Похождения русского Мюнхгаузена. Перечитывая графа Ростопчина

Двести лет назад не было в России более непопулярного человека, чем граф Федор Васильевич Ростопчин. По числу критических высказываний в свой адрес он затмил даже Барклая де Толли. Именно с именем Ростопчина современники связали сдачу Москвы французам и последующий ужасный пожар, спаливший три четверти зданий Первопрестольной. Мало изменилась трактовка деяний графа и в дальнейшем, причем свою роль здесь сыграло презрительное отношение к нему Льва Толстого.

А ведь Ростопчин и сам был недюжинным писателем, произведения которого высоко оценили Белинский, Вяземский, Герцен… Правда, писал он, нередко приукрашивая действительность. Достаточно сказать, что одно из основных его произведений называется «Правда о пожаре Москвы», но правды-то оно и не содержит.

А какой он был выдумщик! Например, получив от императора Александра I должность генерал-губернатора Москвы, Федор Васильевич попросил государя назначить ему самое высокое жалованье, чтобы затем отказаться от него, дабы произвести на москвичей неизгладимое впечатление. Отдавая приказ о поджоге Москвы, хитрец Ростопчин сумел каким-то образом сберечь от пожара свой роскошный, пребывающий нынче в руинах дворец на Лубянке. Артистическая натура графа позволяла ему, по собственному выражению, всю жизнь играть «героев, тиранов, влюбленных».

Сегодня мы перелистаем страницы некоторых его забытых сочинений, тем более что и время для этого подходящее — только что отмеченный юбилей событий двухсотлетней давности, к которым Ростопчин имеет самое непосредственное отношение.

С редкой тщательностью и смелой непосредственностью описал Ростопчин на бумаге все, что происходило с ним в жизни. Причем поскольку жизнь эта протекала неподалеку от царского трона (а иногда и слишком близко к нему), то сочинения графа носят характер не только автобиографический, но и хроникальный.

Родился будущий поджигатель Москвы в…

Впрочем, дадим слово ему самому: «В 1765 г., 12 марта, я вышел из тьмы и появился на Божий свет. Меня смерили, взвесили, окрестили. Я родился, не ведая зачем, а мои родители благодарили Бога, не зная за что. Я вышел из тьмы и появился на Божий свет». Столь остроумная автобиография заключена в вышедшем в 1839 году ростопчинском сочинении — «Мои записки, написанные в десять минут, или я сам без прикрас». Правда, биографы Ростопчина считают по-другому, ссылаясь на год рождения, выбитый на его надгробном камне на Пятницком кладбище Москвы, — 1763-й.

Еще более интересно обозначил граф и место своего рождения, написав на одном из своих портретов: «Он в Москве родился и ей он пригодился». Официальная же энциклопедическая биография его гласит, что Ростопчин появился на свет в селе Косьмодемьянское Ливенского уезда Орловской (в то время Воронежской) губернии.

Попробуем разобраться. Рождению столь противоречивых фактов из своей биографии отчасти способствовал и сам герой нашего повествования, приложивший руку к «изваянию» своего образа в собственных сочинениях, в которых он напустил немало словесного тумана, создавшего определенные трудности для потомков.

Ростопчин порою и сам удивлялся, насколько разнообразным и красочным выглядит калейдоскоп мнений современников о нем:

Что ж касается именно до меня, то и конца бы не было, если бы я хотел говорить о всех глупостях, сказанных на мой счет: то иногда я безызвестного происхождения; то из подлого звания, употребленный к низким должностям при Дворе; то шут Императора Павла; то назначенный в духовное состояние, воспитанник Митрополита Платона, обучавшийся во всех городах Европы; толст и худощав, высок и мал, любезен и груб… Что же касается до моего происхождения, то… я скажу, что родоначальник нашей фамилии, поселившейся в России назад тому более трех столетий, происходил по прямой линии от одного из сыновей Чингис-Хана¹.

