«Поэт — профессия в ряду других профессий»
— Сергей Георгиевич, с кем ваш лирический герой в стихотворении с эпиграфом из тютчевской «Весенней грозы» продолжает начатый разговор?
Палкой черемуховой по башке
Вешний гром ударит,
хмурость привычную выбьет
Влагу громкую выльет,
убеждая, что нет никакого ужаса
В ускорении времени,
в нашем старенье стремительном.
— Это обычный прием в моих стихах — реплика в каком-то споре, возражение необъявленному собеседнику. Главное здесь — не ассоциация с известным тютчевским стихотворением, а спор с не менее известным высказыванием Ахматовой:
Что войны, что чума? — конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
Думаю, Ахматова в данном случае не права. Страшны именно войны и эпидемии: человек может погибнуть на войне или умереть во время эпидемии, так и не реализовавшись, не выполнив своего жизненного предназначения. А старение — это естественный процесс. Что в нем ужасного?
— Вы будто бы предчувствовали нынешнюю катастрофу в стихотворении «Апокриф» (1999)?
— Я, конечно, не предчувствовал нынешней пандемии. Предсказать ее могла только Ванга. А стихотворение «Апокриф» о другом: о том, что человеку нельзя и невозможно пребывать постоянно в состоянии райского блаженства. Чтобы он стал вполне человеком, должно произойти какое-то несчастье, должен завестись некий вирус:
Вирус, откуда-то появившийся
И в Адама вселившийся
на террасе Эдемского сада.
Вирус, боль вызывающий,
Сокрушающий чресла,
кровь рушащий —
Вирус невидимый.
И Адам, пораженный,
уходит из райского сада.
Сам уходит
на горькую землю труда…
— «Время греться у костра» — так вы написали в стихотворении «Шестидесятники» (2009), возвращаясь мысленно в те 1960-е; «…время сквозь боль и спросонок / Пугает — и прячешь лицо» — так в 1970-м. Нынешнее время — ваше?
— Я причисляю себя к семидесятникам, а стихотворение «Шестидесятники» — это попытка осмыслить время, в которое я хотя и жил, но еще не вполне сформировался. «Время греться у костра» — формула в целом мирного настроя того времени (хотя и был так называемый Карибский кризис). А также формула юношеского романтизма, того, что тогда считалось «романтикой трудных дорог». Выражалась она главным образом в поездках с геологическими экспедициями «за туманом и за запахом тайги». Это был своего рода эскапизм — попытка убежать из серых советских будней.
Что касается «времен», то я не делю их на «свои» и «чужие», поэтому от характеристики настоящего времени воздержусь. Скажу только, что в плане общественной позиции я либерал.
— В 1970–1980-е вы и окружавшие вас питерские писатели и художники называли себя «второй культурой» — в противовес официальной. На наших глазах — приплюсуем только к официальной пышно цветущую массовую — ситуация повторяется?
— Да, выражение «вторая культура» появилось именно в нашей среде. Я даже помню, от кого я впервые его услышал: от Юлии Вознесенской, на чьей квартире составлялся коллективный поэтический сборник «Лепта» (1975). Он предназначался для предъявления в издательство — это была попытка пробить стену, воздвигнутую перед нами властью. Тогда-то Юлия и сказала: «Мы их поздравили со «второй культурой»».
«Вторая культура» закончилась в перестройку, и сейчас никакой «второй культуры» нет и быть не может. Так же, как и официоза.
— Какая эпоха, пусть гипотетически, в культурном отношении безоговорочно совпадает с вашим мирочувствованием?
— Как сказал Александр Кушнер: «Времена не выбирают. / В них живут и умирают». К тому же есть личное время и историческое (эпоха). Для меня, в личном плане, 1970-е годы были «моим» временем, но время историческое мне, как и многим другим, было враждебно.
— Написав в тридцать три года стихотворение «Эдуард Багрицкий», вы как бы подвели черту под своей юношеской увлеченностью этим поэтом:
Смерть — наш товарищ:
Мичурин из сада убийства,
Врач, прививающий бешенство
пионерчикам розовощеким,
В коже защитной чекист,
в прозодежде рабочий, механик…
Ширится, словно ударничество,
смерти служебный реестр.
В колбе микробов ненависти
кормит поэт полумертвый,
Крыльями машет над ним
птица романтики яростной.
Слышишь: враги наступают
с запада, с севера, с юга.
Раненный пулей кулацкой,
видишь, упал комсомолец —
Кровь заливает лицо,
кровь на подушке поэта.
Слушай меня, комсомолец:
С юга, с востока — враги.
Кровь — наш товарищ,
и если прикажет — солги.
Кровь — наш товарищ,
и если прикажет — убей.
Что заставило вас «возвратиться к Багрицкому» — в соответствующем эссе («Звезда», 2007, № 2) — и посмотреть на его творчество под другим углом?
