Особая стать

Из материалов «круглого стола» я прежде всего извлек, что возможны разные типы «Истории литературы», основанные на различных базовых концепциях, – некоторые из них проанализировала Г. Белая, предложив и свой принцип построения.

Но нельзя не видеть, что при всем многообразии неизбежно сохраняется привязка литературы к внелитературным, внеположным ориентирам, связь с реальным состоянием общества, пусть даже не диктующего, но способного адекватно воспринимать предлагаемую художественную систему. История всемирной литературы представляет собой классификацию и осмысление истории отдельных национальных литератур, а поскольку нация – образование общественно-историческое, то и литература сохраняет эти родовые черты.

Литературы разных наций проходили разный путь развития в разное время, и если при этом небольшие группы литератур оказывались типологически близкими (например, история европейского сентиментализма), то лишь благодаря сходству общих условий жизни этих народов. Прекрасно подтверждает это синхронистическая таблица, приложенная к «Истории всемирной литературы», издававшейся «Наукой» с 1983 года: в роли осей взяты пространство и время – литература того или иного ареала и события исторической жизни одинаковых периодов, включая и важнейшие события культурной и общественной истории в целом.

И вероятно, главнейшей характеристикой, от которой нам никуда не деться при рассмотрении литературного движения, будет то, как «дышат почва и судьба»: почва национальной жизни и историческая судьба нации.

Литература живет в сообществе других, в том числе и неязыковых, искусств, в целостной системе культуры, которая в свою очередь зависит от всей национальной жизни. В 8-м томе помянутой «Истории всемирной литературы» (XIX век) один из разделов назван «Литературный процесс в России». В нем наряду с русской рассматривается изрядное число национальных литератур, как «персонально» (украинская), так и «ареально» («Литературы народов Прибалтики», «Литературы народов Закавказья» и т. д.), но даже «ареальные» главы состоят из персонально-национальных подглавок.

По этой причине я сомневаюсь в возможности трактовать историю литературы как историю поэтических форм: литература выражает определенный взгляд на мир, а прямой связи между мировоззрением и поэтическими формами нет. История поэтических форм – это скорее теория литературы в историческом освещении, неплохой опыт которой мы имели в виде известного трехтомника ИМЛИ.

Заманчиво прозвучало у И. Шайтанова пожелание компаративистского подхода к истории национальной литературы. Но, во-первых, по каким критериям и с какими литературами сравнивать – с американо-европейской как некоей целостностью или выборочно с некоторыми – французской, немецкой, швейцарской? И сравнивать ли русскую литературу как некую целостность или выявлять отдельные случаи сходства либо прямого влияния на отдельных русских писателей (Джон Донн и Бродский) и, наоборот, Толстого и Достоевского на европейских писателей?

Разумеется, какие-то разрезы в этом многослойном пироге можно сделать, но целостную «Историю русской литературы в контексте мировой» поднять никто не сможет (даже И. Шайтанов, знающий и русскую и западноевропейскую литературы, или Г. Гачев, воссоздавший чуть ли не все основные «национальные миры»): в пределах одной-то литературы охватить внутренне противоречивый материк трудно, а в мировом масштабе и подавно все будет рассыпаться. Так что пока целостный компаративистский подход возможен либо как благое пожелание, либо как предмет для долгих дискуссий о том, как структурировать, субординировать, реализовать все слагаемые такого подхода.

На мой взгляд, компаративистские «поползновения» более продуктивно направлять не на инонациональные литературы, а на синхронно развивающиеся виды национального искусства – театр, живопись, музыку, кино. Здесь существует по крайней мере целостное художественное сознание данной нации в определенный исторический период.

Столь же на уровне счастливого озарения, а не практических решений осталось пожелание Г. Белой «ввести понятие экзистенциальной парадигмы», являющейся «суммой существенных для культуры вопросов и ответов». Здесь ведь тоже еще нужно начинать с определения того, какие из них являются существенными на все века или в конкретную историческую эпоху, и я не уверен, что легко и быстро удастся обрести то единодушие, которое необходимо для пользования предлагаемым инструментом.