Вот так, ни больше ни меньше. Не Рюрика, а великого полководца и основателя Монгольской империи видел своим предком Ростопчин. Откуда вообще пошла такая фамилия? Есть две гипотезы ее происхождения. Свой вариант толкования слова Растопча приводит Владимир Даль в толковом словаре: «Растопча (растопша) — ротозей, разиня, олух». Несолидное какое-то происхождение получается. Да и олухом Ростопчина никак нельзя назвать. Ближе ему была бы другая версия, согласно которой в основе фамилии Ростопчина лежит название одной из самых древних профессий — растопник, растопщик, то есть тот, кто зажигает огонь. Вот и не верь после этого в предначертания!

Ох, недаром авторитетный языковед Б. Унбегаун, автор «Словаря русских фамилий», отмечает, что русские фамилии обычно образуются от «прозвищ, даваемых человеку по его профессии, месту проживания или каким-либо другим признакам». Правда, фамилии Ростопчин в этом словаре нет, что неудивительно, ведь Федор Васильевич был тем русским, которого не надо долго скрести, чтобы отмыть в нем татарина. Как-то император Павел спросил его:

— Ведь Ростопчины татарского происхождения?

— Точно так, государь, — ответил Ростопчин.

— Как же вы не князья? — уточнил он свой вопрос.

— А потому, что предок мой переселился в Россию зимою. Именитым татарам-пришельцам летним цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы².

Отец нашего героя, зажиточный помещик, отставной майор Василий Федорович Ростопчин, широко известен был разве что в пределах своего уезда. В отсутствие рано умершей супруги его детей выращивал конгломерат воспитателей: нянька, священник, учивший словесности, и гувернер-иностранец (по всей видимости, француз, так как ненависть к галлам Ростопчин пронес через всю жизнь).

Подрастающего Феденьку воспитатели учили «всевозможным вещам и языкам». Описывая свое детство, Ростопчин довольно безжалостен к себе, отрекомендовав себя «нахалом и шарлатаном», которому «удавалось иногда прослыть за ученого»: «Моя голова обратилась в разрозненную библиотеку, от которой у меня сохранился ключ». Как мы убедимся в дальнейшем, это одно из самых редких — нехарактерных для Ростопчина — проявлений самокритичности.

В десять лет началась его военная служба в лейб-гвардии Преображенском полку, в итоге к 1789 году он добрался по служебной лестнице до чина капитан-поручика.

Свой «домашний» запас знаний Ростопчин серьезно пополнил во время пребывания за границей в 1786-1788 годах, проехав Германию, Францию, Англию. Слушал лекции в университетах Лейпцига и Геттингена (кстати, последнее учебное заведение было весьма популярно среди либеральной дворянской молодежи Европы).

Итогом пребывания за границей стало формирование Ростопчина как весьма просвещенного представителя своего поколения. Он занимался не только гуманитарными науками, изучением иностранных языков, но и посвящал время математике, постижению военного искусства.

В дальнейшем по мотивам своего пребывания за границей граф напишет «Путешествие в Пруссию» — сборник путевых заметок о немецкой жизни, стиль которого получит высокую оценку критиков XIX века: «Какой живой, искусный, чисто русский рассказ!»

Из дневника, который Ростопчин вел в Берлине в 1786-1787 годах, мы узнаем о том, что его часто принимали в доме у российского посла С. Румянцева, который ввел его в высшие слои местного общества. А в ноябре 1786 года Ростопчин сделал дневниковую запись о своем посвящении в масоны — факт малоизвестный, его Федор Васильевич предпочел вычеркнуть из своей биографии, в которой борьба с масонами займет ведущее положение.

После возвращения на родину, пребывавшую в ожидании очередной войны, для Ростопчина наступило время «неудач, гонений и неприятностей»: так он назвал военную службу. До начала русско-шведской войны 1788-1790 годов он находился при главной квартире русских войск во Фридрихсгаме, довелось ему служить и под командованием Суворова, штурмовать Очаков.

