Поэзия и схема

Предсъездовская дискуссия, развертывающаяся на страницах «Вопросов литературы», будет тем острее и интереснее, чем больше мнений столкнется в противоборстве. Но статья критика В. Перцовского «Дни» и годы поэзии (Заметки)», опубликованная в сентябрьском номере журнала, вызывает меня не столько на возражения, сколько на опровержение высказанных в ней мыслей. Видимая причина в том, что у нас с критиком не только противоположные, но взаимоисключающие точки зрения. Со взглядами В. Перцовского на поэзию читатель уже ознакомился, а мое мнение об этих взглядах читатели узнают из предлагаемой статьи.

* * *

Какие только схемы не прикладывались к поэзии! Общее между ними заключается лишь в том, что схема существовала сама по себе, а поэзия тоже сама по себе. Представьте себе человека, держащего в руках градусную сетку и по своему произволу накладывающего ее на вращающийся глобус. При этом сплошь и рядом Камчатка оказывается на широте Кара-Кумов, а Рязань – на долготе Командорских островов. Правда, поэзия не учебное пособие, и я бы охотнее сравнил ее не с глобусом, а с самой планетой. Но тогда пришлось бы соответственно вообразить некоего суперкритика, плавающего в состоянии невесомости вокруг этого поэтического земшара с суперсеткой в вытянутых руках. Такая фантасмагория выглядела бы слишком устрашающе, и я в этой статье предпочту держаться в пределах жизненных реалий.

Так вот, восемь раз пестрый глобус поэзии повернулся вокруг своей оси, восемь повременных книг зафиксировали его движение на своих пестрых страницах, и единожды, но резко и весомо опустилась на них градусная сетка. Говоря иначе, с 1956 по 1963 год вышло в свет восемь сборников «Дня поэзии», а в 1965 году в журнале «Вопросы литературы» появилась о них обобщающая статья критика В. Перцовского.

Раз обобщающая статья, то в ней, разумеется, должны быть обобщения. И они есть, их даже предостаточно: для каждого поэтического года критик считает необходимым вывести во что бы то ни стало общий знаменатель. Именно во что бы то ни стало! Те или иные стихи играют роль цемента, скрепляющего тяжелые блоки обобщений; строки, не подходящие для этой роли, запросто, подобно строительному мусору, отгребаются в сторону.

Но начнем по порядку. Одно из обобщений, возникшее в результате анализа первого по счету «Дня поэзии» 1956 года, выглядит в статье вполне убедительно. Критик справедливо пишет, что «первый «День поэзии» создавался в обстановке начавшегося восстановления ленинских норм жизни, утверждения истинного представления о социалистическом обществе и человеке социализма. Это включало в себя и «реабилитацию» в общественном сознании, в психологии людей тех «простых» норм человечности, добра и справедливости, которые нормальны, естественны в условиях социализма, но которые в обстановке культа личности нередко попирались на практике». Далее так же справедливо говорится, что «лирика первого «Дня поэзии» включалась в сложный и многогранный процесс восстановления ленинских норм во всех сферах нашей жизни». Вывод совершенно верный, но не новый: он сделан нашей критикой по отношению ко всей советской литературе сравнительно давно и автор статьи лишь конкретизировал его применительно ко «Дню поэзии» 1956 года. И, кажется, как раз та легкость, с которой дался критику этот очевидный вывод, подвигла его на поиски уже собственных обобщений, куда менее обоснованных.

Путаница начинается сразу, чуть ли не с первых абзацев. Отражение названного процесса в поэзии сборника 1956 года сужается критиком до – странно говорить об этом! – «пафоса лирической непосредственности». Это довольно старая погудка и даже не на новый лад. Чужую формулу критик повторяет неоднократно, она является для него исходной в оценке первого «Дня поэзии», а затем и последующих, так как все они соразмеряются с первым. Так ли бесспорна подобная оценка – «общий знаменатель»! – для сборника 1956 года?

Любой тезис должен быть аргументирован, это закон логики. Критик подкрепляет свои утверждения примерами, иначе его формулировки повиснут в воздухе. Но делать это надо, сохраняя хотя бы внешнюю объективность. В. Перцовский из многих тысяч строк, составляющих огромный сборник, выбирает наиболее удобные для себя, цементирующие априорные положения. Трижды, например, он цитирует стихи Ксении Некрасовой. Цитаты вполне убедительные и для обоснования тезиса как нельзя более подходящие. Но объясним неискушенным читателям маленький фокус, проделанный критиком. К. Некрасова – поэтесса, на наш взгляд, еще не оцененная, – представляет собой совершенно своеобычное явление в нашей поэзии. Наивными, детски-изумленными глазами смотрела она на мир и сочиняла свои стихи, как птица поет или пчела носит мед в улей, повинуясь какому-то неведомому инстинкту. Самые безыскусственные поэты рядом с ней казались книжниками. Творчество ее по своему характеру носило черты еще дописьменной поэзии. Родись она сто лет назад в какой-нибудь глухой деревне, она стала бы плакальщицей на похоронах и величальницей на свадьбах. Техника стихосложения была для нее книгой за семью печатями. Много раз ей внушали необходимость выдерживать стихи в каком-то одном ключе – или рифмовать, или писать «белым» стихом. Подобную премудрость она усвоить никак не могла, и в стихах ее сплошь и рядом чередуются рифмованные и нерифмованные строки. Живя в городе, приобщаясь к современной культуре, Некрасова, естественно, включала в свой лирический обиход образы и понятия, подаренные ей улицами, музеями, концертами. Но и на шумном московском перекрестке, и в говорливом выставочном зале она оставалась глубокомысленной деревенской девочкой, по-своему оценивающей незнакомые доселе чудеса. Конечно, она была непосредственна, утверждать противное было бы нелепо. Но она всю жизнь, от рождения до смерти, была такой – до культа личности, при нем и после него, – и привлекать ее строки в подтверждение тезиса о пафосе лирической непосредственности 1956 года, конечно, очень легко, но не очень-то объективно. Кстати говоря, походя приписываются Некрасовой такие вещи, что только диву даешься. «Человек часто оказывался поэтически «стилизованным», он становился как бы «символом» общечеловеческих ценностей», – пишет Перцовский о сборнике в целом и подтверждает свое соображение цитатами из В. Фирсова, В. Карпеко и опять-таки К. Некрасовой. У нее он берет строку о детском враче «с улыбкой Джиоконды». В какие только дебри не может завести профессиональная тяга к обобщениям, – такие чудеса вывести из простейшего образа! Художник Игин нарисовал Светлова в виде Джиоконды; это было очень смешно и очень похоже, и сам Михаил Аркадьевич удовлетворенно хмыкал над своим неожиданным двойником. Шарж этот тоже был помещен в одном из «Дней поэзии», и просто странно, что он не подвигнул критика на сходные рассуждения.

