Письма К. Чуковского разных лет. Вступительная статья, публикация и комментарий Л. Крысина

Корней Иванович Чуковский был человеком, соединившим в себе разные эпохи. О таких людях принято говорить, что они – живая история.

Он отдал литературе без малого семьдесят лет. Как газетчик, фельетонист (в старом значении этого слова), как критик он начал тогда, когда был жив Чехов, когда Лев Толстой еще не написал своего «Не могу молчать»; в последние годы он внимательно отнесся к таким поэтам, как Евг. Винокуров, Д. Самойлов, Евг. Евтушенко, Вл. Корнилов, Новелла Матвеева, Олег Чухонцев и др.

Круг его литературных знакомств был огромен и чрезвычайно разнообразен. Чтобы перечислить всех людей, с которыми – Чуковский близко общался, понадобились бы многие страницы. Пожалуй, не будет ошибкой сказать, что среди них были все выдающиеся деятели культуры конца прошлого – начала и середины нынешнего века. Писатели, поэты, критики, художники, артисты, издатели, общественные деятели, адвокаты, редакционные работники, лингвисты, переводчики, искусствоведы, библиотекари, корректоры, наборщики… – кажется, трудно назвать того, кто, имея отношение к книге, к слову, не был бы знаком с Чуковским.

По натуре своей Корней Иванович был очень активный человек. Со всеми знакомыми ему людьми он поддерживал живые связи: ходил к ним в гости (но больше – звал к себе), устраивал вечера, на которые приглашал интересных людей, всячески помогал тому, кто в этом нуждался, и с благодарностью помнил поддержку и помощь, которые получал сам.

К таким живым связям относится и его переписка.

Теперь, когда удалось собрать часть (еще небольшую) писем Корнея Ивановича, ясно видно, каким мастером эпистолярного жанра он был. Он и в письмах продолжает жить литературой: то восторженно отзывается о новой книге, то ругает бездарные стихи, то серьезно и глубоко разбирает достоинства и просчеты присланной ему рукописи, то доверительно и открыто рассказывает о себе.

Стержнем жизни Чуковский считал любимую работу: в ней он видел основу морального и физического здоровья, источник радости и душевного удовлетворения. «Любимая работа, которую делаешь без оглядки, не справляясь с часами, – вот, я уверен, первый закон долголетия… – пишет он Е. Веллер. – Я твердо убежден, что если бы я не бал «на ходу», если бы дал себе передышку и поблажку, я немедленно упал бы замертво, и нужно: было бы тотчас же заказывать гроб».

Внимательный к людям и душевно щедрый, Чуковский иногда «перехваливал» ту или иную работу, не скупясь на высокие оценки. Но среди его писем немало таких, в которых он прямо и откровенно говорит о неудаче автора, обстоятельным анализом показывая, в чем эта неудача. Однако и в критике, в высказывании неприятных отзывов и характеристик он оставался всегда готовым ободрить собеседника, помочь ему словом и делом.

Прожив долгую жизнь, он остался в людской памяти как необыкновенно доброжелательный человек, с удовольствием шагающий по земле и делающий свое дело. Между тем жизнь его не была проста и безмятежна, а литературный путь не всегда украшали цветы славы – были и нужда, и каторжный труд литературного поденщика, и незаслуженные обиды, и горечь тяжких утрат. Но была и радость творчества, перед которой отступали любые тяготы.

Публикуемые письма относятся к разным периодам литературной деятельности К. Чуковского.

В письмах, которые собраны здесь, виден разный Чуковский: одержимый новыми идеями и замыслами; влюбленный в Уитмена и Чехова; энергичный, предприимчивый, остроумный – и измученный бессонницей, больной и грустный; быстрый на отклик газетчик – и бьющийся над каждой строкой литературовед; исследователь творчества Некрасова, по крупицам собирающий его неизданные стихи, и детский писатель, жалующийся, что слава «сказочника» затмила его известность литературного критика; памятливый мемуарист, блестящий рассказчик, придирчивый редактор, переводчик и теоретик перевода, знаток истории литературы. И человек – добрый, улыбающийся человек, который любит и шутку, игру, живое острое слово, и серьезный разговор о писательстве, и деревья, и облака, и многое другое, что все вместе составляет жизнь…

Письма располагаются в «адресатно-хронологическом» порядке. В тех случаях, когда письмо не датировано автором, дата определяется по почтовому штемпелю или по содержанию письма и ставится в квадратные скобки. Все необходимые расшифровки в тексте писем также даны в квадратных скобках. Купюры отмечены многоточием в угловых скобках.

