Поиски соответствий

К. Пигарев, Русская литература и изобразительное искусство (XVIII – первая четверть ХIХ века). Очерки, «Наука», М. 1966, 292 стр.

В последнее время в советском литературоведении все явственнее сказывается тяготение к тому, чтобы расширить обычные рамки исследовательских трудов, установить соответствия в разных национальных литературах, между разными видами искусств, между искусством и наукой.

Внутри единого потока истории, зависимо или независимо друг от друга, но подчиняясь одному сложному ритму, существуют разные сферы искусства. Увидеть реальные связи, иногда глубоко запрятанные, значит попять очень многое в общем характере человеческой культуры в то или другое время и в ее общем развитии.

Решению такого рода новых и сложных задач служит и книга К. Пигарева. Это новый шаг после сборника «Взаимодействие литературы и изобразительного искусства в Древней Руси», вышедшего под редакцией Д. Лихачева. И в то же время книга К. Пигарева, посвященная XVIII и началу XIX века, – промежуточное звено, ведущее к пониманию соотношений и связей разных искусств в русской культуре XIX и XX веков.

Прежде мы встречали более или менее случайные, хотя и существенные, сопоставления, скажем, образов Боровиковского и Державина, стиля Кипренского и Пушкина или широкие схематические обобщения, скажем, стиля барокко в архитектуре, скульптуре, живописи, музыке и поэзии. Но в книге К. Пигарева впервые даны тщательные и продуманные сопоставления двух разных видов искусства, взятых в их развитии за 125 лет, причем автор ставит перед собой задачу создать одна из первоначальных фрагментов «синтетической всеобщей истории искусств».

Во введении к книге, говоря об уже имеющихся опытах сопоставления литературы и живописи, автор приводит слова С. Дурылина, предостерегающего против такого сближения этих двух искусств, которое ведет к их смешению, когда живопись и литература «ничем, по существу, друг от друга не отличаются». Стало быть, до конца плодотворно сопоставление, которое идет через различную природу каждого из искусств, усматривает нечто общее в характере живописного мышления и мышления словесного. Методологически крайне важно понять существо проблемы: в чем именно художественное мышление и творчество в разных видах искусства сближается и совпадает? В чем оно расходится? И тогда множество не лишенных интереса фактов, вроде того, что Александр Иванов в картину «Явление Христа народу» ввел лицо человека, похожего на Гоголя, или что Нестерова вдохновляли романы Мельникова-Печерского, – такого рода факты и сближения займут весьма подчиненное место. Но это разграничение центральной темы и связанных с нею второстепенных фактов во введении, да и в дальнейшем изложении отчетливо не обозначено.

Много интересного содержится в главе «Русские писатели в их отношении к искусству»: универсальный гений Ломоносова с, его деятельным лозунгом «взаимного вспомоществования» наук и искусств, трогательная восторженность Фонвизина, который перед картинами итальянских художников восклицает: «не могу зрением насытиться», «действие искусства выходит из вероятности». Очень убедительна полемика с А. Эфросом по поводу отношения Пушкина к изобразительному искусству. Все это ведет нас по дороге к основному предмету исследования.

Автор книги, литературовед, с первых страниц признает, что в XVIII веке «изобразительное искусство во многом опередило литературу». «В чисто «техническом» отношении средства, которыми располагало изобразительное искусство, оказались более действенными». Но вот что весьма существенно. Автор хочет сопоставлять высшие достижения обоих искусств, в то же время и наиболее характерные для своего времени. Однако в этом именно пункте особенно резко сказывается различие. Вы можете сомневаться в художественности поэмы Хераскова, трагедии Сумарокова, прозы Ф. Эмина, но вы не сомневаетесь в удивительном, хотя индивидуально и мало окрашенном, художестве сотен безымянных миниатюрных портретов XVIII века.

Портреты Боровиковского – вершина почти массового портретного искусства XVIII века, тогда как лучшие лирико-философские стихи Ломоносова (оба «Размышления») исключительны даже среди его собственных од.

