Отзвуки «некрасовских окопов» в повестях Елены Ржевской

Повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (1946), созданная не профес­сио­нальным литератором, а офицером-«окопником» Сталинградского фронта, никогда не ухо­дила из поля зрения писателей лейтенантской прозы, в годы молодости воевавших рядо­выми и младшими командирами на переднем крае фронтов Великой Оте­чественной войны. По-видимому, мало кто из них не согласился бы с признанием В. Конец­кого, прозвучавшим в его парижской беседе с Некрасовым: «Все мы из твоих «Окопов» вы­лез­ли, как классические предки из «Шинели»» [Конецкий 1988: 12].

В числе тех, кто действительно «вылез» из этих окопов, можно назвать и писа­тель­ницу Е. Ржевскую.

Как известно, настоящая ее фамилия — Каган; по первому мужу, поэту П. Когану, по­гибшему в сентябре 1942 года под Новороссийском, — Коган [Же­лезнова 1983: 23]. Псев­доним Ржевская, по слову А. Твардовского, был данью городу ее фронтовой молодости [Твар­довский 1973: 372]: с февраля 1942-го по март 1943 года она, бывшая москов­ская студентка Института истории, философии и литера­туры, после краткосрочных кур­сов в тече­ние осени 1941-го — лей­тенант-переводчик, уча­ствовала в боях за Ржев. После — «про­шла с армией всю войну, участвовала в поисках, про­ведении опознания останков Гит­лера…» [Герасимова 2020: 231]. Обо всем этом она расскажет в своих повестях.

Сам Твардовский, в годы Великой Отечественной войны служивший военным кор­респондентом, впечатления от поездки подо Ржев осенью 1942 года не случайно называл «самыми удручающими и горькими до физической боли в сердце» [Твардовский 1973: 366]. По признанию поэта, его стихотворение «Я убит подо Ржевом» (1946) продиктовано «мыс­лью и чувством <…> невозможности забвения, навечным обязательством живых перед павшими»:

Форма первого лица в «Я убит подо Ржевом» показалась мне наиболее соответ­ствен­ной идее единства живых и павших «ради жизни на земле» [Твардовский 1973: 367–368].

По-видимому, не только собственные воспоминания вчерашних фронтовиков, но и творческий опыт Твардовского, активно поддержавшего их стремление рассказать о пере­житом на войне, привел к тому, что «перволичное» повествование оказалось доминиру­ющим в произведениях фронтовой лирической повести, самого распространенного жанра в лейтенантской прозе. Это имеет прямое отношение и к повестям Ржевской, воссоз­дающим (при всей автобиографической «узна­ваемости» автора-повествователя) портрет не частного лица, а поколения тех, чья военная молодость пришлась на сороковые, роковые. При этом не только Твардовский, летом 1958 года похваливший «хорошую, раздумчивую» прозу Ржевской [Твар­довский 1973: 372], высоко оценивал ее творчество, но и Некрасов, который отметил:

Елена Моисеевна <…> пишет. Много и хорошо. В свое время ее книга «Берлин, май 1945» очень нашумела. Она, военный переводчик разведки, принимала непосредственное участие в поисках останков Гитлера и во всех деталях написала об этом [Некрасов 1987].

В первой опубликованной повести «От дома до фронта» (1964), постоянно переходя от «я» к «мы», Ржевская свидетельствует от имени тех, чьи молодые годы пришлись на трагическое время Великой Отечественной, предчувствием которой полнилась атмосфера конца 1930-х:

Говорят, война всегда сваливается внезапно. Может быть. Но мы-то говорили, думали о ней, песни распевали, себя к ней примеривали, а застала она нас врасплох…

Спустя деся­тилетия писательница не преследует цели восстановить подробности личной биографии, продемонстрировать собственные заслуги (Ржевская награ­ж­дена меда­лями, двумя орденами Отечественной войны 2-й степени и Орденом Красной Звезды). Ее задача — рассказать о своих сверстниках, в ком потрясение от первых фрон­товых сводок быстро и необратимо сменяется решимостью идти в армию: «Мы чувствуем себя на мар­ше, и все лишнее не имеет для нас ни цены, ни привлекательности».

В повести «От дома до фронта» «мы» — однокурсники героини в Ставрополе, где в октябре 1941 года Военным институтом иностранных языков были орга­низованы занятия по подготовке военных переводчиков. Их было сто пятьдесят человек:

Четы­ре пятых — мужчины: студенты Института истории, философии и литературы (ИФЛИ), МГУ, пединститутов и других вузов. Есть курсанты и постарше — уже с высшим образованием, работавшие. Но таких не много. Некоторые сами подавали заявление, держали экзамен, как мы. Большинство же попали на курсы из учебных лагерей, где находились по мобилизации: «Кто знает немецкий, шаг вперед!» — и по машинам…

Проза Ржевской заслуживает пристального внимания — и как часть истории, и как явление литературы. С одной стороны, она, как и произведения других «лейтенантов», полностью «пропитана авторскими воспоминаниями о фронтовой юности» [Лазарев 1983: 372]; с другой — ее повести, воспроизводя «женский» взгляд на мир, противоречащий жестокости времени, вместе с тем подтверждают: участие женщин в Великой Отечественной выявляет ее общенародный характер. Проза Ржевской создана военной переводчицей, которая, оказываясь в самой гуще войны, «нужна ежеминутно» (повесть «Далекий гул», 1988), но при этом, окунувшись в глубину чужой речи и милитаристской лексики, ее героиня сохраняет в себе понимание: наша пропаганда «науки ненависти» (М. Шолохов) к оккупантам не распространяется на всю немецкую нацию и культуру Германии.

На протяжении долгого боевого пути в памяти автобиографической героини Ржев­ской сохраняются имена немецких классиков и русских гениев, переводивших немецкие тексты. Гейне и Гете постоянно соседствуют с Лермонтовым и Блоком. Это поэтическое эхо наиболее отчетливо звучит в повести «От дома до фронта», где еще не слышны взрывы и грохот орудий, а память о доме, о близких помогает персонажам несколько снизить планку тревожности, и в повести «Далекий гул», где война постепенно становится историей, ведь перед читателями — поверженный Берлин мая 1945 года, предощущение мирной жизни и возвращения домой с надеждой на встречу с любимыми.

Что касается повести «От дома до фронта», то нельзя не обратить внимание на следующую особенность. Традиционно «во фронтовой лирической повести гитлеровцы находятся за пределами сюжета, в художественном мире они присутствуют как неиз­бежная данность, как объективные условия среды» [Лейдерман, Липовецкий 2001: 117], однако в прозе Ржевской эта «среда» приобретает уникальную оптику видения, обусловленную мировоззрением военного переводчика. Это проявляется с первых страниц повес­ти, где на занятиях курсанты знакомятся с трофейными солдатскими письмами, пред­ставляющими собой «готический частокол из букв»: «Готика — длинные палки, скреп­лен­ные прутиками <…> и опять палки и прутики…»

Захваченные письма гитлеровцев используются как своего рода методическое посо­бие для обучения военному переводу: «Это лучшая практика, какая только может быть, — торжественно говорит маленький Грюнбах, вольнонаемный преподаватель. — Вы должны научиться разбирать готический шрифт».