]
7.    См., например: Renato P o g g i o l i, The Theory of the Avant-Garde. Trans. G. Fitzgerald, Cambridge, 1968, p. 100. Неудивительно, что даже наиболее одержимые из авангардных авторов потеряли к началу 30-х вкус к дальнейшему экспериментированию, как о том свидетельствуют их личные архивы, недавно ставшие доступными исследователям (cм.: Сергей С у х о п а р о в, Алексей Крученых. Судьбабудетлянина, Mьnchen, 1992, с. 129 – 132. См. также: Gerald J a n е c e k, A. N. Chicherin – Constructivist poet. – «Russian Literature», XXV (1989), р. 511).

   [↩]

8. George G i b i a n, Russia?s Lost Literature of the Absurd, Ithaca, 1971.[↩]
9. Георгий О б о л д у е в, Устойчивое неравновесье. Стихи 1923 – 1949, Mьnchen, 1979.[↩]
10. Николай Г л а з к о в, Самые мои стихи. Составители Н. Н. Глазков и А. В. Терновский, М., MCMXCV.[↩]
11. См., например, признание Бориса Слуцкого: «Между тем, когда вспоминаешь канун войны, Литературный институт имени Горького, семинары и очень редкие вечера молодой поэзии, стихи Глазкова – едва ли не самое сильное и устойчивое впечатление того времени» («Воспоминания о Николае Глазкове», М., 1989, с. 15). А вот признание представителя другого поколения – Евг. Евтушенко: «Когда мне впервые попали в руки стихи этого поэта, я буквально бредил его строчками, сразу запоминавшимися наизусть…» (в кн.: Николай Глазков, Избранное, М., 1989, с. 4). Глазков был также замечен и выделен Л. Ю. Брик, чье восхищение отражено в ее письмах, хранящихся в архиве сына поэта.[↩]
12. С 1957 года Глазков напечатал тринадцать стихотворных сборников, едва ли чем-либо примечательных. Эти сборники включали только несколько ранних стихотворений, преимущественно в цензурированном виде.[↩]
13. Интересно, что уже в стихотворении, написанном до середины 40-х годов, Глазков использует прилагательное, образованное от слова «самиздат»: «Утверждаю одно и то же я,/Самиздатным стихом не стихая,/Почему жизнь такая хорошая? Отчего жизнь такая плохая?..» (Архив Н. Н. Глазкова). Таким образом подтверждается позднейшее глазковское признание: «Самиздат»… Придумал это слово/Я еще в сороковом году…»[↩]
14. »Степан Кумырский» состоит из четырех глав, или «пароходов», как называл их Глазков, вероятно, в подражание хлебниковским «Детям Выдры», где главы называются «парусами». Собственно «небывализму» посвящен второй «пароход». [↩]
15. Короткие отрывки из «Степана Кумырского» публиковались под разными названиями в глазковских посмертных сборниках: «Автопортрет», М., 1984, 133 – 136, а также в «Избранном», с. 175, 340 – 342.[↩]
16. Архив Н. Н. Глазкова.[↩]
17. «Воспоминания о Николае Глазкове», с. 97. Ср. с воспоминаниями бывшего «небывалиста» Алексея Терновского: «Примерно… в 1939 году состоялось рождение «небывализма»… Его создателями были Коля и студент-первокурсник Юлиан Долгин. Последний, как я понимал, являлся и теоретиком нового направления» (т а м ж е, с. 82).[↩]