Звездный час Ростопчина наступил в декабре 1791-го: именно ему поручено было доставить в Петербург, то есть самой Екатерине II, известие о заключении исторического Ясского мирного договора с турками, по которому Черное море в значительной части стало российским. Об этом эпизоде из своей жизни Ростопчин рассказывал с удовольствием, не в пример истории, связанной с его посвящением в масоны. Хотя именно последняя, вероятно, и привела его в Петербург. Виднейший масон С. Воронцов рекомендовал Ростопчина своему другу канцлеру А. Безбородко, тот и взял молодого офицера на Ясскую мирную конференцию на бумажную, но очень ответственную работу — ведение журналов и протоколов заседаний.

Гонца, прибывшего с дурной вестью, в иное время могли и убить, а вот тот, кто приносил радостную новость, имел все шансы удостоиться монаршего благоволения. Счастливый случай произошел впервые в жизни Ростопчина. Именно на нем остановил свой выбор Безбородко, послав молодого офицера в столицу с донесением к императрице. И кто знает, сколько времени бы еще Ростопчину предстояло прозябать в армии, если бы не выпавшая ему удача.

В феврале 1792 года Ростопчин, по представлению Безбородко, по приезде в Петербург получил звание камер-юнкера в ранге бригадира. Его оставили при дворе. Екатерине молодой и образованный офицер понравился, она оценила его остроумие. Не зря в мемуарной литературе закрепилось прозвище, якобы данное ему императрицей, — «сумасшедший Федька». Подобная характеристика скорее говорит об оценке личных качеств Ростопчина, а не его способностей к государственной службе, проявить которые ему удалось служа уже не императрице, а ее сыну, засидевшемуся в наследниках, — Павлу Петровичу. Именно к его малому дворцу в Гатчине в 1793 году и был прикомандирован камер-юнкер Ростопчин, в обязанности которого входило дежурство при дворе.

Насколько почетной была служба у будущего императора? Ведь Павел как раз в то время сильно сомневался в своих шансах на престол, подозревая, что Екатерина передаст его своему внуку — Александру Павловичу. Колебались и придворные интриганы. Да и сама Гатчина являлась в каком-то роде ссылкой, куда мать, желая отодвинуть сына подальше от трона, удалила его в 1773 году, «подарив» ему это имение.

Павел жил в Гатчине как в золотой клетке, хорошо помня о судьбе своего несчастного отца. Совершенно одинокий, повсюду чувствующий негласный надзор, обиженный матерью, оскорбленный и униженный поведением ее придворных, обделенный властью — он даже не жил, а терпел. И вот в его окружении появляется доселе неизвестный, мало знатный, но амбициозный молодой офицер. Поначалу Павел воспринял его, как и остальных придворных матери, с опаской. Но постепенно Ростопчин начинает завоевывать расположение наследника.

Дело в том, что свои обязанности при дворе дежурные офицеры исполняли небрежно, демонстрируя этим атмосферу отчужденности и неприятия, царившую вокруг Павла, убивавшего время в Гатчине то перестройкой дворца, то военной муштрой (даже собственных детей у него отобрали — ведь Екатерина действительно рассчитывала посадить на трон не своего сына, а внука — Александра). Ростопчин же удивил всех своей усердностью и старательностью, не в пример другим. Вероятно, у него вновь появился тот «пламенный порыв», с которым он уже однажды поступал на военное поприще.

Молодому офицеру удалось внушить окружающим весомость своей службы. Однажды его порыв даже стал причиной сразу двух дуэлей. Вызов он получил от других камер-юнкеров, назвав их негодяями за неисполнение своей службы: «Трое камер-юнкеров, кн. Барятинский, Ростопчин и кн. Голицын, поссорясь за дежурство, вызвали друг друга на поединок», — писал современник. Дуэли не состоялись — скандал докатился до государыни, летом 1794 года наказавшей Ростопчина ссылкой в Орловскую губернию, в имение отца.