Оригиналы писем хранятся в государственных архивах (ЦГАЛИ, архивах Пушкинского дома, Литературного музея, Музея Л. Н. Толстого, Академии художеств СССР, в рукописных отделах Библиотеки им. В. И. Ленина и Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина) и в личных архивах адресатов.

Выражаю искреннюю признательность Лидии Корнеевне и Елене Цезаревне Чуковским, а также всем, кто любезно согласился предоставить письма Корнея Ивановича для публикации и кто оказал мне помощь в подготовке их к печати.

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – В. Г. КОРОЛЕНКО¹

Многоуважаемый Владимир Галактионович.

Вчера Репин вручил мне свой отзыв о см[ертной] казни. Его рукопись почти вдвое короче Вашей, и вот из нее отрывки: «Казни совершаются в присутствии служителей Престола Божия!! Священник входит в алтарь с кровью Каина на руках!»

«…Долгой и постоянной бдительностью вы воспитывали храбрость, презрение к смерти, задор к убийствам. Большими щедротами вы отличали захваты чужого в пользу своих… И вот: самых способных учеников ваших, потерявших только рассудок от страсти к делу, вы караете истреблением! Где же логика!! Ведь это ваши кровные дети, быть может самые даровитые…»

Остального не цитирую, так как остальное надо бы переделать: Илья Ефим[ович] принес мне черновик, и только в ближайшую среду будет установлена окончательная редакция. Тогда тотчас же сообщу Вам полную копию². Я прочитал Репину Ваш «Один случай», Репин в восторге. Что ответил Вам Горький? Боюсь, что отказал³<…> Необходимо несколько строк от Толстого, но я никак не могу решиться поехать к нему. Андрееву «все некогда»; чуть я поправлюсь здоровьем, я еще раз поеду к нему.

Здесь, в Куоккала, теперь очень хорошо. По утрам заморозки, а море, как синька, синее. Волны такие белые, что даже не верится. Дни ровные, солнечные. Приезжайте сюда скорее: Илья Ефимович горит нетерпением писать Ваш портрет. Он вчера даже пальцем по воздуху чертил контуры этого портрета. Стал в воинственную позу, щеки надул, руки скрестил и говорит: – Это Короленко! – Я даже испугался: что вы! что вы! Это Байрон, а не Короленко. Но он говорит: «Вот увидите». Картину «17 октября» он изменил совершенно: теперь она еще лучше. Приезжайте скорее, ибо m-me Нордман⁴ на днях уезжает в Париж, где пробудет всего только месяц.

Ваш Чуковский. Понедельник, 13-го сентября [1910 года]

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – В. Г. КОРОЛЕНКО [1910 год]

Многоуважаемый Владимир Галактионович.

Получив Ваше письмо, я тотчас же отправился в С[анкт]-П[етербург], и первый, к кому я обратился, был Д. С. Мережковский. Д[митрий] Сергеев[ич] с радостью согласился высказать свое отношение к казни – но посоветовал сделать так: в одном номере «Речи» поместить только 5 или 6 имен (даже три или четыре), а в другом (через два-три дня) – множество: Карповых, Сидоровых, адвокатов, публицистов, журналистов, обществ[енных] деятелей и т. д. ⁵ Тогда получится такое впечатление, будто они примкнули, будто общество «зашевелилось» и ждало только первого голоса, чтобы откликнуться. Я посоветовался с редакцией «Речи», там этот план очень понравился. Поэтому я думаю, чтобы в одном N появились статьи Толстого, Андреева, Репина, Мережковского и Ваша, а в другом к тому времени собрать побольше голосов из общества¹. Мережковский пришлет через 2 – 3 дня, Андреев тоже, и, таким образом, нужен только отзыв Толстого. От Репина я знаю, что Толстой непременно даст, но когда? Если к будущему воскресению не будет его письма, в понедельник я выеду в Ясную Поляну⁶.