Эти критические реплики по поводу сказанного на «круглом столе» понадобились мне для того, чтобы, не претендуя на разработку глобальной концепции, равно пригодной для истории любой национальной литературы, сосредоточиться на «особой стати» истории русской литературы XX века.

Каждый, кто участвовал в создании «Историй…», знает, что это плавание чревато многими «порогами», которые не так-то просто одолеть.

Это, во-первых, противоречие между монографическими очерками (главами, эссе, лекциями) и характеристикой общего движения, общей картины литературы того или иного периода. Как совместить «историю имен» и «историю времен»? Известно, что творческий путь крупного писателя обычно не совпадает с общим движением, главенствующими направлениями, но все-таки направление таланта, нравственные и художественные искания художника связаны с его эпохой. Только масштабность исканий делает их живыми и для будущих поколений.

Это, во-вторых, противоречие между исследовательской сосредоточенностью на главных достижениях и раскрытием реального, пестрого, клокочущего процесса. Опять-таки кратко: как совместить историю классики и историю характерных для эпохи тенденций?

В-третьих, противоречие между соотношением литературных периодов и исторических этапов жизни нации, поскольку обе периодизации далеко не всегда адекватны друг другу. Вот и участники «круглого стола» не касались вопросов периодизации, если не считать поведанной Г. Белой концепции В. Топорова о циклизации взамен периодизации.

И наконец, последнее, время от времени случающееся: противоречие между первопубликацией и последним прижизненным изданием. Последнее издание фиксирует степень зрелости мастера, а первопубликация отражает общественно-художественную ауру эпохи, да и тогдашний уровень творческих интересов и возможностей автора. И не всегда легко решить, что более ценно и для истории, и для «Истории…».

Для историков русской литературы после 1917 года – искореженной, в значительной своей части насильственно формируемой – эти противоречия особенно остры: и потому, что путь писателя бывал чересчур сильно привязан к политической ситуации, и потому, что крупнейшие достижения слишком резко выпадали из текущего процесса, и потому, наконец, что излишне часто изменения после первопубликации свершались под давлением внелитературных сил (две редакции «Молодой гвардии» или «Вора»). Эту остроту я и хочу обозначить, говоря об истории отечественной литературы XX века.

Характеристика литературного процесса основывается главным образом на определенной систематизации всей массы вышедших произведений и преобразует внешний хаос, конгломерат произведений в целостное, детерминированное движение. Одни при этом считают, что литературный процесс складывается объективно, сам по себе и нужно лишь описать его, другие же полагают, что процесс проясняется лишь в результате деятельности критиков и литературоведов, руководствующихся научными принципами систематизации. Это объясняется двузначностью самого понятия: процесс как движение собственно литературы и как научное обобщение и объяснение этого процесса.

Правда, некоторые теоретики пробуют внедрить термин «литературная ситуация», который представляется им более адекватным неуправляемому, хаотичному состоянию литературы, не поддающемуся никакой детерминированности извне: если процесс свершается, то в ситуации просто оказываются.

Я же исхожу из убеждения в том, что есть именно процесс, позволяющий понять преемственность внутри реального движения, между его различными этапами. А для лучшего понимания сути процесса я хочу предложить еще одну категорию, без которой, полагаю, невозможно объяснить судьбу русской литературы XX века. Это – литературная мысль, которая означает те открытия, которые свершила литература на том или ином этапе, те рубежи, до которых дотянулись ее передовые отряды, будь то осмысление бытия или стилевое новаторство. Но обособленной «истории литературной мысли» быть не может, поскольку понятия «литературный процесс» и «литературная мысль» перекрещиваются, переплетаются. Но если процесс вбирает весь корпус опубликованных произведений и фактов литературной истории, то мысль обращена к тем произведениям и художественным решениям, которые отмечают вершинные точки, достигнутые художниками, даже если их значительные произведения не были известны современникам.

И для истории русской литературы советского периода – а это семь десятилетий! – непременно нужно высветить движение литературной мысли в условиях перекореженного, деформированного, придушиваемого литературного процесса. Ни в истории мировой литературы, ни даже в истории русской литературы XIX века никогда не было такого разрыва, таких ножниц между написанием и опубликованием произведений, что вело к выпадению многих этапных произведений из того фона, из той почвы, на которой они произросли.