Очерки номенклатурной истории советской литературы. Западные пилигримы у сталинского престола (Фейхтвангер и другие). Окончание

Окончание. Начало см.: Вопросы литературы. 2004. N 2.

Часть II

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ВОСПРИЯТИЯ СОВЕТСКОГО

ЭКСПЕРИМЕНТА ЗАПАДНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ

 

Незамедлительно после победы Октябрьской революции образ советской России и «русский вопрос» стали дежурными факторами во внутриполитической жизни некоторых зарубежных стран, в первую очередь в Западной Европе и в США. Одновременно с этим использование западных оценок советского эксперимента превратилось в важный конъюнктурный инструмент в идеологических и культурологических построениях большевистского режима. Инструмент этот будет применяться по обе стороны от рекомендованной в декабре 1919 года верховным советом Антанты восточной границы Польши (т. н. линии Керзона) довольно долго, часто, по поводам и без таковых.

В чем западные оценки представляли интерес для кремлевского руководства? Отсутствие в царской, а затем в советской России демократических институтов контроля над учреждениями режима, а также стабильных, конституционных правил игры объективно создавало из западного анализа положения дел в России своеобразный эталон при проведении ревизии, являясь определенным поводом и доводом для корректировки рекламного образа страны. Поэтому Ленин постоянно следил за западными публикациями о советском опыте, а в 30- е годы Сталин с интересом читал бюллетени Бюро международной информации ЦК (издаваемые под руководством Радека), перехваченные цензурой обзоры сообщений аккредитованных в СССР иностранных корреспондентов, а также служебные вестники иностранной информации ТАСС. На полях этих сброшюрованных тетрадей и скрепленных гектографированных страниц вождь часто вел диалог (в основном, увы, ругательски-хамский) с телеграммами инкоров, авторов опубликованных на Западе материалов, и советских журналистов.

Тем не менее политику постоянного привлечения в 20- 30-е годы к кремлевскому двору западных интеллектуалов и востребованность их экспертизы трудно объяснить одним лишь курьезным интересом вождей услышать дозированную критику небывалого эксперимента. Советский послеоктябрьский проект был первым и последним в истории России хождением во власть не просто революционеров, а эмигрантов, то есть людей, проведших за пределами страны и в оппозиции к свергнутому и казавшемуся вечным царскому режиму более одного года. Некоторые из вождей прожили за границей целые десятилетия. Приехав в новую Россию и заняв высшие государственные, партийные, военные, полицейские должности, эти бывшие подданные многонациональной и многоконфессиональной, но авторитарной Российской империи в определенной степени возрождали в России импортированную с парламентского Запада атмосферу многокультурности и многоязычия. Именно эти реэмигранты-большевики и стали культивировать визиты западных гостей, журналистов, писателей, философов. Да, существовал антагонистический конфликт большевиков с западноевропейской социал- демократией, с левыми профсоюзами. Значительной была роль и влияние на Западе антибольшевистской белой эмиграции. Однако Москва на время все- таки превратилась в космополитическую столицу вселенной Коминтерна. В итоге более разрушительным и трагическим станет не противостояние с Западом, а именно конфликт вождей-эмигрантов с российскими большевиками без эмигрантского опыта.

Партийная чистка 20-х годов отодвинула Троцкого, Радека, Зиновьева, чету Каменевых (Льва Борисовича и его супругу – сестру Троцкого и руководителя ВОКСа Ольгу Давыдовну), Луначарского, Чичерина, Аросева, Бухарина и многих других на второй, третий, четвертый политические планы, выдавила их в сферу культурного строительства, второстепенную по логике остаточного принципа. В мае 1933 года из эмиграции возвратился Максим Горький. Он создал свой салон, или интеллектуальный штаб, именно с опорой на реэмигрантов. Закавказские большевики-сибариты (Енукидзе, Элиава ¹, Карахан ²) также культивировали утонченное эстетство, правда с ориенталистским уклоном (развитие культурных обменов с кемалистской Турцией, шахским Ираном, чествование Шота Руставели и культ его «Витязя в тигровой шкуре» и т. д.).

До определенного момента эти люди были советниками и советчиками Сталина. Приглашение западных пилигримов к кремлевскому двору было для них и естественной потребностью, и поводом доказать свою незаменимость в качестве связных с мировым общественным мнением. Во второй половине 30-х физическое уничтожение класса руководителей-эмигрантов приведет почти что к мгновенному свертыванию этого жанрового театра. Отныне в советской и неосоветской России бывшие эмигранты, политзаключенные и диссиденты уже никогда к кормилу власти и бюджетному пирогу допускаться не будут даже на пушечный выстрел.