Худо то, что я не совсем здоров и даже это письмо мне сегодня трудно написать. Простите, если оно покажется Вам бессвязным.

И. Е. [Репин] изготовил новую редакцию письма, гораздо глаже и цензурнее. Я пришлю Вам это письмо на днях.

Преданный Вам Чуковский.

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – С. М. БОТКИНУ ⁷ [22 сентября 1913 года]

Дорогой Сергей Михайлович.

Привет из Минска. Сижу в гостинице – Слышу, как внизу в ресторане играют румыны. Но не долго мне их слушать – завтра я в Витебске, послезавтра в Смоленске, 25 в Двинске, 26-го в Либаве; 28 в Гомеле, 30-го в Витебске. 3-го в Бобруйске и т. д. Пожалейте меня, больного. Я не то что не мог выцарапаться к Струве, но в «Шиповник» по делу издания своей книги так и не собрался. Лекцию дописывал в поезде, Пожалейте меня – и позавидуйте: сколько я людей вижу новых, сколько сценок, образов, пейзажей и т. д. Вот было бы великолепно, если б мы отправились когда-н[и]б[удь) вдвоем: то-то наговорились бы и насмотрелись бы. А у нас ведь много общего: мы оба не мужчины: не курим, не пьем, в карты не играем, оба длинные, оба больше всего любим литературу, искусство, оба живем на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным.

Едемте вместе – великим постом – читать лекции, – не все ж Испания, хорошо и на Россию взглянуть. Мой Уитмен отыскался у Сытина⁸. Как Ваши экзамены? Что Струве? Я черкнул ему в тот же день. Если урвете минутку писать, то вот адрес: Либава, Главк. Почт. К. И. Чуковскому до востребования, 5 октября – моя лекция в СПБ.

Ваш К. Чуковский.

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – Л. Н. АНДРЕЕВУ [1914 год]

Дорогой Леонид Николаевич.

На Вас да на Анну Ильиничну⁹ у меня вся надежда. Замыслил я написать лекцию: Тайна Мережковского – по примеру его лекций: Тайна Тютчева и Тайна Некрасова. План лекции уже отработан до точки. Это должно быть вкрадчивое и любезное уничтожение нашего деревянного Мити. Вот уже месяца три, как я только его и читаю. В будущем сезоне, вначале, выйдут его книги Тайн, как раз к этому сроку и нужно приготовить сию лекцию¹⁰. Я хожу и брежу о ней. Но писать ее не могу: мешают. То приезжает Шаляпин, да у нас – воскресения; да черт знает что: какие-то родственники; Сытин, Руманов¹¹, – а там Пасха, а там съедутся дачники, а там нужно писать для заработка, и пропадет моя лекция к черту. Вот я и придумал молить Вас – предоставить мне в Вашей даче на месяц апрель комнатушку, крошечную, но совершенно отдельную, где бы я спал и писал. Писать буду от утра до утра. Я не курю, так что пожару не бойтесь. Даже свечей жечь не буду – белая ночь. Если это неудобно, откажите. А если удобно, то черкните и мне, и туда, в Ваммельсуу¹². Конечно, с условием, что за свое «столование» платить буду я – служанке. Она мне по утрам будет варить кашу, потом обед из двух блюд – по Сергееву-Ценскому, – потом к ночи стакан молока, вот и все. Иначе мне крышка. Тут еще Сытин затеял издание огромного альбома «Репин» и хочет, чтоб редактором был я. Репин ухватился за меня – «только Вы и никто другой!»; дают 10 тыс. рублей (альбом будет стоить 50 р.), а я хоть и без копейки, но хочу убежать, спрятаться, ибо хочется писать, а не «редактировать».