Ссылка имела показательный характер и во многом способствовала созданию авторитета Ростопчина как сторонника Павла. При дворе даже поползли слухи, что наследник прятал Ростопчина у себя в Гатчине, впрочем, не нашедшие подтверждения.

Через год, в августе 1795-го, Ростопчин вернулся в столицу, окончательно утвердившись в глазах придворных как фаворит Павла Петровича. «Нас мало избранных!» — мог бы вслед за персонажем поэта вымолвить Ростопчин. Да, близких Павлу людей было наперечет, вот почему в недалеком будущем карьера Ростопчина разовьется так стремительно.

А в ноябре 1796 года скончалась Екатерина, освободив своему сыну дорогу к долгожданному престолу. Вот что интересно: и в этот раз Ростопчин явился вестником важнейшей новости, но уже не для императрицы, а для будущего императора. Когда 5 ноября 1796 года с Екатериной случился удар, именно Ростопчин стал первым, кто сообщил об этом Павлу! Все последующие сутки находился он неотлучно с наследником, присутствуя при последних минутах государыни в числе немногих избранных.

И здесь мы вновь сталкиваемся с Ростопчиным-литератором, описавшим все, что произошло в тот исторический день, в своем очерке «Последний день жизни императрицы Екатерины II и первый день царствования императора Павла I». Это сочинение графа высоко ставил Петр Вяземский, назвав его «яркой, живой, глубоко и выпукло вырезанной на меди исторической страницей», написанной «мастерским пером, с живостью и трезвостью». Вяземский, отдавая должное автору очерка, не скрывал своей зависти потомкам, «которые, в свое время, могут прочесть эту книгу»³.

Сочиняя это интереснейшее произведение, автор во всех мельчайших подробностях и ярких красках описал, как быстро, на протяжении одних суток, выросла его роль в государстве. Как при этом преображались лица придворных, с мольбой устремлявших свои взгляды на главного фаворита нового императора! Вот уже и влиятельный канцлер Безбородко, вытащивший когда-то Ростопчина из безвестности, умилительным голосом просит его об одном: отпустить его в отставку «без посрамления». Лишь бы не сослали!

Павел, призвав Ростопчина, вопрошает: «Я тебя совершенно знаю таковым, каков ты есть, и хочу, чтобы ты откровенно мне сказал, чем ты при мне быть желаешь?» В ответ Ростопчин выказал благородное желание быть при государе «секретарем для принятия просьб об истреблении неправосудия».

Но, во-первых, поначалу следовало исправить самое главное «неправосудие», столько лет длившееся по отношению к самому Павлу; а во-вторых, у нового государя было не так много преданных людей, чтобы ими вот так разбрасываться на пустяковые должности. В итоге новый император назначил Ростопчина генерал-адъютантом, «но не таким, чтобы гулять только по дворцу с тростью, а для того, чтобы ты правил военною частью». И хотя Ростопчин не желал возвращаться на военную службу, возразить на волеизъявление императора он не посмел (должность генерал-адъютанта была важнейшей при дворе — занимающий ее чиновник должен был рассылать поручения и рескрипты государя и докладывать ему поступающие рапорты). Тем более что одно не исключало другого, — Ростопчин мог исполнять должность генерал-адъютанта и одновременно помогать просящим, которых вскоре появилось превеликое множество. Но все же главная должность Ростопчина не была прописана ни в каких табелях о рангах — ее можно выразить фразой, сказанной про него Павлом: «Вот человек, от которого я не намерен ничего скрывать».

