Поэзия Мандельштама. Публикация Г. Шаповаловой

Борис Бухштаб (1904 – 1985) – известный исследователь литературы XIX века, один из крупнейших наших текстологов и библиографов. Тонкий ценитель поэзии, он потому, может быть, и написал столь блестящие работы о Фете, Тютчеве, Некрасове, Козьме Пруткове, что его внимание простиралось значительно дальше, захватывало не только русскую классику, но и поэзию XX века.

Статья о Мандельштаме написана в 1929 году. Автору статьи – 24 года, поэту – 38. Будущее, как ему и полагается, скрыто от глаз: его не берутся предсказывать ни поэт, знающий в катастрофическом XX веке цену таким предсказаниям, ни молодой критик, для которого поэт-современник – явление растущее, меняющееся и непредсказуемое.

Разве можно предвидеть поездку в Армению, переезд из Ленинграда в Москву, потом Воронеж? Но еще трудней, совсем невозможно вообразить армянские и воронежские стихи, «С миром державным я был лишь ребячески связан…» или «Вооруженный зреньем узких ос…», – пока они не написаны.

Предлагаемая вниманию читателей статья тем и интересна, что в ней запечатлено отношение исследователя – младшего современника поэта к его творчеству, далекому от завершения.

Мы знаем прекрасные работы о поэзии раннего Мандельштама, принадлежащие Жирмунскому и Тынянову, а начиная с 60-х годов появились статьи Лидии Гинзбург («Поэтика О. Мандельштама»), Л. Пинского, И. Семенко, Ю. Левина, А. Македонова и других исследователей, отечественных и зарубежных, посвященные его творчеству в полном объеме. Статья Б. Бухштаба – одно из недостающих звеньев в этом ряду.

Отвергнув непродуктивное определение Мандельштама как поэта-«неоклассициста», поэта-«классика», объяснив иллюзорность этого впечатления, возникающего, в частности, в результате повторения из строфы в строфу поэтических формул, заимствованных из поэтики XIX века, выполняющих роль междустрофных союзов: они-то и создают видимость «вещественно-логических связей» (зачем же… пусть… скажу ль… и т. п.), Б. Бухштаб показывает, что, при всей опоре на классическую традицию, Мандельштам прежде всего – современник Хлебникова, Маяковского, Пастернака, поэт нового времени.

«Мандельштам нашел возможность быть «классиком», подойдя в то же время очень близко к футуристическим принципам». «Скорее «классическая заумь», чем «классицизм», – так в заостренном виде определена поэтическая манера Мандельштама 20-х годов, которой предстояло еще меняться и перестраиваться.

Сегодня, когда следование классической традиции понимается некоторыми поэтами и критиками буквально, как едва ли не совпадение с классическими образцами, уместно напомнить, что повторение известного ничего общего с настоящими задачами поэзии не имеет, что поэзия растет, а не стоит на месте и не пятится назад. Только не следует понимать рост как прямолинейное движение, скорее это похоже на ветвление дерева, разрастание кроны.

Статья Б. Бухштаба привлекательна тем, что построена не на тематических, оторванных от поэтического слова спекуляциях, свойственных некоторым нашим критикам, потому и не способным отличить поэзию от подделки под нее, а держится именно на захватывающем интересе к поэтическому слову, его перестроениям, приключениям и превращениям.

«Единство слова, тождество его у Мандельштама не в его значении, а в его лексической окраске». В другом месте Б. Бухштаб заметит: «Значение имени Кассандра чисто лексическое» (по поводу стихов «Я не искал в цветущие мгновенья Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз…»).

Не понимая этого, Мандельштама сегодня, а вместе с ним и Пушкина, не будь они вне досягаемости критических стрел, кое-кто из критиков обвинил бы в «книжности».

Что помогло молодому человеку, начинающему литератору написать замечательную работу о таком сложном явлении, как Мандельштам? Я думаю, вера в возможность существования науки о литературе, представленной в трудах его молодых учителей: Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского и противопоставленной академическому литературоведению, а также эссеистской и публицистической критике. Так ли уж наивна эта вера? Ее, между прочим, разделял Мандельштам. «Критики, как произвольного истолкования поэзии, не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию, науке о поэзии», – писал он со свойственным ему максимализмом.