Знаю, что это зависит главным образом от Анны Ильиничны, и прибегаю к ее покровительству. Хочется писать еще о Чехове, но этой роскоши позволить себе не могу – по безденежью. Ведь о Чехове еще ничего не было сказано. У нас думают, что он был минорный, худосочный, малокровный, а он был титанический, жадный к жизни, ярчайший, – хочется писать о нем по-настоящему, а не цитировать «небо в алмазах», которое так замусолено Арабажиным¹³ и Львов-Рогачевским¹⁴<…>

Шаляпин уже написал мне о Репине:

«В 1897 году, когда в Частной опере С. И. Мамонтова впервые вздумали дать «Псковитянку» Римского-Корсакова, мне была поручена роль Ивана Грозного» и т. д. и т. д. Кончается так: считаю себя счастливцем жить вместе в одно время с дорогим Ильей Ефимовичем и горжусь принадлежать к его эпохе. Федор Шаляпин.

О Вашем житье-бытье знаю только из «Дневника писателей». Там Анастасия Чеберячка¹⁵ сделала из В[ашего] письма выписку. Кстати, какой Ваш адрес? Трудно писать на ура!

О «неуспехе» Вашей Мысли¹⁶ думаю то же, что Вы о футуристах: публика, раньше чем подняли занавес, уже была враждебна и предрешила дальнейшее. Откуда к Вам эта вражда – не известно. Теперь, изучая минувшие дни, я с изумлением вижу такую же вражду к Достоевскому. Вы почитали бы, что писал Скабичевский о нем: «Конечно, г. Альбов значительно выше, ибо у г. Альбова нет патологии и запаха деревянного маслица, которым пропитан роман «Братья Карамазовы». Некрасов не взял его «Села Степанчикова» в «Современник». Прочитал и вернул. «Не подходит». А публика только на шестом десятке его жизни перестала быть для него враждебной стеной. Репин некогда отказался писать его портрет, хотя Стасов его уговаривал. (Это вовсе не сравнение Вас с Достоевским. Говорю лишь для ясности.) И был страшно любим Авдеев, Григорович, Панаев. К Вам – вражда имеет характер мести: за то, что мы тебя так любим, за то, что мы отдали тебе столько души, истратили столько похвал, – вот же тебе. На втором представлении, впрочем, был определенный успех.

Привет Анне Ильиничне сердечный.

Ваш Чуковский

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – А. М. ГОРЬКОМУ¹⁷ [1920 год]

<…> Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам и на основании этого чисто формального, технического, научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя. Что <…> Маяковский <…> строит свой стих на метафорах и гиперболах, что у него пристрастие к моторным, динамическим образам, что ритмы у него разговорные, уличные (совершенно неизвестные Саше Черному, у которого чаще всего напевная, еврейская, романтико-гейневская структура стиха) – для меня, как для критика, главное дело <…> Наши милые «русские мальчики», вроде Шкловского, стоят за формальный метод, требуют, чтобы к литературному творчеству применяли число, меру, вес, но они на этом останавливаются; я же думаю, что нужно идти дальше, нужно на основании формальных подходов к материалу конструировать то, что прежде называлось душою поэта. Мало подметить, что эпитеты Ахматовой стремятся к умалению, к обеднению вещей, нужно также сказать, как в этих эпитетах отражается душа поэта. И сказать так, чтобы это поняли не только Гумилевы и Блоки, но и желторотый студент, и комиссариатская барышня. Критика должна быть универсальной, научные выкладки должны претворяться в эмоции. Ее анализ должен завершаться синтезом, и покуда критик анализирует, он ученый, но когда он переходит к синтезу, он художник, ибо из мелких и случайно подмеченных черт творит художественный образ человека. Среди критиков у нас были эстетствующие импрессионисты, как Ин. Анненский, были философы, как Вл. Соловьев, ученые, как Овсянико-Куликовский, – не пора ли слить эти элементы воедино? Критика должна быть и научной, и эстетической, и философской, и публицистической. В своей книге о Некрасове¹⁸ я применяю все эти методы, ибо и книгу затеял, чтобы оправдать и воплотить их на деле <…>

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ – А. Ф. КОНИ [без даты]

1

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович.