Влияние Ростопчина росло как на дрожжах. Он стал правой рукой императора. И надо отдать ему должное: своими широкими полномочиями он не злоупотреблял, за прошлые обиды не мстил. За столь короткий срок царствования Павла Ростопчин успел поруководить несколькими ведомствами: военным, дипломатическим и почтовым. Где бы он ни работал, ему всегда удавалось доказывать значительность занимаемой должности. Многие современники, даже его противники, отмечали завидную работоспособность Ростопчина, его хорошие организаторские способности. В этом он был под стать императору, встававшему спозаранку и день-деньской занимавшемуся насущными государственными делами. Павел задумал за несколько лет сделать то, на что обычно требуются десятилетия. Особую заботу нового императора и вдохновляемых им приближенных составляло наведение порядка в распустившейся, по его мнению, стране: укрепление и централизация царской власти, введение строгой дисциплины в обществе, ограничение прав дворянства (например, он приказал всем дворянам, записанным на службу, явиться в свои полки, а «служили» тогда с младенчества).

Смысл жизни подданного — служение государю, а всякая свобода личности ведет к революции. Этот постулат павловского времени Ростопчин принял на всю оставшуюся жизнь. Именно Павел «сделал» Ростопчину прививку от либерализма. Ростопчин хорошо усвоил, что совсем немного времени требуется, чтобы «закрутить гайки»: ужесточить цензуру, запретить выезд молодежи на учебу за границу…

Не случайно Ростопчин в 1799 году отмечал, что работает «до изнеможения»: вставая в половине шестого утра, через сорок пять минут он был уже у государя, при котором пребывал до часу дня, занимаясь рассылкой приказов и чтением поступающих документов. Ложился спать он в десять часов.

Управляя Военным департаментом и военно-походной канцелярией императора (с мая 1797 года) Ростопчин написал новую редакцию Военного устава по прусскому образцу, целью которого было превращение армии в слаженный механизм с помощью повседневных смотров и парадов. Как глава почтового ведомства (с мая 1799-го) он имел возможность читать проходящую через него почту. Факт немаловажный, особенно для того, кто знает толк в интригах.

Но наиболее бурную деятельность Ростопчин развил, занимаясь внешнеполитическими делами Российской империи. В сентябре 1799 года государь назначил его первоприсутствующим в Коллегии иностранных дел, то есть фактически канцлером. Ростопчин планировал развернуть внешнюю политику России на 180 градусов, избрав в качестве союзника Францию, а не Англию с Австрией. Таким образом, он двигался в русле политики Павла, который «перевернул все вверх дном», как выразился его старший сын Александр. Ростопчин даже планировал тайно отправиться в Париж для ведения переговоров с Бонапартом. Но разве государь мог его отпустить — ведь на дворе стояла уже осень 1800-го, тучи над Михайловским замком сгущались. Из затеи Ростопчина ничего не вышло.

Еще одно важное открытие Ростопчина — то, что у России не может быть политических союзников в принципе, а есть лишь завистники, которые так и норовят сплотиться против нее. Недаром ему приписывают фразу: «Россия — это бык, которого поедают и из которого для прочих стран делают бульонные кубики». Как напишет Ростопчин впоследствии в своей «Записке <…> о политических отношениях России в последние месяцы павловского царствования», «России с прочими державами не должно иметь иных связей, кроме торговых».

Получается, что Ростопчин задолго до Александра III, провозгласившего главными и единственными союзниками России армию и флот, сформулировал основные постулаты политики царя-консерватора. По этой причине (в том числе) Ростопчина и принято относить к основателям русского консерватизма, а заодно и национализма. Ведь любимым лозунгом Александра III был «Россия для русских».

Но пропорционально его влиянию увеличивалось и число завистников, надеявшихся, что царствование Павла будет коротким. Ростопчин должен был быть готов, что в любое время он также быстро сойдет с пьедестала, как и очутился на нем. Первая отставка последовала в марте 1798 года, когда в результате происков фаворитки Павла Е. Нелидовой он был снят со всех постов и выслан в свое имение. Правда, уже через полгода Ростопчин вновь понадобился государю (у Павла вместо Нелидовой появилась новая любимица — А. Лопухина). Новые «знаки благоволения», как называл их Ростопчин, не заставили себя ждать — графский титул «с нисходящим его потомством» в феврале 1799-го и еще 3000 крепостных и 33 тысячи десятин земли в Воронежской губернии. В марте 1800 года новоиспеченный граф был назначен членом Совета императора.

