Поэтика без поэзии (К опыту построения поэтики «Тристий»)

Поэзия есть высший род искусства.

Белинский

Среди античных поэтов, чья слава в течение столетий была общепризнанна, есть особенно дорогие для русских читателей, дорогие своими связями с русской литературой и отношением к ним наших писателей. К числу таких поэтов несомненно принадлежит Публий Овидий Назон, чей обаятельный образ увековечен в «Цыганах» и в знаменитом стихотворении «К Овидию» Пушкина. Блок, не раз защищавший Овидия от упреков в легковесности, сказал о нем: «Овидий принадлежит к тому несомненному и «святому» (Пушкин), что должно светить нам зарею во всю ночь» ¹, Но как раз XIX век был несправедлив к этому блистательному художнику. Его разучились понимать, причислили к поэтам «второго ранга», к легкомысленным ученикам риторической школы, забыв о том, что он был одним из тех великих писателей, кто вдохновлял поколения поэтов и художников Средневековья, Возрождения и Нового времени.

В наши дни интерес к Овидию во всем мире резко возрос, возрос прежде всего в среде ученых-античников. Исследование его творчества было признано на Международном юбилейном конгрессе Овидия в Италии (1958 год – 2000 лет со дня рождения) одной из особенно важных задач классической филологии, а в 1970 году организовалось даже Международное научное общество «Ovidianum», проведшее уже два представительных съезда. Традиционное для XIX века мнение об Овидии как поэте-риторе, холодном экспериментаторе и любимце светского общества было подвергнуто на этих съездах справедливой критике как не удовлетворяющее современное литературоведение, значительно продвинувшееся по сравнению с прошлым веком как в области теории и истории литературы, так и в изучении искусства и всей культуры Древнего Рима. За эти годы появилось много статей и несколько капитальных монографий, где старая точка зрения на поэта была существенно пересмотрена. В новом свете предстала перед нами и поэзия изгнания, в особенности замечательные «Скорбные элегии» («Тристии»), интенсивно изучающиеся сейчас нашими румынскими коллегами, располагающими материалами интереснейших раскопок в Констанце. Мнение Пушкина о «Тристиях»: «Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях!» ² – подтверждено сейчас вполне документально, а само понимание великим русским поэтом личности и поэзии Овидия, отраженное в стихотворении «К Овидию», оказалось необычайно близким к современному пониманию индивидуальности знаменитого римлянина, раскрытому в известных статьях и монографиях крупнейших филологов-классиков: В. Марга, И. Буйно, В. Пешля³ и др. Именно поэтому имя Пушкина звучало на всех конгрессах, а пушкинская оценка Овидия продолжает вызывать глубокий интерес и восхищение во всем мире.

От советского исследователя творчества автора «Метаморфоз» и «Тристий» мы вправе сегодня ожидать заинтересованного внимания к проблеме «Овидий и Пушкин», так же как и безусловного знакомства с научными достижениями современного овидиеведения.

Широкая аудитория наших читателей может познакомиться с Овидием (специальные монографии еще не изданы) по переводам его элегий и поэм, сопровождающимся научно-популярными статьями М. Гаспарова⁴. Статьи эти обширны, в них делается даже попытка построить законченную поэтику «Тристий», но, к сожалению, в них дается неправильная интерпретация творчества поэта, а сама методология М. Гаспарова заслуживает, с моей точки зрения, серьезного и принципиального разговора, выходящего за пределы только античного литературоведения.

* * *

Когда Овидий в «Тристиях», написанных в суровом изгнании, обращается к одной из главных и любимых им тем – к теме поэзии, то он неизменно говорит о непреодолимой власти над ним вдохновенных Муз, о могуществе поэтического воображения, не подчиняющегося власти всесильного Августа. Именно оно позволяет изгнаннику преодолевать пространство и время, парить на крылах, подобно Дедалу и Персею, и мысленно возвращаться на родину. В приверженности Музам заключается для него и тяжелая драма, и высокое счастье приобщения к творчеству, славе и бессмертию.