— Мое увлечение Багрицким действительно приходится на раннюю юность, и оно очень быстро прошло — появились другие кумиры. А обращение к его творчеству в нулевые годы — это попытка понять феномен раннесоветского человека (выражение Валерия Шубинского). Многое в Багрицком сейчас нам чуждо и непонятно: ненависть к религии, почти религиозная вера в «светлое будущее» и в то же время страх перед известным учреждением, которое могло его в любую минуту уничтожить. (Этот страх воплотился в стихотворении «Бессонница» 1927 года.) Он был человеком, без сомнения, искренним и, что меня удивило, пережившим в юности мистический опыт. Этот опыт он описал в своей лучшей поэме «Последняя ночь» (1932). Ее герой (он же автор) в ночь накануне убийства в Сараево переживает свое единство с распахнутой Вселенной:
Я был ее зеркалом, двойником,
Второю вселенной был.
Планеты пронизывали меня
Насквозь, как стакан воды,
И мне казалось, что легкий свет
Сочится из пор, как пот.
Главная мысль этой поэмы, вероятно единственного в советской литературе произведения, описывающего мистическое переживание: гибель одного человека — это гибель микрокосма, «второй вселенной».
— Не в том же ли погружении в единую картину мироздания заверяет в миг озарения пушкинский пророк?
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…
— Здесь не то. У Пушкина не было собственного мистического переживания. Его «Пророк» — это как бы переложение шестой главы «Книги пророка Исайи». Я говорю «как бы», поскольку у Исайи нет ни «содрогания неба», ни «гад морских», ни «дольней лозы». В своем стихотворении Пушкин вживается в роль пророка и говорит о том, что сам не переживал. А переживал он тогда совсем другое — страх, что его привлекут к процессу над декабристами. Что и привело его к размышлениям о предназначении поэта и к мысли, что слово поэта и есть его дело. А если это так, то статус поэта равен статусу ветхозаветного пророка.
Вообще, стоит различать переживание мистическое, религиозное и поэтическое. Первое есть переживание Целого и озарение неким внемирным Светом. Оно может быть и у атеиста — Багрицкий тому пример. Мистическое переживание можно приблизительно описать, но почувствовать, что это такое, другой человек не может. Религиозное чувство, в отличие от мистического, конкретно. Например, переживание евангельских событий. А поэтическое переживание — это, собственно, эстетическое переживание, выражаемое словами. Его можно передать другому — читателю или слушателю, как, скажем, это делает Пастернак:
Это солнце горело на каплях чернил,
Как в кистях запыленной смородины.
Здесь образ входит в наше сознание, и мы «видим» эти кисти запыленной смородины и можем даже вспомнить ее вкус.
— «Гоголь в Иерусалиме», «А теперь у нас — молотком Некрасова…», «О делах неприметных, над коими Чехов еще…»; «Не безумство Евгения на Сенатской, / у всадника Медного…» («В памятнике, всем известном…»), «Глянь-ка, дядя, / какие хоромы нехилые / Я построил у края / Бородинского поля…» («Бородино»), «Вот Павка Чичиков — вчера партаппаратчик…», «Князь Мышкин» — имена писателей и героев их произведений постоянно фигурируют в ваших стихах. Что диктует вести «разговоры» с ними?
— Обращение к предшествующей литературе свидетельствует о ее актуальности, по крайней мере для меня. Впрочем, актуальность может быть разная, в том числе и дурная. У моей современницы, замечательного, но малоизвестного поэта нашей «второй культуры» Елены Пудовкиной в стихотворении о Салтыкове-Щедрине есть такие строки:
Я ж повторю, что нет страшней страны,
страшнее и любимее, чем эта,
где через век — не чаянья поэта,
а вымыслы сатирика верны.
— На стихотворение Ходасевича «Аn Mariechen» (1923) у вас одноименная «реплика» в 2013-м…
— Меня всегда глубоко возмущало это стихотворение Ходасевича. Напомню его сюжет: поэт размышляет о судьбе девушки, стоящей за стойкой в берлинской пивной. (У нее был реальный прототип.) Он предполагает ее будущее замужество и то, что муж «перегрузит тяжелой ношей» ее «слабый» и «короткий» век. В ее семейное счастье поэт не верит и желает совсем другого развития событий:
Уж лучше бы — я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком…
Считаю, что желать такого и сообщать об этом в стихах — нельзя. Поэтому и написал свое «An Mariechen», в котором предполагаю, что пожелание сбылось, но в следующем поколении: все это произошло, но не с самой Марихен, а с ее дочерью.
— Вернемся к Пушкину, для которого поэт не только «сын небес» — он наделяется и «призванием суетным», и «Парнас не монастырь и не гарем печальный…». Вы бы с ним согласились? «Холодно жить на вершинах, / трудно дышать на вершинах» — первые строки вашего стихотворения «Вновь сошлись в поединке Лермонтов и Мартынов…». «По завету земли жить желаю…» — говорите в другом, «Бывают люди сквозные…» — в том же 1999-м…
— Думаю, что сейчас не нужно мыслить в категориях романтизма и представлять поэта каким-то особенным существом. Поэт — профессия в ряду других профессий. Но следует сказать, что романтическое представление о поэте пережило романтизм. Оно расцвело в начале XX века и впитало в себя модное тогда ницшеанство. В советское время оно исчезло: человек, пишущий стихи, должен был быть как все и писать о том, что должны думать все. Но во время моей молодости единомыслия в обществе уже не было (да и было ли оно раньше?) и наша «вторая культура» являла собой пример разномыслия. Противостояние проходило не по линии «поэт — обыватель», а по линии «советский или внесоветский (но не антисоветский!) человек».
