Пошел ли Раскольников путем Каина? Об отношениях между романом Достоевского и мистерией Байрона

1

Байрон и Достоевский — традиционная тема для отечественного литературоведения. Внимание к ней связано с размышлениями о байронизме и байроническом герое в «Дневнике писателя», равно как и с аллюзиями на байроновские образы и сюжеты в его художественной прозе. Опираясь на оценки самого писателя, Э. Жилякова заключает справку о «байронизме» Достоевского неоспоримым тезисом: «В основании глубокого и неизменного интереса Достоевского к Байрону лежало понимание всемирного значения «духа байронизма» — «великого, святого и необходимого явления в жизни человека, да чуть ли не в жизни всего человечества»» [Жилякова 1997: 42]. В то же время существенным для оценки места байронической традиции в творчестве Достоевского является признание полемических отношений между ними. Пользуясь формулировкой О. Осмоловского, эта полемика основана на «осуждении» писателем культа гордой титанической личности [Осмоловский 1977: 101].

В работах Е. Конышева и Г. Зыковой эти два тезиса находят подтверждение в наблюдениях над рецепцией творчества Байрона в романе «Бесы» [Конышев 2013] и над следами влияния «Шильонского узника» и байроновской разработки темы свободы — несвободы в «Записках из Мертвого дома» [Зыкова 2019].

В статье М. Виролайнен на основе сопоставления философско-публицистических высказываний и дневниковых записей писателя с образной и сюжетной тканью романов «Бесы» и «Братья Карамазовы» выдвинут третий значимый тезис: в художественном сознании Достоевского важную роль играет «байронический вариант» мотива богоборчества — тот, который получил наиболее полное выражение в мистерии Байрона о Каине [Виролайнен 2003: 374]. Этот тезис не был применен Виролайнен к роману «Преступление и наказание», а между тем и буквальные сюжетно-проблемные ходы, и система мотивов, и образ главного героя, и идейный замысел в нем указывают на скрытую полемику Достоевского именно с этим байроновским текстом. Правда, совсем не только в отношении мотива богоборчества, но в гораздо более масштабном плане — в художественной разработке образа преступления как архетипического духовного пути человека. Именно этот план является «точкой собирания» всех нитей, которые соединяют два разных и по жанровой природе, и по замыслу, и по способам его воплощения произведения.

К фактам, прямо соотносящим роман с творчеством Байрона в целом, относятся две прямые отсылки к чертам байроновского героя в черновых редакциях романа «Преступление и наказание». В подготовительных материалах ко второй редакции романа внутренние сомнения приводят Раскольникова к размышлениям о «байроновских мучениях»: «Ведь я это от трусости характера только выносить не могу. Арифметика справедлива, а я мягок. Я не могу принять байроновские мучения» (VII, 134)¹. В «Заметках к роману» внутренний стержень образа Свидригайлова пояснен известной характеристикой: «Страстные и бурные порывы. Никакой холодности и разочарованности, ничего пущенного в ход Байроном» (VII, 158).

Что касается соотнесенности романа с собственно мистерией, прямых свидетельств таковой нет. Возможно, именно поэтому вопрос о контактной связи этого текста Достоевского с байроновским «Каином» не ставился (о мотиве каинства безотносительно байроновской мистерии коротко упоминается в связи с убийством Раскольниковым Лизаветы в статье Г. Ермиловой из словаря-справочника о Достоевском [Ермилова 1997]). Тем более что, отнюдь не свободно владея английским языком, писатель не мог читать «Каина» по-английски; не мог он быть знаком и с русскими переводами мистерии, поскольку таковые к середине 1860-х годов были либо не опубликованы, либо фрагментарны (не были изданы переводы Н. Неелова и Н. Серно-Соловьевича 1836 и 1864 годов соответственно; «сцена» же из мистерии, переведенная В. Костомаровым, была опубликована в «Светоче» в 1861 году). Ситуация с переводами мистерии на русский язык несколько изменилась к 1880 году, когда был завершен явственно ориентированный на байроновского «Каина» последний роман Достоевского: впервые на русском языке текст был опубликован в переводе Д. Минаева в составе «Сочинений» лорда Байрона под редакцией Н. Гербеля в 1875 году (второе издание собрания); в 1881 году отдельной книгой вышел перевод, осуществленный Е. Барышовым. Исключают ли эти факты возможность того, что Достоевский читал байроновскую мистерию, как и многое другое, по-французски задолго до появления в печати русских ее переводов? Отнюдь не исключают, и постановка вопроса не только о генетической, но и о контактной связи двух текстов оправдана.

О мистерии Байрона Достоевский эксплицитно размышляет десятилетием позже — в подготовительных записях 1875 года к «Дневнику писателя» за 1876 год:

Байрон, Каин, ложь — ложь со времен французской революции.

Ложь с начала столетия. Ложь в журналах, ложь еще в Каине, и ложь-то и хвалилась.

Каин — причина: Байрон хромой.

Каин, Байрон хром (XXIV, 74, 75, 82).

Из этих кратких записей понятно совсем не все, но существенное: байроновская версия образа Каина и сюжета о первом братоубийце для Достоевского является безусловно ложной. Кроме того, она, очевидно, представляется русскому писателю вытекающей из физического и психического «уродства» Байрона. За возвращением к мысли о его хромоте стоит представление, близкое не только русскому писателю, но и английскому поэту²: физическое искажение есть знак искажения внутреннего, мировоззренческого. И это-то внутреннее искажение, по всей видимости, представляется Достоевскому характерным для духа европейской культуры Нового времени в целом.

О том, что объединяет, по мысли Достоевского, этот дух с мистерией Байрона, можно догадаться, опираясь на содержание «Дневника писателя» за декабрь 1877 года. В главе «Пушкин, Лермонтов и Некрасов» Достоевский, подступаясь к вопросу о гениальности Пушкина, указывает на ту самую связь между Французской революцией и творчеством Байрона, которую он нащупал (на материале «Каина») в черновых набросках к своему «Дневнику» почти годом ранее:

Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния <…> И не от одних только внешних (политических) причин пали вновь воздвигнутые на миг кумиры, но и от внутренней несостоятельности их <…> И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своем назначении и обманувших его идеалах##Этот фрагмент известен как самое глубокое и пространное высказывание Достоевского о Байроне и байронизме. Разумеется, оно не было первым. Наиболее ранним принято считать упоминание Байрона и его «Шильонского узника» в письме Ф. Достоевского к брату Михаилу от 31 октября 1838 года, в котором будущий гениальный писатель сравнивает свою тоску по вдохновению с состоянием Шиль­онского узника после смерти братьев в темнице и в то же время отмечает, что «Байрон был эгоист; его мысль о славе — была ничтожна, суетна…» (XXVIII1, 54). В письме к брату от 1 января 1840 года Ф.

1. Здесь и далее роман Достоевского и его черновые редакции, а также «Дневник писателя» цитируются по изданию: [Достоевский 1972–1990]; номера томов обозначены римскими цифрами, номера страниц — арабскими.[↩]
2. Представление, имеющее, конечно, библейские, христианские корни.[↩]