Причиной последующей опалы явились интриги представителя противоборствующего лагеря — графа Палена, но по большому счету отставка была вызвана грядущей сменой власти. Недовольство павловским царствованием достигло критической точки. Даже родной сын Александр жаловался, что «сделался теперь самым несчастным человеком на свете». Ненависть вызывали и награды, раздаваемые Павлом. Стремясь предать забвению учрежденные Екатериной ордена, он учредил орден св. Иоанна Иерусалимского, которым удостоил Ростопчина в декабре 1798 года. А в марте 1799-го Павел сделал его великим канцлером Мальтийского ордена, великим командором которого он сам являлся.

Но не древний рыцарский орден был подспорьем Павлу в осуществлении его преобразований. Опорой ему были ближайшие сподвижники, в числе которых наибольшее влияние имели Ростопчин и Аракчеев. А потому главной задачей заговорщиков во главе с тем же графом Паленом, генерал-губернатором Петербурга, было устранение преданных императору людей. Аракчеева удалось скомпрометировать в глазах Павла осенью 1799 года, а Ростопчин протянул до февраля 1801-го.

Чувствовал ли Ростопчин, что кольцо заговора сужается и развязка вот-вот наступит? Судя по письму, написанному им незадолго до отставки — да: «Я не в силах более бороться против каверз и клеветы и оставаться в обществе негодяев, которым я неугоден и которые, видя мою неподкупность, подозревают, и — не без основания, что я противодействую их видам», — писал он. Ростопчин считал, что больше всего в смене власти в России заинтересована Англия, куда, по его мнению, и вели основные нити заговора.

Как и в прошлую опалу, Ростопчину было велено выехать в подмосковное имение Вороново. Император даже отказался с ним переговорить напоследок, а жить Павлу оставалось всего три недели. Почувствовав неладное, он написал было Ростопчину, чтобы тот немедля возвращался. Но было слишком поздно. Ростопчин узнал о смерти любимого императора в дороге — и в Петербург уже не поехал.

Итог службе Ростопчина при Павле подвел Петр Вяземский:

Служба Ростопчина при Императоре Павле неопровержимо убеждает, что она не заключалась в одном раболепном повиновении. Известно, что он в важных случаях оспаривал с смелостью и самоотвержением, доведенными до последней крайности, мнения и предположения Императора, которого оспаривать было дело нелегкое и небезопасное⁴.

Если Аракчеева Александр вернул и приблизил к себе, то о возвращении Ростопчина не могло быть и речи. Отношения между новым государем и бывшим фаворитом его отца не задались. Как выражался сам Федор Васильевич, наследник «его терпеть не мог». И если про Павла и Ростопчина можно сказать, что у них было много общего, то с Александром в начальную пору его царствования графа мало что связывало. Потому-то он и поехал дальше к себе в Вороново, узнав о смерти Павла. Девизом нового царствования стало: «Все будет как при бабушке», и потому Ростопчин пришелся не ко двору.

Удалившись в свое имение Вороново, купленное у графа Д. Бутурлина в 1800 году за 320 тысяч рублей, Ростопчин не остался без дела. Он решил преобразовать сельское хозяйство в отдельно взятом имении, сделав его образцовым и максимально прибыльным. Поначалу Ростопчин посеял на своих полях американскую пшеницу и овес, поставив себе целью увеличение урожайности хлеба. Для этого придумал удобрять посевы илом, известью, навозом, а еще и медным купоросом. Совершенствует он и орудия труда — молотилку и соху, борясь с плугом и английской системой земледелия.

Получив первые результаты своих опытов, он приходит к мысли, что иноземные «орудия для хлебопашества» нам ни к чему — не подходят они для нашего климата. И если что-то и брать у англичан, так это приспособления для обмолота зерна.