— Может ли реализовать без ущерба для себя свое жизненное задание тот, у кого «с небом гордая вражда», кто «не подключен» к Высшему источнику?
— «С небом гордая вражда» — это опять же романтизм, точнее — романтический демонизм. Я писал об этом в эссе «Защита Грушницкого» в альманахе «Лермонтовский год» (СПб., 2014). Приведу цитату из него:
«На рубеже XVIII–XIX веков в Европе появился новый человек, свободный от сословных пут и навязываемых предрассудков — свободная личность. Такой человек появился и в жизни, и в литературе, тоже новой, романтической. Но, открыв свободную личность, романтизм открыл и ее тень. Оказалось, что свобода может быть разрушительной, направленной ко злу. Независимый человек может бороться за свободу народов, а может стать преступником, отвергнувшим общепринятую мораль. Эта свобода ко злу получила название демонизма. Демонизм — это осознание своей тени (в юнгианском смысле), это допущение зла как своего личного зла. Демонизм — это замкнутость на себе и пренебрежение Другим, другой индивидуальностью».
Сейчас никакой «с небом гордой вражды» быть не может. Вечно актуален не лермонтовский демон, а библейский Иов, то есть не гордое одиночество и отвержение Бога, а вопросы к Богу.
— Отсюда, по-видимому, неоднократное появление Иова в ваших стихах: «Бог говорил Иову…», «В день Рождества — там, на небе…», «Иов и араб» — под таким же названием в 2013 году вышла и книга… Язык поэзии и Священного Писания — что их объединяет и разделяет?
— Ну, это тема для докторской диссертации. В двух словах не скажешь.
— Хотя бы в общих чертах…
— Прежде всего, я бы не пользовался выражением Священное Писание. Его могут употреблять люди верующие, для которых эти тексты сакральны. Я же предпочитаю употреблять слово «Библия» или, более конкретно, Ветхий и Новый Заветы. Состав Библии очень разнообразен: это и история еврейского народа, и книги пророков, и, если говорить о Новом Завете, Благая Весть. Собственно к библейской поэзии можно отнести псалмы и «Песнь Песней» Соломона. Традиция переложения псалмов в России восходит к Ломоносову и не исчезла и в наше время. Вот, например, переложение 10-го псалма той же Еленой Пудовкиной:
Мне говорят: душа твоя, как птица,
должна лететь к Господнему престолу,
А я отвечу: стрелы нечестивцев
преследуют не птиц, но наши души.
До основанья Божий Храм разрушен.
Что может праведник создать на месте голом?
Господь же подвергает испытанью
неправедных и праведных и нищих.
И наблюдая за всеобщей бранью,
со смертью в чаше смешивает ветер:
неправые за все грехи ответят,
а правые пускай поют на пепелище.
Господь же правду любит, только правду.
Если образность псалмов в целом не противоречит образности русской (и шире — европейской) поэзии, то этого не скажешь о «Песне Песней» Соломона — там совершенно другая образность: «Щеки его — цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его — лилии, источают текучую мирру; руки его — золотые кругляки, усаженные топазами; Живот его — как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами…» Поэтому переложения «Песни Песней» невозможны, возможны лишь стихи «по мотивам» — как пушкинское «Вертоград моей сестры…».
— С вашими стихами на библейские сюжеты читатель знаком и по книге «Смоковница» (2010). Оправданно ли разделять поэзию на светскую и духовную/религиозную? Допустим, из какой «сферы» это ваше стихотворение?
Светом отчаянья
можно назвать тот нечаянный
Свет в бесславье, в бессилье,
В униженье и боли
распятья голгофского свет.
Так же высок он, как тот,
озаряющий нас с высоты фаворской,
Так же велик он,
но только внезапен, слепящ,
И лишь миг существует…
— В России никогда не было разделения поэзии на светскую и духовную, если понимать под «духовными» тексты, имеющие сакральный статус. Такой статус имеют только молитвы и богослужебные тексты. Ни Ветхий, ни Новый Заветы не являются боговдохновенными текстами, поэтому их вольная трактовка допустима.
— Как «не являются»? Поясните… И ваши вольные трактовки — будь то «Притча о смоковнице» в рубрике «Философский комментарий» в «Звезде» или стихотворение «Нищие и революция», в которое «включены цитаты из духовного стиха о Лазаре», — не рискованны?
— Я рассматриваю тексты Нового Завета как исторический источник, вынося за скобки мифологические элементы (рассказы о чудесах и т. п.). Пожалуй, в своих стихах и в прозе «Александрийский папирус» («Звезда», 2020, № 2) я даю экзистенциальную трактовку евангельских событий.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2022