Для Горького, Радека, Бухарина, Кольцова, Эренбурга и компании дружба, переписка, общение, совместные советско-европейские проекты, грандиозные антифашистские конгрессы, рекламируемые вояжи к Роллану, Андрё Жиду, Мальро, Пикассо были перманентным воссозданием атмосферы западного дискуссионного клуба, поддержанием иллюзии какого-то предсказуемого миропорядка и спокойствия, пусть фиктивной, но охранной грамотой для выживания в анархическом хаосе революционной крестьянской России.

Ленин в 1920 году говорил о свойственном всем капиталистическим странам «»взбесившемся» от ужасов капитализма мелком буржуа» ³. Не менее взбесившимися от ужасов многоукладной российской жизни оказывались и вернувшиеся на родину из многолетней эмиграции Ильичевы соратники. Демьян Бедный на допросе, устроенном ему в 1936 году Владимиром Ставским ⁴, вспомнит: «Когда в Октябрьские дни народ побежал, так я начал их ругать в печати. А Ленин мне тогда намылил голову и говорит: «Разве вы не понимаете? Несчастный народ»»⁵. Западные друзья слуг этого «несчастного народа» оставались эфемерными, но гарантами того, что о космополитических заложниках не забудут. Не случайно, что Ромен Роллан будет одним из немногих бомбардировать Сталина ходатайствами о помиловании Бухарина. А Эптон Синклер, просивший Сталина в 1931 году за Сергея Эйзенштейна, в 1938 году повторит этот крик отчаяния и за своего немецкого издателя Герцфельда. Тогда за месяц до «хрустальной ночи» Синклер обратится из далекой Калифорнии к Сталину:

«Пасадена (Калифорния, США) 9.Х.38 г.

Москва

Иосифу Сталину.

Я получил сведения, что моему германскому издателю в течение 20 лет («Маликферлаг» в Берлине) Вифленду Герцфельду, который в настоящее время проживает в Праге как эмигрант, угрожает серьезная опасность в связи с приказом чехословацких властей о высылке германских эмигрантов в Германию, если они не выедут за границу до 11 октября. Такая же опасность угрожает его жене и брату.

Пожалуйста, предоставьте им право убежища в СССР.

Эптон Синклер» ⁶.

 

СТАЛИН – ПОЛУЧАТЕЛЬ И РЕДАКТОР ИНОСТРАННОЙ ИНФОРМАЦИИ

Письменные телеграммы аккредитованных в СССР иностранных корреспондентов перехватывались чекистами и чекистками в служебных помещениях Центрального телеграфа на улице Горького в Москве ⁷. Если корреспонденции передавались по телефону, то уже в конце 30-х годов по решению Политбюро все телефонные разговоры записывались на магнитофонную пленку, стенографировались и расшифровывались ⁸. Обзорные материалы переводились на русский язык, печатались на машинках и подавались начальникам и самому вождю цензурным ведомством Уполномоченного Совета народных комиссаров (министров) СССР по охране военных и государственных тайн в печати. Например, 6 октября 1951 года руководитель этого цензурного монстра генерал К. Омельченко представляет Сталину сводку N 279-а телеграмм, отправленных в тот день иностранными корреспондентами за границу ⁹. Тема: отклики корреспондентов на «Ответ товарища Сталина корреспонденту «Правды» насчет атомного оружия». В действительности вождь давал ответы самому себе: он лично составил вопросы, лично и ответил.

Служебные выпуски информации ТАСС готовились для всей высшей номенклатуры и рассылались по спискам. В выпуске N 84/с за 14 апреля 1939 года без комментариев был помещен перевод статьи Роя Говарда ¹⁰ о Советском Союзе, опубликованной в газете «Нью-Йорк уорлд телеграмм» за 29 марта. За два месяца до этого, 16 февраля, Политбюро рассмотрело «Вопрос НКИД»: «Не отказывая Рой Говарду в визе, предупредить его, что он не должен рассчитывать вторично на интервью» ¹¹. Дело в том, что 1 марта 1936 года Сталин уже встречался с Говардом и дал ему обширное интервью, опубликованное в миллионах экземпляров. Весной тридцать девятого года стал намечаться советско-нацистский детант. Сталин потерял интерес к общению с американскими медиа-магнатами. Рой Говард был оставлен в Москве без внимания. Итог оказался весьма нелестным для сталинской рекламной пропаганды.