Я и не думал, что портреты придадут столько нового очарования Вашей книге¹⁹. И какие драгоценные, редкостные! Молодой Ровинский! ²⁰ Молодой Арсеньев! ²¹ И молодой прокурор Харьковского окружного суда, который таким

гимназистом стоит среди бородатых коллег, тщетно стараясь придать себе взрослости демонстративно-насупленным видом! Теперь я вполне понимаю М. Р. Шидловского²², который попрекал Вас Вашей молодостью, – а также того господина (в вагоне), который не верил, что Вы – это Вы!

Как шаль, что и другие Ваши книги лишены таких же иллюстраций! Хорошо бы увидеть синьора Беляева²³ (которого, кстати, написал красками один значительный наш живописец), Надежду Кузьминичну Белоусову, донскую казачку Василису и т. д., хотя и без того эти образы пред нашими глазами, как живые. Ваши характеристики столь рельефны и четки, что я рассматривал портреты Боровиковского²⁴, Маркова²⁵, Половцова²⁶ – как своих старых знакомых, хотя и видел их сегодня в первый раз.

Сколько нужно было памяти сердца и неослабного любопытства ко всякой душе человеческой, чтобы, по прошествии стольких годов, написать так умиленно и благостно эти жития русских праведников. Я заново прочитал эту книгу, доставленную мне Нивой так поздно, и что же скажу о ней? Это книга классическая; не только внуки, которым Вы ее посвящаете, но и прапраправнуки Судебных Реформ²⁷ будут чтить ее, как одну из святынь. Конечно, в ней не лица, а лики; не портреты, а иконы, образа. Такой иконостас необходим, ибо как же нам прожить без молитв, без возжигания лампад! No nobler feeling than this of admiration for one higher than himself dwells in the breast of man! ²⁸ – восклицаетвсвоих Heroes Карлейль. В русской словесности Вы единственный иконописец. Ваши иконы не суздальские, написаны с натуры, без прикрас, без сусального золота; Вы не скрываете комических черт, ни иронии, ни юмора, – и все же это именно иконы. И жаль, что нет у нас другого Кони, который в эту же книгу включил бы статью о Вас. Вы так щепетильно относитесь к себе и своим заслугам, что даже вытравили из прежних статей все, что относится к Вам. В статье о Боровиковском я не нашел четверостишия, Вам посвященного²⁹; в статье о Мировых Судьях нет эпизода с Погребовым³⁰.

Мне горько, что нет ни слова о процессе Веры Засулич; что о записке, составленной Вами для Палена³¹ в защиту суда присяжных, брошено лишь несколько строк. Но Вы к таким сетованиям глухи, и я, пользуясь Вашим разрешением, позволю себе отравить Вам один из Рождественских дней целым рядом вопросов касательно различных эпизодов Вашей деятельности.

Неприятно, что в такой книге Сытин допустил столько опечаток. Напр., на стр. 46-й строка третья – «сбою»; на стр. 47-й строка четвертая снизу – «сквозит»; на стр. 206-й строка восьмая – «локоть» и т. д.

В следующем издании, я уверен, Вы выбросите в конце 254-й стр. слово «однако»:

– Он умер, однако, хотя немолодым…

Это «однако» относится именно к тому четверостишию, которое Вы изъяли.

Илья Ефимович читал вместе со мной Вашу книгу и был тронут, что в статье о Шамшине³² Вы помянули его таким добрым словом. Он шлет Вам сердечный привет. Я же и не знаю, как благодарить Вас за такой великолепный подарок, за книгу с Вашим автографом и Вашим (отличным!) портретом.

Так уж суждено: всем моим отношениям к Вам выражаться в одном слове: спасибо.

Преданный Вам душевно К. Чуковский.

2

Октябрь, 28 дня 1920 г.

Дорогой Анатолий Федорович.

Я живу не в доме N 8, а в доме N 6 – по Манежному переулку. Этим и объясняется то, что Вы не получили от меня ответа. В своей записке, столь некстати утерянной Марией Сергеевной³³, я писал Вам, чтобы Вы смотрели на Дом искусств как на свой собственный дом – и просто заявляли бы Марии Сергеевне, что такого-то числа Вы намерены прочитать такую-то лекцию.