«Тристий» были написаны поэтом на закате жизни, в то время, когда художник подводит обычно итоги своего пути, а он был вынужден подводить эти итоги вдали от родины, друзей и читателей, среди чуждой природы и населения. Удивительно, что именно в это время его поэтические убеждения и сокровеннейшие черты его личности и взгляда на мир проявились с необычайной силой, не оставляющей равнодушными и современных читателей. Чем глубже проникает в наши дни взгляд исследователей в поэтический мир «Тристий», тем больше обнаруживает он тончайших психологических наблюдений, не замечавшихся ранее выпадов против всесильного Августа и интереснейших попыток проникнуть в тайны того, что можно назвать феноменом поэтической одаренности.

Но интерпретация элегий Овидия требует заинтересованного взгляда, глубокого проникновения в мир римской культуры его времени и бережного отношения к драгоценной художественной ткани, созданной поэтом, которого принято считать сейчас одним из самых тонких и многокрасочных художников античности.

М. Гаспаров предлагает нам свою концепцию поэтики «Тристий», опираясь не на наблюдения ученых последнего времени, а исходя из традиционного для XIX века представления об Овидии. Для него Овидий – это прежде всего поэт-ритор, легковесный выразитель идеалов светского общества, не выходивших за пределы «красивой поэзии», «доброй любви» и «осеняющей власти Августа» ⁵. Духовные ценности, которыми дорожил поэт, сводились к «красивому виду» и «любезному разговору» ⁶. Мир представлялся ему игрой «действий» и «противодействий», игрой, где никто не проигрывал, если умело пользовался правилами. Овидий нарушил их и поплатился за это изгнанием, но в ссылке быстро перестроился на новый лад⁷. Психология поэта представляется М. Гаспарову весьма простой, легко поддающейся рациональному объяснению, а римскую культуру времени жизни Овидия он считает возможным охарактеризовать как время, когда мужчины превратились из «кабацких забулдыг» в светских любезников и воцарилось «разборчивое приволье, изящество и вкус» ⁸. Спору нет, pax Augusta (Августовский мир) способствовал процветанию и облагораживанию нравов, но культура этого времени не исчерпывалась «любезностями» и «разборчивым привольем», и даже самые ранние любовные элегии Овидия отнюдь не были «энциклопедией светской любви⁹. Нельзя забывать, что Овидий был младшим современником Вергилия и Горация, что при нем создавались шедевры римской архитектуры, развилась удивительная стенная живопись и интереснейшее садово-парковое искусство, оказавшие воздействие на всю поэзию автора «Метаморфоз». А главное, в это время сложился идеал гуманного, просвещенного, наделенного особенной нравственной чистотой (candor animi) человека, идеал, вдохновлявший в свое время великих деятелей эпохи Возрождения. Определить его одним-единственным словом «добрый» («Овидий – добрый поэт») ¹⁰, как это делает М. Гаспаров, и низводить его к теории античного эроса, к особой роли самого акта любовного единения между мужчиной и женщиной как якобы исконного, с точки зрения Овидия, начала взаимопонимания между людьми¹¹- это значит недопустимо упрощать проблему, тем более если эту концепцию доброты перенести на «Метаморфозы». А М. Гаспаров поступает именно так, толкуя поэму как «любвеобильную», лишенную серьезных трагических конфликтов и отталкивающую читателей в Новое время своим беспроблемным оптимизмом¹². На самом же деле, и это ведь хорошо известно, в «Метаморфозах» много драматических коллизий, да и сами превращения у Овидия полны страданий и приводят к утрате героями их человеческого образа. И как раз ца эту сторону поэмы издавна обратили внимание многочисленные ее иллюстраторы, художники и скульпторы, вплоть до Родена. А кроме того, можно ли забыть, что Овидий был автором знаменитой в Риме трагедии «Медея».

И конечно, не доброта в современном смысле слова, a humanitas – одно из значительнейших по нравственной глубине понятий, созданное в Риме еще во II веке до н. э., понятие, в котором отражена высокая оценка человека как венца творения, обладающего высочайшими качествами, присущими именно человеку: милосердием, сочувствием к страданиям людей, отвращением к злу и жестокости, – определяет отношение Овидия к людям и всю линию его поведения в изгнании. Эту нравственную высоту поэта гениально понял и оценил Пушкин, создав в «Цыганах» обаятельный образ Овидия, образ «святого старика», одаренного дивным даром песен.

Схематизм, упрощение серьезных и сложных вопросов не только в области римской культуры, но и в области теории и истории литературы определяют в известной степени и весь характер предложенной М. Гаспаровым концепции поэтики «Тристий».