В статье Говарда о СССР, предусмотрительно посланной из Парижа, ставился диагноз положения дел в сталинской Москве конца 30-х годов: тотальная вакханалия террора. Автор, в частности, утверждал, что «если судить о Советском Союзе по Москве, которая является витриной страны, то он двигается по нисходящей кривой. За последние два года, по общему мнению, тысячи политических, военных и экономических руководителей были расстреляны, сосланы или ликвидированы тем или иным путем. В результате этого наблюдается дезорганизация в военной области и в промышленности, страх, скрытность и чуранье иностранцев в тех кругах, которые были задеты последней чисткой.

Шпионы, осведомители и агенты-провокаторы наводняют Москву до такой степени, что в ней всякий человек является подозрительным. Иностранные посольства содержат специальные штаты электротехников из подданных своих стран. Единственная обязанность этих электротехников заключается в периодических осмотрах всех помещений с целью обнаружения диктографов, устанавливаемых агентами НКВД ¹². Таких диктографов обнаруживают множество. Недоверие, тайна и подозрение окутывают всю обстановку вечным липким туманом. Это, конечно, не ново, но с точки зрения сегодняшнего дня положение, по- видимому, является наихудшим за последние десять лет <…>

Советский Союз является темным пятном на новой европейской карте. Ни одна газета и даже официальное советское агентство ТАСС не дают картины жизни в масштабе всей страны так, как к этому привыкли американские читатели. В СССР факты, касающиеся населения и не касающиеся политики или правительства, не считаются новостями в американском смысле. Поскольку каждый существует для государства, то действия отдельных лиц не считаются важными, если они не связаны или не задевают государство. Какое-либо событие, имеющее большой интерес для данной местности, освещается местной газетой. Но подробности этого события не сообщаются остальной печатью, если только это не содействует славе Союза Советских Социалистических Республик. В результате аккредитованные дипломаты и иностранные корреспонденты выписывают десятки газет, выходящих в городах, разбросанных по всей стране. Из этих газет они выбирают такие единичные факты, какие имеются относительно того, что происходит вне Москвы. С точки зрения газетной информации Москва и Кремль представляют всю Россию. Если в результате этого картина, преподносимая внешнему миру, является неверной, как это часто и происходит, то в этом повинна прежде всего система. До тех пор пока управляет так или иначе диктаторское правительство, невозможна адекватная информация о том, что происходит среди 175-миллионного населения крупнейшей на земле страны»¹³.

Резолюция Сталина на тексте перевода статьи Роя Говарда директивна в своей категоричной лаконичности: «Изгнать представителя этой газеты из Москвы«.

При господстве подобной философии, карающей любую нежелательную информацию и ее носителей (Сталин всю жизнь раздраженно относился к «сплетням», то есть к любой отрицательной по отношению к себе и своему режиму информации), высылка журналистов была обычным оружием властей.

1 июля 1937 года Политбюро под безобидным заголовком «Вопрос НКИД» ¹⁴ зашифровало следующее решение: «Выслать из СССР корреспондента венской газеты «Нейе Фрейе Прессе» Бассехеса, как журналиста, дающего заведомо клеветническую информацию об СССР»¹⁵.

В начале 50-х годов министр иностранных дел Андрей Вышинский передаст на суд Сталина информацию о подготовленной в ООН конвенции по свободе информации. Сталин отредактирует указания по условиям ее принятия для советского представителя в ООН Андрея Громыко. В инструкцию о том, что конвенция должна «содействовать распространению правдивой и объективной информации», Сталин добавит: «Независимой от диктата издательских трестов и синдикатов». Если с этой поправкой можно согласиться, то более спорным, но не менее красноречивым стало редактирование вождем еще одного тезиса – о запрете использования свободы слова и печати «в целях пропаганды фашизма и агрессии». Сталин зачеркнет это требование и заменит его запретом пропаганды «расовой дискриминации и распространения клеветнических слухов» ¹⁶. Запрет «расовой дискриминации» был демагогической дымовой завесой и экспортной дезинформацией для зашифровки истинных причин неудовольствия вождя. В СССР в атмосфере нараставшей антисемитской вакханалии вводились цветные фотографии для анкет (этот технологический прорыв обеспечивало немецкое трофейное оборудование), а также такие биометрические параметры анкетных данных, как цвет глаз и цвет волос. При этом главный архитектор этого режима с трибуны ООН требует запрета «расовой дискриминации». В действительности вся затея с указаниями Громыко сводилась к директивному пресечению того, что Сталин называл «распространением клеветнических слухов», то есть циркуляции информации как таковой, в первую очередь о самом вожде и о его режиме.