Вообще с доказательствами у Перцовского обстоит дело из рук вон плохо. По стихам К. Некрасовой он мог бы с равным успехом заключить, к примеру, что и 1947 и 1948 годы были тоже годами, утверждавшими «пафос лирической непосредственности».

Весьма примечательно, что в статье все время фигурирует образ некоего «собирательного поэта». Под этот образ подгоняется все разнообразие поэзии. В 1956 году «собирательный поэт» лирически непосредствен, в 1960 году он ударяется в «индивидуальные поиски», в 1963 – обретает содержательность и глубокомыслие. Мы не утрируем: в угоду этой концепции разбор первого сборника соединяет в одну цепочку С. Кирсанова и В. Гончарова,  В. Луговского и Г. Левина, Н. Заболоцкого и В. Фирсова, Н. Асеева и В. Карпеко. Сам не замечая убийственности своих восторгов, критик провозглашает: «Последние годы резко сблизили многих непохожих друг на друга художников, наложили на их стихи отпечаток радостной силы, классической ясности, внутреннего просветления: словно бы растворялись, отступали на задний план «экзотичность» одного, усложненная ассоциативность другого, холодноватая философичность третьего…» Если бы такая нивелировка творческих качеств под влиянием «внутреннего просветления» действительно произошла в 1956 году, мы бы оказались тогда перед лицом литературной катастрофы. Но такой катастрофы, не произошло и оснований для нее не было, – все это домысел критика, навязывающего своему «собирательному поэту» собирательные качества. И – да простится мне резкость – нельзя с подлинными, а не «собирательными» поэтами обращаться как с жуками в энтомологической коллекции: булавка, ярлык, порядковый номер. Какой там «пафос лирической непосредственности» в мудром и печальном «Прощании с друзьями» Н. Заболоцкого? Или в «Олене» В. Луговского, которого критик просто не понял? В стихотворении В. Луговского – горькая мысль о временности человеческих чувств перед лицом вечности, о «ссыхании» страсти в опустошенной душе рядом с неиссякаемыми источниками вселенской жизни, а В. Перцовский, вырывая из него восемь строк, объявляет их чуть ли не одой во славу своего тезиса. То же самое можно сказать и о других поэтах старшего поколения, подгоняемых критиком под эту формулировку. И вот что диковинно: люди прошли чуть ли не полувековой путь в поэзии, порой падали и ошибались, снова вставали и шли к своей одной, только им видимой цели; творчество каждого из них – предмет изучения множеством читателей, прослеживающих все изгибы, все повороты их сложных исканий; к 1956 году многие из них уже заканчивают свой земной путь, но появляется критик В. Перцовский и все сводит к простейшим величинам.

Печальная доля – так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить… –

говорил когда-то Блок. И впрямь печальная доля у хороших поэтов, попавших в поле зрения В. Перцовского.

Если критик так бесцеремонно обращается с нашими классиками, то еще меньше церемонится он с остальными поэтами. Запросто он объявляет, что «господствует» в «Дне поэзии» 1956 года – «лирико-созерцательный тип утверждения гуманистических ценностей». Но поэтический материал сборника сопротивляется такой формулировке, кричит, противясь ей сотнями строк, и В. Перцовский тут же вынужден оговориться, что «господствуем-то этот «тип» господствует, но, дескать, он «уже и тогда не был единственным». Он вспоминает «За далью – даль» А. Твардовского, «Середину века» В. Луговского, а из стихов, помещенных в сборнике, циклы Л. Мартынова, Б. Слуцкого, Е. Винокурова. Здесь все поставлено с ног на голову. Лучшие стихи сборника, по которым и следовало судить об определяющих тенденциях нового этапа поэзии, объявляются случайными и отодвигаются в «примечания», а стихи, подобные милым, но уж очень наивным «Ландышам» Г. Левина, рассматриваются как подлинное знамение времени; Со стихами такого плана критику легко воевать, но это вымышленный противник.