Он видит в Овидии прежде всего «любознательного экспериментатора» ¹³, с необыкновенной легкостью создававшего новые жанры: «Начав с любовных элегий, самого свежего из традиционных жанров, он тотчас вырастил из него новый жанр «Героид», а потом скрестил его с жанром дидактической поэмы и получил «Науку любви». Теперь сама судьба предлагала ему еще один жанровый эксперимент» ¹⁴. Создать же новый жанр, по мнению исследователя, – это значит «закрепить за определенными формами определенные темы и связать их между собой устойчивой совокупностью мыслей и чувств» ¹⁴. Между тем «Героиды» совсем не выросли из любовных элегий, а связаны с другими жанровыми источниками (письма, свасории), к поэме же «Искусство любви»»Героиды» как жанр имеют самое слабое отношение. Что же касается самого формирования жанров и их характера, то здесь едва ли можно согласиться с упрощенными формулировками М. Гаспарова. Исходя из такого общего понимания творчества поэта и такой оценки его личности, автор статей приступает к построению поэтики «Тристий», предлагая по-структуралистски жесткую концепцию, предельно формализуя содержание элегий и подчиняя их железной конструктивизации. Эта задача облегчается тем, что на первый план в поэзии Овидия выдвигается риторическое начало. Именно риторика, как полагает исследователь, научила поэта расчленять мир словом, выделять в нем темы, подтемы, мотивы и элементы и связывать их в конструкции¹⁵. «Каждая тема членится на мотивы, каждый мотив стремится стать условным знаком всей темы. Наборы таких мотивов в различных сочетаниях и в поворотах с различных точек зрения образуют художественную структуру элегий» ¹⁴. Кроме структурных элементов в них есть и орнаментальные (это художественные сравнения) ¹⁴. «В структурных мотивах тема развертывается по законам логики, в орнаментальных – по законам аналогии» ¹⁶. В соответствии с предложенной концепцией и задача издателей переводов сводится к тому, чтобы научить читателей следить за самым механизмом конструирования## Например, знаменитая элегия о последней ночи в Риме («Скорбные элегии», кн. 1, 3) комментируется так: «Элегия замечательна четкой разметкой времени действия, членящей ее на пять частей» (с. 227). «Скорбные элегии», IV, 8: «Старость. Одна из наиболее просто построенных элегий: вывод… сделан с прямолинейностью басенной морали» (с. 239); «Скорбные элегии», IV, 6:

1. Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5, М. -Л., 1962, с. 523.[↩]
2. А. С. Пушкин, фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова. – Поли. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, М., 1949, с. 424.[↩]
3. V. Marg, Zur Behandlung des Augustus in den «Tristien» Ovids. – «Ovid. Wege der Forschung», Bd. XCII. Darmstadt, 1968, S. 504 – 508; I. Bouynot, La poesie d’Ovide dans les ceuvres de l’exil, Paris, 1956; онже, La Misere et la Grandeur de l’exil. – «Atti del convegno Ovidiano», vol. I, Sulmona-Roma, 1959, p. 249 и след.; V. Pöschl, Der Katalog der Baume. – «Ovid…» S. 393 и след.; H. В. Вулих, Образ Овидия в творчестве Пушкина. – «Временник Пушкинской комиссии», Л., 1974, с. 67 – 68.[↩]
4. М. Л. Гаспаров, Три подступа к поэзии Овидия. – В кн.: Овидий, Элегии и малые поэмы, М., 1973; М. Л. Гаспаров, Овидий в изгнании. – В кн.: Публий Овидий Назон, Скорбные элегии. Письма с Понта, М., 1982. В дальнейшем в сносках указываются только названия статей.,[↩]
5. Овидий в изгнании, с. 204.[↩]
6. Три подступа к поэзии Овидия, с. 12, ‘Л, 31.[↩]
7. Овидий в изгнании, с. 196, 214.[↩]
8. Там же, с. 195.[↩]
9. Три подступа к поэзии Овидия, с. 19.[↩]
10. Там же, с. 25.[↩]
11. Там же, с. 28.[↩]
12. Три подступа к поэзии Овидия, с. 29 – 30; Овидий в изгнании, с. 195 – 196.[↩]
13. Овидий в изгнании, с. 203.[↩]
14. Там же.[↩][↩][↩][↩]
15. Там же, с. 216.[↩]
16. Овидий в изгнании, с. 216.[↩]