Говорят, что поэзия не выдерживает аналитического подхода, высыхает и сжимается под слишком пристальным взглядом. Бабочка, побывавшая в руках, перестает летать. «В беспамятстве ночная песнь поется». Но в этом беспамятстве, скажем, перефразируя Шекспира, есть своя логика, свой смысл, своя система.

Ее-то и открывает нам статья Б. Бухштаба. Неизвестно, показал ли Бухштаб свою статью Мандельштаму. Никто из нас, друживших с Борисом Яковлевичем, не спросил его об этом. Мне кажется, Мандельштам с радостью прочел бы ее. И не разучился бы летать. Потому что в это время он уже прилаживал к своему стиху иные, еще более мощные крылья.

Александр КУШНЕР

ОТ РЕДАКЦИИ. Цитаты и библиографический аппарат даны в публикации в основном по оригиналу статьи; внесены лишь самые необходимые исправления и дополнения (последние – в квадратных скобках).

1

Мандельштама обычно называют «классиком». Если надо поставить семинарскую тему о Мандельштаме, ее формулируют как-нибудь вроде «Элементы классики в поэзии Мандельштама»¹, если надо кратко охарактеризовать его поэзию, скажут: «Поэт О. Мандельштам стал одним из ярких представителей возрождающегося в России неоклассицизма»². Сказав «классик», отделываются от обязанности характеризовать непонятного поэта. А просто сказать «классик» – значит ничего не сказать. У этого слова много смыслов, и все неясные.

Кажется, чаще всего в применении к Мандельштаму «классик» – это значит «любитель античности» или что-то в этом роде. Что Мандельштам воспринимается так, видно по пародиям. Например:

Я родился на ионийском бреге

И эолийским шорохам внимал,

Я упражнялся в марафонском беге

И под истмийской кровлей отдыхал.

Еще в дорийской я мечтал отчизне

Сразить лабиринтийского быка,

Чтоб на заре какой-то новой жизни

Академийского вкусить пайка³.

Брюсов, рецензируя «Вторую книгу» Мандельштама, не заметил в ней ничего, кроме употреблений античных имен. «Иногда словно проблескивает современность, – писал он, – но эти проблески меркнут за тучей всяких Гераклов, Трезен, Персефон, Пиерид, летейских стуж и т. п. и т. п.»⁴. Брюсов говорит об этих античных словах как об основном свойстве поэзии Мандельштама. Между тем включение в стихи античных имен уже потому не может быть признано основным свойством поэзии Мандельштама, что оно присуще лишь известному периоду его творчества: периоду «Tristia» главным образом. В стихах 1908 – 1915 гг., в стихах 1921 – 1925 гг. античности почти нет. Очевидно, античность Мандельштама – производное от каких-то более изначальных свойств его поэзии.

«Классицизм» Мандельштама может быть понят и иначе. Ведь Мандельштам принадлежит к школе акмеистов (вернее, принадлежал, пока она существовала). А это школа, требовавшая «простоты, прямоты и честности в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом»⁵, т. е. школа, противопоставившая «романтическим» принципам символизма «классические» принципы. Эту точку зрения развивает В. М. Жирмунский, посвятивший несколько работ проблеме отношения акмеизма к символизму⁶. Он так характеризует поэзию акмеистов: «Поэтические образы приобретают графичность и четкость; логический и вещественный смысл слов восстановлен в своих правах; соединение слов определяется прежде всего смыслом и закрепляется точной и строгой эпиграмматической формулой: расчлененность и законченность выражается и в синтаксическом построении и в самой композиции стихотворения. В поэтике новой школы совершается поворот к классическому искусству Пушкина»⁷.