Возвращаясь из эпохи зрелого сталинизма к 20-м и 30-м годам, отметим, что критические или благожелательные оценки западных наблюдателей были подобием негативного или конструктивного анализа, который могла бы провести несуществующая внутренняя оппозиция. В западном анализе опыта Советской страны баланс критического и апологетического в разные эпохи варьировался. Зависело это от маятника внутриполитической конъюнктуры в соответствующих странах, от международной обстановки в целом. При этом положительные и восторженные отзывы режим немедленно приплюсовывал к собственному хору демагогических славословий и театрально- экзальтированного энтузиазма. Отрицательное воспринималось весьма раздраженно и болезненно даже в первые годы советского эксперимента.

Начиная с конца 20-х годов в центре западного восприятия советского эксперимента все чаще оказывались образы трех лидеров Октября: умершего Ленина, живого вождя Сталина и антивождя в изгнании – Троцкого.

 

ЛИТЕРАТОР КАУТСКИЙ И ЖУРНАЛИСТ ИСТМЕН

ПРОТИВ БОЛЬШЕВИКОВ

Первая масштабная теоретическая и практическая критика большевистского эксперимента была осуществлена в 1918-1919 годах в книге «Терроризм и коммунизм» вождя австрийской социал- демократии Карла Каутского ¹⁷. Она немедленно вызвала гневную отповедь председателя Совнаркома Ленина (см. его брошюру «Пролетарская революция и ренегат Каутский»). Кроме ответа Ленина, массовым тиражом был напечатан памфлет военного наркома и председателя реввоенсовета республики Троцкого «Терроризм и коммунизм» ¹⁸. Казалось, что нарком по делам национальностей Сталин останется молчаливым свидетелем этой полемической схватки. В действительности, верный своей иезуитско-фискальной тактике, Сталин предпочел выбрать привилегированную роль ученика и наблюдателя уникального спора трех великих современников о французской буржуазной революции и не менее великой – русской. Втайне от современников будущий единый и неделимый вождь Октября для сугубо собственного, единоличного, служебного пользования прочитал и откомментировал перечисленные книги всех трех титанов. При этом на полях книги Каутского он одарил венского старца следующими эпитетами: «подлец», «идиот», «сволочь», «старый хрен» и «дурак». Весьма нелестные ругательные ярлыки заменяли для Сталина содержательную критику взглядов на большевистский эксперимент престарелого вождя немецкой и австрийской социал-демократии.

Следующий кризис самоидентичности большевистского режима в контексте западных и американских оценок советского эксперимента совпал с выхбдом в свет в 1925 году книги-свидетельства американского коммуниста Макса Истмена «С тех пор, как умер Ленин» ¹⁹. Одновременно издали апологетическую биографию Троцкого авторства того же Истмена: «Лев Троцкий. Портрет молодого человека». Связь между двумя издательскими проектами была очевидной. Первая книга завладела вниманием высшей партийно-государственной власти на весь летне-осенний сезон 1925 года²⁰. О второй по канонам фальшивой большевистской пуританской этики молчали (дескать, не в биографии Троцкого дело, речь идет о чести, достоинстве и памяти великого Ленина). Книжки Истмена до такой степени околдовали Кремль, что парализовали многие идеологические, внешнеполитические и народнохозяйственные проекты молодого сталинского руководства. Книге о смерти Ленина, об обстоятельствах ее появления на свет и последствиям ее публикации были посвящены многочисленные директивные решения Политбюро. Еще больше документов осталось за кадром истории: переписка Сталина с соратниками, справки, лихорадочные проекты постановлений, черновики статей-ответов Крупской и Троцкого, переводы книг Истмена, согласования между ведомствами, координация полушпионских акций со стороны ОГПУ, военной разведки и коминтерновской агентуры, ажиотаж партийной полиции. В архиве Сталина сохранились десятки, если не сотни, материалов, подобных записке без даты на бланке «К заседанию Политбюро»: «Расследовать обязательно нужно. Об этом поговоримте во вторник. Меня больше всего интересует то, чтобы определить отношение Троцкого к делу о брошюре Истмена и поставить вопрос об открытом отмежевании Троцкого от Истмена и его «труда». Я думаю, что брошюра написана с ведома (а может быть, даже по директиве) Троцкого»²¹.За несколько лет до этих событий, в случае с книгой Каутского, ничего подобного еще не происходило. Тогда Ленин и Троцкий ответили полемическими памфлетами, и это закрыло двери дискуссионного клуба. Рязанов даже приступил к изданию многотомного собрания сочинений Каутского²².