1. Это и следующее письмо к В. Короленко написаны в связи с протестами передовой русской интеллигенции против смертной казни в России. Под влиянием рассказа Короленко «Бытовое явление» и после разговора с самим Владимиром Галактионовичем (см.: К. Чуковский, Современники, «Молодая гвардия», М. 1962, стр. 147 – 148, 160 – 162) Чуковский решил обратиться к виднейшим писателям и художникам с тем, чтобы их протесты против столыпинских виселиц были напечатаны в газете «Речь». В числе других писателей, которым Чуковский предложил выступить в печати, был Л. Н. Толстой. В письме к нему от 24 октября 1910 года Корней Иванович писал:

   «Лев Николаевич. Не кажется ли вам, что все протесты против смертной казни – и ваше «Не могу молчать», и Леонида Андреева «Рассказ о семи повешенных», и Короленко «Бытовое явление» – имеют один очень большой недостаток? Они слишком академичны, недоступны уличной толпе, слишком для нее длинны и сложны, похожи на диссертации и, увлекая наиболее чуткую часть нашего общества, равнодушных так и оставляют равнодушными.

   Это все тяжелая артиллерия, а в борьбе с палачеством нужны и летучие отряды – для партизанских набегов, и мне кажется, было бы хорошо, если бы в одно прекрасное утро в какой-нибудь распространенной газете сразу, внезапно появились краткие (по сорок, по пятьдесят строк!) протесты против казни, подписанные именами наиболее авторитетных в России и за границей людей.

   Представьте себе, что в газете «Речь», на самом видном месте, появляются в черной рамке строки о казни – ваши, И. Е. Репина, Л. Н. Андреева, Вл. Короленко, Мережковского, Горького, – внезапно, неожиданно, – это всех поразит, как скандал, – и что же делать, если современное общество только к скандалам теперь и чутко, если его уснувшую совесть только скандалом и можно пронять… пришлите мне хоть десять, хоть пять строчек о палачах и о смертных казнях, и редакция «Речи» с благоговением напечатает этот единовременный протест лучших людей России против неслыханного братоубийства, к которому мы все привыкли и которое мы все своим равнодушием и своим молчанием поощряем» (см.: Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 58, стр. 560 – 561).

   В ответ на эту просьбу Л. Толстой написал статью «Действительное средство», напечатанную уже после смерти писателя в газете «Речь» 13 ноября 1910 года» с комментариями К. Чуковского. Это была последняя статья Толстого[↩]