Технические достижения живописи, особенно портретного искусства, имеют большое значение. Вряд ли можно говорить о Рокотове, не сказав об особенной выразительной силе его колорита, его затуманенно-розовых лиц, говорить о Левицком, не характеризуя блистательную технику в передаче тканей, атласа и шелка, столь существенных для характеристики его портретов, – без такого рода анализа мы будем сопоставлять не два искусства, а только образы, данные в том и в другом искусстве. Также вопросы стихосложения, композиции поэмы, трагедии, романа входят в круг сопоставляемых объектов. И на этой основе нужно сопоставить глубину человековедения в живописном и литературном портрете XVIII века.

К. Пигарев очень удачно характеризует группу интеллектуальных портретов, созданных Левицким. В портрете Новикова и особенно в портрете Дидро действительно дан облик мыслящих людей того времени. Но в этом случае в книге К. Пигарева удивляет отсутствие сопоставлений. Скажем, Карамзин для того и предпринял свое заграничное путешествие, чтобы увидеть любимых философов и поэтов, изобразить их. Ведь созданный им портрет Виланда не уступает портретам Левицкого. И Гёте, который так его и не принял, все-таки очень тонко изображен в «Письмах русского путешественника». А великолепный художественный контраст: «все сокрушающий Кант» – «маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный», облик философа, долгая беседа с ним, его домик, в котором «все просто, кроме… его метафизики». Что может быть лучше?

В русской повести, особенно в известной повести М. Чулкова, в русском романе XVIII века, например в романах Ф. и Н. Эминых, – вереница характерных портретов, которые интересно сопоставить с живописными портретами той же эпохи. Эти сопоставления были бы часто но в пользу литературы. И все-таки нельзя забывать, что в литературном портрете лишь истоки образа, тогда как в портрете живописном все тут, и дальше идти уже некуда.

Автор увлечен скорее «литературными», а не живописными достоинствами портретов Рокотова: «художник изобразил человека, умеющего разбираться в политических хитросплетениях», – и прочее в этом роде. Не поэтому ли некоторые чудесные и далеко ведущие вглубь произведения этого художника получили очень сдержанную оценку? А крестьянка Христинья, изображенная Боровиковским? В сравнении с женскими образами во всей литературе XVIII века это образ необычайной тонкости и глубины и мог бы более привлечь внимание исследователя.

Очень обстоятельно и точно показана К. Пигаревым параллельная смена стилей и жанров: «панегирический стиль», возрастание жизненной правдивости в обоих искусствах, постепенный переход от патетического к обыденному. Демократизация обоих искусств.

Необычайно интересны сопоставления живописного и литературного пейзажа. В поэзии Гнедича, Жуковского, Козлова совершенно та же ясность, мягкая гармония, тот же музыкальный ритм, та же задумчивая идеализация природы, что и в картинах пейзажистов Ф. Алексеева, А. Мартынова и Сильвестра Щедрина. Да и в стихах молодого Пушкина, в прозаических картинах природы у Карамзина. «С высот летят сияющие воды», – пишет в 1825 году Козлов, и то же обилие света, простора, та же легкость очертаний в живописи его современников.

Однако, говоря о литературном пейзаже XVIII века в целом, можно ли упустить дерзновенный опыт лирико-философского, ученого, космического пейзажа? Ведь в этом отношении Ломоносова доныне ни живописцы, ни поэты не превзошли. Думаю, что автор придает чрезмерное значение «реалистической точности образов» природы в ущерб тому, что выражает и живописный и литературный пейзаж. Ведь и во вступительной части «Деревни» Пушкина не так существенно воспроизведение михайловской природы, как образное выражение идей и чувств. «Где светлые ручьи в кустарниках шумят» – глубинное и ясное чувство жизни, великая радость бытия. И вряд ли верно, что «романтический пейзаж в «Евгении Онегине» полностью отсутствует». «В те дни, в таинственных долинах…» – это не «слабый пережиток» романтизма, а ничем не стесненное, вольное, необходимое и неоднократное обращение к нему в последней главе романа. Так же вольно звучат в романе и мелодии в духе классицизма. И они входят в единый, цельный, многообразный и отнюдь не эклектический строй «Евгения Онегина».

Автор этой интересной книги, пол ной плодотворных сопоставлений, по-видимому, стоит в начале осуществления своего замысла. Поэтому важно отметить и достижения, и то, что вызывает сомнение. Впереди – пушкинская, гоголевская эпохи, эпоха Александра Иванова, да и с Кипренским и Тропининым, уже затронутыми в этой книге, надо думать, К. Пигарев расстается ненадолго.

г. Львов