В 1925 году гнетущая чекистско-большевистская мгла стала ощущаться повсюду. Книгу Истмена Сталин не мог оставить без внимания по определению. В этом была новизна сталинского стиля руководства идеологией и культурой, отныне становившегося обязательным законом советской политики на многие десятилетия вперед. Атеистический режим воспринимал духовное как материальное. По сути дела, он мобилизовал колоссальную энергию сопротивления и перманентных контрударов на борьбу с бумажными тиграми.

В чем же был обнаружен смертный грех Макса Истмена? Тот процитировал прощальные письма и статьи Ленина (т. н. завещание), нарушил сталинское представление о правилах игры, проник в казематы византийских тайн новых кремлевских царедворцев, занялся распространением «клеветнических слухов».

Эта история высветила и другую важную тенденцию в изначально проблемном опыте общения СССР с Западом. Как и в случае с т.н. «секретным» докладом Хрущева в феврале 1956 года на XX съезде партии, текст которого появится на Западе уже через несколько месяцев после события, ленинское завещание также стало достоянием западной общественной и политической мысли почти немедленно по его обнаружении, а не после того же XX съезда, когда текст одного из ленинских «Писем к съезду» как божественное откровение процитирует Хрущев. В СССР разрыв между событиями в обоих случаях займет три десятилетия. Рассекреченный хрущевский доклад появится в СССР почти одновременно с фрагментами «Архипелага ГУЛАГа» в 1989 году²³.

Ножницы в уровне информированности и в степени доступности знаний о России за границей и внутри страны останутся постоянной обратно пропорциональной величиной в интеллектуальной истории советского общества и ее западного восприятия (вспомним изданные на Западе еще в 60-е годы собрания сочинений Мандельштама, Гумилева, Ахматовой, Пастернака). Подчас даже попутчики-интуристы имели больше сведений о стране своего временного и ограниченного пребывания, чем знали (или думали, что знают) их кураторы с принимающей стороны.

Сталин был совершенно прав в том, что ленинские документы попали к Истмену от Троцкого. Именно после этой истории общение с западными журналистами и писателями стало приравниваться ЦК-ЧК к контактам с официальными представителями враждебных стран. Несанкционированное общение отныне расценивалось как предательство, попытка совершить измену Родине, перейти на сторону врага или, в лучшем случае, совершить деяния, направленные на подрыв советского общественного и государственного строя. Такая практика подозрительности и шпиономании возрождала на новом историческом витке царскую традицию цензурно-карательного отношения к иностранной печати и иностранным подданным. Одновременно она доводила до гипертрофии роль в цензуре госбезопасности.

 

ЧЕКИСТСКОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ ПРАВИЛЬНОГО

ВОСПРИЯТИЯ ИНОСТРАНЦАМИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Структура контроля и давления на иностранцев в СССР была отшлифована к роковому тридцать седьмому году. Система диктата в теории почти не отличалась от методов полицейского террора по отношению к советским подданным. Отличия касались форм конкретных развязок следственнорозыскной деятельности (арестов, допросов, пыток, приговоров, расстрелов, ГУЛАГа, реабилитации). В случае с иностранными корреспондентами этот список чаще всего ограничивался административной высылкой за пределы СССР.

10 июня 1937 года второй, оперативный отдел Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР решением директивной Инстанции (Политбюро) был разделен на два подразделения. Было решено: «а) выделить из второго отдела всю технику (радио, телефон, тайнопись, перлюстрация) в самостоятельный 12 отдел оперативно-разведывательной техники, б) За вторым отделом оставить функции: наружной разведки, розыска скрывшихся преступников, производства арестов, наблюдение за дипломатическим корпусом» ²⁴. Можно предположить, что где-то между «скрывшимися преступниками» и «дипломатическим корпусом» помещалось и «обслуживание» иностранных корреспондентов.