Своими соображениями он делится в книге «Плуг и соха. Писанное степным дворянином»:

То, что сделалось в других землях веками и от нужды, мы хотим посреди изобилия у себя завести в год <…> Теперь проявилась скоропостижно мода на английское земледелие, и английский фермер столько же начинает быть нужен многим русским дворянам, как французский эмигрант, итальянские в домах окна и скаковые лошади в запряжку <…> Мое намерение состоит в том, чтобы тем, кои прославляют английское земледелие, выставляя выгодную лишь часть оного, доказать, что сколь английское обрабатывание земли может быть выгодно в окрестностях больших городов, столь бесполезно или, лучше сказать, невозможно всеместно для России в теперешнем ее положении.

Он был уверен, что именно его методы организации сельского хозяйства способны значительно увеличить доходы государства. И отвергал всякие намеки на то, что истинной преградой на пути развития экономики России является крепостное право. Ростопчин, как и император Павел, считал, что помещики лучше позаботятся о своих крепостных, чем сами крестьяне, если те будут вынуждены думать о себе. Но время Павла прошло, а Александр провозгласил во время своей коронации 15 сентября 1801 года: «Большая часть крестьян в России — рабы <…> Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Ростопчин же расценивал свободу крестьян как «неестественное для человека состояние, ибо жизнь есть наша беспрестанная зависимость от всего». Вольность способна и вовсе привести к бунту — в этом он был твердо уверен. Что бы сказал граф, узнав о том, что за полвека после отмены крепостного права в 1861 году объем сельскохозяйственного производства вырос в 7 раз!

Ростопчину душно в александровской России, он вынужден постоянно зажимать себе нос, остро ощущая тлетворное влияние Запада. Что бы ни сделал Александр I, хорошо чувствовавший общественные настроения, все вызывало у графа резкий протест. Особенно в направлении либерализации общества: свобода въезда и выезда из России, свобода торговли, открытие частных типографий и беспрепятственный ввоз любой печатной продукции из-за границы, упразднение Тайной экспедиции и т. д.

Все эти меры Ростопчин считал очень вредными для России: «Господи помилуй! Все рушится, все падает и задавит лишь Россию», — читаем мы в его переписке 1803-1806 годов. В чем он видит основную причину «падения» России? Как и в сельском хозяйстве, это увлечение всем иноземным: «прокуроров определяют немцев, кои русского языка не знают», «смотрят чужими глазами и чувствуют не русским сердцем» и т. д. Для исправления ситуации Ростопчин избирает весьма оригинальный способ: взять из кунсткамеры дубину Петра Великого и ею «выбить дурь из дураков и дур», а еще понаделать много таких дубин и поставить «во всех присутственных местах вместо зерцал».

Насколько прав был Ростопчин, укоряя российскую элиту в галломании? К сожалению, прав во многом. Французская речь впитывалась дворянскими детьми с молоком кормилиц, ведь в большинстве своем домашними учителями, гувернерами в знатных семьях были французы. Среди российских дворян были и такие, что годами не появлялись в России, вывозя детей на учебу в Париж и Страсбург. Немалое число высших сановников России говорили по-французски лучше, чем на родном языке, к Франции относясь как ко второй свое родине. Например, канцлер Николай Румянцев так любил Францию, что удостоился похвалы Наполеона. А когда в июне 1812 года Румянцев узнал о начале Отечественной войны, его хватил удар — такое сильное впечатление на него произвела эта новость.

1. Ростопчин Ф. В. Правда о пожаре Москвы. М., 1823. С. 27-28.[↩]
2. Вяземский П. А. Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине // Русский архив. 1877. Кн. 2. Вып. 5. С. 70.[↩]
3. Вяземский П. А. Указ. соч. С. 73. [↩]
4. Вяземский П. А. Указ. соч. С. 74.[↩]