2. Редакция «Речи» и редакции других газет, в которые обращался К. Чуковский, отказались печатать эту статью Репина из-за ее резкости (см. об этом: К. Чуковский, Современники, стр. 162).[↩]
3. 19 августа 1910 года В. Короленко обратился к М. Горькому с письмом, в котором просил его написать для «Речи» несколько слов по поводу смертной казни. Горький отказался выступить в «Речи», которая была органом кадетской партии (см.: В. Г. Короленко, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, Гослитиздат, М. 1956, стр. 459 – 460; М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, Гослитиздат, М. 1955, стр. 128).[↩]
4. Я. Б. Нордман-Северова (1863 – 1914) – жена И. Репина.[↩]
5. Из всех протестов против смертной казни была напечатана в «Речи» только статья Л. Толстого и заметка Вл. Короленко «Один случай» (10 апреля 1911 года).[↩]
6. В конце октября 1910 года К. Чуковский ездил в Ясную Поляну, но с Л. Толстым не виделся; его принял друг и единомышленник Л. Толстого В. Г. Чертков, с которым Корней Иванович, по его словам, провел целый день (см. письмо Чуковского к П. А. Сергеенко от 27 ноября 1910 года – архив Гос. музея Л. Н. Толстого, II В/5 КП – 16 987/1).[↩]
7. С. М. Боткин (1888 – 1918) – историк западной литературы, профессор, сын художника М. П. Боткина.[↩]
8. Речь идет о рукописи работы К. Чуковского «Поэзия грядущей демократии», которую он считал потерянной.[↩]
9. Вторая жена Л. Андреева.[↩]
10. Эта работа К. Чуковского вышла под названием: «Д. С. Мережковский. Тайновидец вещи», – в книге «От Чехова до наших дней» (СПб. 1908). В собрании сочинений К. Чуковского она названа «Сквозь человека».[↩]
11. Л. В. Руманов (1876 – 1960) – журналист, редактор петербургского отделения газеты «Русское слово».[↩]
12. В Ваммельсуу (Финляндия) была дача Л. Андреева.[↩]
13. К. И. Арабажин (1866 – 1929) – историк литературы и журналист.[↩]
14. Вероятно, имеется в виду критик В. Львов-Рогачевский (1874 – 1930).[↩]
15. Речь идет об А. И. Чеботаревской (1876 – 1921) – писательнице, жене Ф. Сологуба.[↩]
16. Премьера драмы Л. Андреева «Мысль» состоялась в Московском Художественном театре 14 марта 1914 года.[↩]
17. Это письмо – ответ М. Горькому на его отзыв о статье Чуковского «Ахматова и Маяковский», которую Корней Иванович готовил к печати (статья опубликована в журнале «Дом искусств», 1921, N 1).[↩]
18. Корней Иванович имеет ввиду свою работу о Н. А. Некрасове, которая была напечатана в 20-е годы несколькими отдельными книжками: «Некрасов, как художник», «Эпоха», Пб. 1922; «Поэт и палач», «Эпоха», Пб. 1922; «Жена поэта», «Эпоха», Пб. 1922; «Некрасов. Статьи и материалы», «Кубуч», Л. 1926.[↩]
19. Речь идет о мемуарах А. Кони «На жизненном пути» (судя по тексту письма, имеется в виду, вероятно, 4-е издание этой книги).[↩]
20. Д. А, Ровинский (1824 – 1895) – судебный деятель и историк искусства.[↩]
21. К. К.Арсеньев (1837 – 1919) – крупный адвокат, литературный критик и публицист.[↩]
22. М. Р. Шидловский (1826 – 1880) – во второй половине 60-х годов тульский губернатор; в 1870 – 1871 годах начальник Главного управления по делам печати.[↩]
23. Русский торговец Беляев, живший в Неаполе. Там и познакомился с ним А. Кони.[↩]
24. А. Л. Боровиковский (1844 – 1905) – юрист, поэт, сослуживец А. Кони.[↩]
25. А. А. Марков (1847 – 1893) – в первой половине 70-х годов товарищ прокурора Петербургского окружного суда.[↩]
26. В. А. Половцев (1834 – 1907) – прокурор Петербургской судебной палаты.[↩]
27. Имеется в виду судебная реформа 1864 года.[↩]
28. В груди человека не живет никакого более благородного чувства, нежели восхищение тем, кто выше его! (англ.).[↩]
29. В первых изданиях воспоминаний А. Кони автор приводил посвященное ему четверостишие, которое А. Л. Боровиковский написал на своей книге «Отчет судьи», подаренной им А. Кони:

    Вы жрец, а я дьячок; но Бог у нас один

    (Митрополит в дьячке повинен видеть брата):

    В наш храм, украшенный от Вас венком из злата,

    Несу и я свой дар – клочок моих седин.[↩]

30. Я. И. Погребов (1817 – 1879) – городской голова в Петербурге (во второй половине 70-х годов). Перед избранием А. Кони мировым судьею он был в гостях у Погребова и там встретился с двумя купцами, гласными Думы, которые, как оказалось, никогда не слыхали его имени. Между тем к этому времени А. Кони был вице-директором департамента юстиции и пять лет служил прокурором Петербургского окружного суда.[↩]
31. К. И. Пален (1833 – 1912) – министр юстиции в 1867 – 1878 годах. Речь идет о процессе 1878 года, на котором Кони, во главе суда присяжных заседателей, добился оправдательного приговора для Веры Засулич.[↩]
32. И. И. Шамшин (1835 – 1912) – обер-прокурор сената, председатель Петербургской палаты уголовного суда.[↩]
33. М. С. Алонкина – секретарь Дома искусств в Петрограде.[↩]