28 марта 1938 года оргструктура ГУГБ была скорректирована в очередной раз²⁵. Само Управление госбезопасности было признано громоздким подразделением, где не было «четкого разделения работы между его отделами, ряд отраслей хозяйства и культуры не обслуживаются вовсе или обслуживаются недостаточно». Императивными признавались «задачи наиболее полного охвата оперативно-чекистскими мероприятиями всех отраслей хозяйства, культуры и управления и для наиболее успешной борьбы с проявлениями всех видов контрреволюции». Отныне третьему отделу Первого управления – отделу контрразведки (КРО) – вменялось в обязанность «чекистское обслуживание иностранных посольств, консульств, торговых представительств и колоний иностранцев на территории СССР; контингенту национального населения сопредельных буржуазных фашистских государств: немцы, поляки, латыши, иранцы, корейцы и т. п.; реэмигранты, политэмиграция, МОПР²⁶, ИККИ²⁷, Профинтерн²⁸, иностранные издательства, внедрение в иностранные разведывательные органы, НКИД, НКвнешторг, Интурист и т. п.». В этом перечне – вся наглядная архитектура анатомического театра репрессивного аппарата невиданного в истории государства тотального террора, в который превратился в те годы СССР. Примечательно, что наедине с собой режим и его первосвященники, жрецы и слуги забывали о приличиях демагогической идеологии. Согласно сверхсекретной документации, фашисты, коминтерновцы-антифашисты и интернационалисты, дипломаты, свои и чужие фактически оказывались в одной стилистической категории врагов. Всех их курировал один контрразведывательный отдел Лубянки. Советские граждане и иностранные подданные, политэмигранты и дипломаты с визово-паспортным иммунитетом на территории СССР попадали под один полицейский тоталитарный колпак.

Еще нагляднее подобный цинизм становился при расшифровке сферы деятельности четвертого, секретно-политического отдела (СПО) ГУГБ – главного коллективного палача советской культуры и искусства. СПО курировал следующие контингента отечественной интеллигенции (последовательность перечисления строго сохраняется по документу): троцкисты, правые, меньшевики, эсеры, бундовцы и другие антисоветские партии и группировки; духовенство, сектанты, интеллигенция – артисты, писатели, художники, врачи; система НКпроса; Комитет искусства, научные учреждения²⁹.

Следует еще раз подчеркнуть, что на мистическом уровне государственного строительства полицейский режим все-таки относил интеллигенцию к имманентно чуждой, враждебной, антагонистической и криминально- болезненной категории. Иначе бы она не «обслуживалась», за ней бы «наружно» не наблюдали, не «устанавливали», не разыскивали, не арестовывали, не стирали бы в лагерную пыль в одной упряжке с другими заклятыми врагами режима: троцкистами, эсерами, бундовцами, православным духовенством и сектантами.

В сравнении с полусекретной номенклатурой партийных и государственных учреждений в чекистском делопроизводственном хозяйстве образца тридцать седьмого – тридцать восьмого годов виден беспрецедентный цинизм при проведении словесной характеристики объектов контролируемого общества. Нет и намека на большевистскую идеологическую демагогию: есть обыкновенный фашизм.

Все эти отделы постоянно деструктивно уничтожали врагов среди своих, чужих среди друзей. Тысячи людей агентурно разрабатывались, карались и миловались именно СПО ГУГБ НКВД СССР и его подразделениями на местах. А ведь еще были бесконечные зловещие аббревиатуры типа КСК СНК ³⁰, КПК ЦК ³¹, ОРПО ЦК ВКП(б) ³².

Чем не Дыр бул щыл убешщур скум вы со бу р л эз Алексея Крученых³³, чье фонетическое пророчество 1913 года в этой тотальной аббревиатуре вперед на весь XX российский век в зауми полубезумия зашифровало трагедию миллионов замученных соотечественников?

В результате хаотической деятельности носителей аббревиатур в условиях тотальной слежки, перекрестных провокаций, доносов, прослушек, склеек, сбросов компрометирующей информации у подданных бывшей Российской империи и у иностранцев в сталинской Москве не оставалось свободной территории для неконтролируемых маневров и несанкционированных контактов. Субъекты и объекты оказывались просвеченными рентгеновскими лучами исторической неизбежности.