Позволительно, однако, усумниться в применимости и этой характеристики к поэзии Мандельштама. Хотя В. М. Жирмунский и подчеркивает, что поэзия Мандельштама – «поэзия классического стиля»⁸, но тут же оказывается, что у него вместо следования «логическому и вещественному смыслу слов» – «фантастические сочетания разнороднейших художественных представлений»⁹. Один из выставленных В. М. Жирмунским критериев различения классической и романтической поэзии таков: романтик может при переработке исключить строфы из стихотворений без ущерба для их композиции, – у классика композиционные связи настолько крепки, что исключение строфы разрушило бы стихотворение¹⁰. Если принять этот критерий, Мандельштам как раз окажется ярко выраженным «романтиком».

2

Для ясности дальнейшего – несколько слов о сборниках Мандельштама. Мандельштам поэт неплодовитый и чрезвычайно строгий к себе – и вот плод двадцатилетней поэтической работы – книга, содержащая 131 стихотворение¹¹. Мандельштам издал, собственно, только два основных поэтических сборника: «Камень» (1916) и «Tristia» (1922). «Камень» 1916-го года целиком (вернее, кроме одного стихотворения) включает более ранний (1913) небольшой сборник; под тем же заглавием. Сборник «Tristia» перепечатан частью в новом издании «Камня» (1923), большей же частью в сборнике «Вторая книга» (1923). Наконец, изданная в прошлом году книга «Стихотворения» включает в качестве отделов «Камень», «Tristia» и «Стихи 1921 – 1925 гг.», т. е. новые стихи «Второй книги» и стихи, вышедшие после ее издания.

Включая стихотворения в сборник или перепечатывая в новом сборнике, Мандельштам часто изменяет их. Остановимся на этих изменениях, т. к. характер их существенен для понимания творчества Мандельштама.

Мандельштам почти никогда не переделывает созданных и напечатанных строф, но постоянно исключает из стихотворений целые строфы или восстанавливает их. Это происходит на протяжении всего творчества. Так, стихотворение, начинающееся в «Камне» 1913-го года словами «В душном баре иностранец…», во втором и последующих изданиях «Камня» начинается прямо со второй строфы: «Дев полуночных отвага…» и т. д. Стихотворение «Мне жалко, что теперь зима» – семистрофное в «Tristia» – имеет во «Второй книге» восемь строф, т. к. между пятой и шестой предыдущего издания помещена новая:

И право, не твоя вина,

Зачем оценки и изнанки?

Ты как нарочно создана

Для комедийной перебранки.

Стихотворение «Когда удар с ударами встречается», одинаковым образом напечатанное в журнале («Аполлон», 1911, N 5) и в сборниках «Камень» 1916 и 1923 гг., – в «Стихотворениях» (1928) появилось без последней строфы («И вереница стройная уносится»), заканчиваясь словами: «В руках отважных дикарей». Стихотворение «Мне Тифлис горбатый снится» («Tristia» и «Вторая книга») напечатано в «Стихотворениях» с добавочной строфой:

Человек бывает старым, А барашек молодым, И под месяцем поджарым С розоватым винным паром Полетит шашлычный дым…

Для наглядности приведу целиком два стихотворения, подвергшихся еще более примечательным изменениям. Они оба напечатаны в 9-ом номере журнала «Северные записки» за 1913 г. Вот первое из них:

Душа устала от усилий,

И многое мне все равно,

Ночь белая, белее лилий,

Испуганно глядит в окно.

Слух чуткий парус напрягает,

Расширенный пустеет взор,

И тишину переплывает

Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,

Я так же прост, как небеса,

И призрачна моя свобода,

Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный

И небо мертвенней холста;

Твой мир, болезненный и странный,

Я принимаю, пустота!

В сборник «Камень» 1916 г. стихи переходят лишь в составе двух последних строф, начинаясь словами: «Я так же беден…» Но в третьем издании «Камня» (1923), так же, как и в «Стихотворениях», восстановлена вторая строфа, так что стихотворение начинается словами: «Слух чуткий парус напрягает».

Другое стихотворение в журнальной редакции также состоит из четырех строф:

Качает ветер тоненькие прутья,

И крепнет голос проволоки медной,

И пятна снега – яркие лоскутья –

Все, что осталось от тетрадки бедной…

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла.