 

КРАТКИЙ ОБЗОР ЖАНРОВ

ЧЕКИСТСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ТВОРЧЕСТВА

Понятно, что такие структуры, как СПО ГУГБ НКВД СССР и его подразделения на местах, оставили необъятные «литературные» архивы. В виде лирического отступления приведем краткий обзор жанров чекистского творчества. На низшей ступени информационного обеспечения диктатуры пролетариата стояла «Агентурная записка». На ней фиксировались кличка источника (например, «Минарет») и фамилия принявшего «записку» чекиста (подлинная). «Записка» в стиле газетного сообщения повествовала о месте, времени и содержании встречи разработчика с разрабатываемым.

«Агентурная записка

«Ист[очник] – «Минарет»

Принял – Федоров

Случайно встретившись на улице (Невский) с Б. А. Лавреневым ³⁴ мне удалось услышать от него следующее:

– Сейчас работаю над сценарием «Первой Конной», работа и интересная, и волокитная ³⁵. Главная беда в том, что материалы необходимые не достанешь. Достать-то я их все равно достану, но время идет. Дело в том, что в уважаемом Наркомате обороны страшенная камарилья, склоки и т. п. закулисные истории. Буденный, узнав о том, что сценарий буду писать по инициативе Ворошилова, встал в амбицию: «Пусть Клим и материалы дает». Обиделся, значит.

Вопрос к Лавреневу (мой): «А если бы инициатива была со стороны Будённого?»

Лавренев: «То Ворошилов бы начал палки в колеса вставлять. Там у них такое делается, я те дам. Во всесоюзном масштабе, что называется».

По словам Лавренева, он поставил условие Ворошилову, напишет сценарий и чтобы получил 3-х месячный отпуск в Париж. Ворошилов якобы согласился.

О своих взаимоотношениях с Наркоматом Обороны (о взаимоотношениях, конечно, на короткую ногу) Лавренев любит распространяться везде и всюду: и в клубе, и при встрече со знакомыми на улице, и даже в магазине, покупая папиросы. Рассчитывает главным образом на эффект, который производят на невольных слушателей его высказывания, причем слушатели, конечно, бывают приятно удивлены, узнавая, что говорит известный писатель Лавренев.

Фамилия Лавренев часто срывается из уст ее носителя. 28.5.35 г» ³⁶.

По законам жанра «Агентурная записка» могла содержать обобщающий вывод, реже – конкретную просьбу санкционировать арест. Как правило, чекисты не советовали «Что делать?». Чаще они отвечали на вопрос «Кто виноват?». Решение об аресте должно было исходить от партийно-государственного руководства.

Следующий вид творчества представляла обобщающая «Справка» под грифом «Агентурно». Агентурные «Записки» сводились воедино в «Агентурные справки»-обзоры. На них фигурировали реальные имя и профессия «источника». В середине 30-х годов такая «Справка» визировалась одним из крупных руководителей Наркомата внутренних дел (заместителем наркома или начальником управления) и, часто через секретариат наркома или минуя его, подавалась в Центральный Комитет партии. Руководство партии и государства реализовывало свое право на приоритетное получение информации.

В «Справке» в обобщенной форме подводились итоги деятельности конкретного кандидата на арест, основанные на информации нескольких агентов. В «Справке», согласно канонической форме партийной характеристики, приводились анкетные данные о кандидате: год и место рождения, партийность, социальное происхождение, родители. Человека Икс опутывала сеть показаний реальных, а чаще всего мнимых соучастников. У автора и получателя формально грамотной записки создавалась иллюзия существования контрреволюционной группы и заговора. В то же время содержание информации о составе преступления было нередко вульгарно-склочным. Например, писатель Н. «в очереди у булочной передавал провокационные измышления о том, что якобы в деревнях вымирают люди и распространено людоедство». Или, «остановившись у одной из очередей», П. «произнес следующую речь: «Энтузиазм, товарищи. Энергичнее жмите. Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять. Вперед, за селедкой»». Упоминание о крепостях было дословным цитированием одного из лозунговых афоризмов Сталина. Подобный материал, достойный рассказов Зощенко, подводился под одного из арестованных вождей оппозиции (например, Льва Каменева), подтверждался показаниями арестованного К. и, что наиболее важно, подписывался начальником Секретно-политического отдела ГУГБ. В такой форме с формальной просьбой об указаниях он отсылался наркому или секретарям ЦК для санкции на арест. Санкция, как правило, давалась.

Разновидностью «Агентурной справки» была «Агентурная сводка». Она также подписывалась руководителем чекистского подразделения, но для цензурного редактирования подавалась не непосредственно в ЦК, а сначала начальству в НКВД. Например, заместитель начальника отдела Б. Берман – замнаркому Якову Агранову ³⁷. Агранов решал, как дальше поступать с «сигналом».