Жемчужный почерк оказался ложью,

И кружева не нужен смысл узорный,

И только медь – непобедимой дрожью –

Пространство режет, нижет бисер черный.

Разве я знаю, отчего я плачу?

Я только петь и умирать умею.

Не мучь меня: я ничего не значу

И черный хаос в черных снах лелею.

В сборниках 1916, 1923 и 1928 гг. печатается только вторая строфа («О небо, небо…») в виде отдельного стихотворения.

Мы видим, что в стихах Мандельштама каждая строфа почти автономна. Стихотворение одинаково может жить в составе четырех своих строф или трех, или двух, или одной какой-нибудь из них. Каковы бы ни были эстетические соображения, заставляющие автора выкинуть ту или иную строфу, существенно, что любая строфа может быть выкинута или прибавлена. Этот факт не предопределяет еще типа внутренней связи между строфами стихотворения Мандельштама, но показывает, во всяком случае, что эта связь чрезвычайно далека от «вещественно-логического» типа. Если мы еще примем во внимание постоянное выкидывание отдельных строк – по одной и по две, с заменой точками в средине стиха или без всякой замены в конце, – мы убедимся, что не так уж не прав парадоксалист Бобров, говоря, что у Мандельштама (эпохи «Камня») «каждая строка катрена [ровно] ничего общего не имела ни с предыдущей, ни с последующей, получалась эдакая станца строки»¹².

3

Однако, впечатление логической стройности и связности стихов Мандельштама несомненно, и, если оно иллюзорно, – иллюзия, во всяком случае, создается неизменно. Показать непосредственным смысловым анализом эту иллюзорность «вещественно-логических связей» у Мандельштама – крайне трудно. «Логика» в конце концов не фатальна; ни одно поэтическое произведение не строится «по логическим отношениям»; логика не устанавливает словесных конструкций, а устанавливается в них. Смысловые отношения поэтического языка чрезвычайно гибки, и связи устанавливаются в нем на гораздо большем протяжении, чем в практических языках. Поэтический язык наделен такой силой связыванья, что какие-то связи устанавливаются в нем и между случайно сопоставленными строками. Нужно очень резкое несоответствие фактическим отношениям предметов, чтобы эта иллюзорность могла выявиться. Возьмем пример:

Поговорим о Риме – дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credo:

Несется пыль, и радуги висят.

(1913)

Создается впечатление «логической» конструкции, ораторской семантики, а между тем смысловая связь, устанавливающаяся в стихе между апостольским credo и пылью и радугами, очевидно, не есть специфическая логическая связь, требуемая синтаксической формой, по которой слышимым апостольским credo оказываются висящие радуги и несущаяся пыль. Впечатление логического, ораторского строя создает именно синтаксическая форма и в первую голову вводные слова: «Поговорим…», «Послушаем…». Ср. у Пушкина: «Поговорим о бурных днях Кавказа», «Поговорим о странностях любви». Примеры из Пушкина даны не случайно;

1. Никитина Е. Ф., Русская литература от символизма до наших дней. Литературно-социологический семинарий, М., 1926, с. 92. Слова «классик», впрочем, в русском языке нет. [↩]
2. Львов-Рогачевский В., Новейшая русская литература, изд. 7, М., [1927, с. 303]. [↩]
3. [Николай] Адуев и Арго, («Как родился поэт» (Анкета)]. – «Россия», 1922, N 3.[↩]
4. Брюсов В., Среди стихов. – «Печать и революция», 1923, N 6, [с. 64].[↩]
5. Городецкий С, Цветущий посох, изд. «Грядущий день», [СПб., 1913], с. 1.[↩]
6. Они собраны в книге В. М. Жирмунского «Вопросы теории литературы», Л., «Academia», 1928.[↩]
7. «Вопросы теории литературы», с. 189.[↩]
8. Там же, с. 327. [↩]
9. Там же, с. 332. [↩]
10. »Вопросы теории литературы», с. 274 – 277. [↩]
11. Мандельштам О. [Стихотворения], М. -Л., Госиздат, 1928. [↩]
12. Рецензия на «Tristia» в «Печати и революции», 1923, кн. 4, [с. 260]. [↩]