Особым видом информационной поддержки была перлюстрация писем. При этом указывались: автор и получатель корреспонденции, их адреса и должности. Перлюстрированные письма также посылались в ЦК. С усовершенствованием техники на Старую площадь подавались стенограммы прослушек – «справки о зафиксированном оперативной техникой 31 декабря 1946 г. разговоре <…> со своей женой». Практиковалось подпольное «стенографирование» бесед. Писатель Z или дирижер Y изливали душу в исповеди на казенной квартире, а за перегородкой сидели стенографисты (стенографистки) и все сказанное фиксировали на бумаге. Расшифрованный текст передавался по командной цепочке.

Ноябрь 1936 года. Владимир Ставский – Николаю Ежову. Не писатель и руководитель Союза советских писателей Ставский – наркому внутренних дел Ежову, а член Комиссии Партийного Контроля Ставский – председателю этой Комиссии Ежову:

«Сообщаю, что 16.11 этого [1936] года мне позвонил Д. Бедный и просил посетить его, чтобы «пока не поздно, рассказать, как произошла история с «Богатырями» ³⁸. Я заехал к нему, в течение почти двух часов Д. Бедный говорил, – стенограмму его речи прилагаю. Был он крайне взволнован, говорил бессвязно. Провожая меня, он выразил опасение, что его вышлют из Москвы, что он уже распорядился, как будет жить семья» ³⁹.

На основании подобных сигналов, подаваемых из ведомства «щита и меча», «ум» честь и совесть нашей эпохи» (большевистская партия) вершила судьбами людей и строила свою кадровую политику. В случае с Лавреневым он не только не поехал в Париж на три месяца ни в тридцать пятом, ни в тридцать седьмом, но и от работы над сценарием о 1-й Конной был отстранен. Фильм будет снят по сценарию Всеволода Вишневского. Понятно, что все пилигримы, допускаемые к кремлевскому двору, все «иностранные корреспонденты и дипломаты в Москве были опутаны этой паутиной шпионажа, доносов, провокаций и предательства. Да и в случае с советскими подданными всю эту агентурную информацию проверяли и принимали во внимание при награждениях деятелей искусства и рядовых советских людей орденами, присуждении им премий, выдаче разрешений на выезд за границу, поступлении на самую незначительную номенклатурную должность.

Высшим проявлением почтовой и фельдъегерской связи между Лубянкой и Кремлем были письма и докладные наркомов Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова, Круглова – Сталину, Молотову, Жданову, Маленкову, в Политбюро. После убийства Кирова 1 декабря 1934 года на роль главного рассказчика и поставщика фельетонов и историй – случаев из раздела криминальной хроники – вместо Генриха Ягоды выдвинулся Николай Ежов. По мнению Сталина, творчество руководителей тайной полиции во главе с Ягодой и стилистически, и концептуально, и философски устаревало. Оно не оказалось на высоте сложных задач, которые ставили перед штабом большевистской революции новая эпоха, угрозы и вызовы германо-итальянского фашизма на Западе и японских самураев на Востоке. Нужны были новые истории и новые рассказчики, которые добавили бы в полицейскую летопись Страны Советов элементы делового и внятного цинизма и отбросили демагогическую шелуху о гуманизме и классовой справедливости. Пора было возвращаться к реальным делам и работе, к возрожденному на новом историческом этапе царскому казенному делопроизводству и к жандармско-охранному мастерству масштабных провокаций школ полковника Зубатова, попа Гапона, пиротехника Азефа и социал-демократического аппаратчика и агента-провокатора Романа Малиновского.

При подготовке первого московского процесса Ежов выступает наблюдателем и критиком. Формально процесс готовили чекисты. Диссонансным аккордом к финалу судилища прозвучит выстрел в элитном дачном поселке Болшево под Москвой. Недалеко от показательной коммуны НКВД в горниле педагогической поэмы перековывались бывшие беспризорники и деклассированные элементы. Здесь на одной из дач ЦИК Союза ССР покончил с собой Михаил Томский – бывший член Политбюро, профсоюзный вождь и один из лидеров правого («бухаринского») блока. Ежов продолжает свою рукопись – отчет для Сталина. Он немедленно выезжает в Болшево и продолжает рассказ: в беседе с ним вдова Томского называет «фамилию товарища, игравшего роль в выступлении правых». Это фамилия наркома внутренних дел Ягоды. Томская хотела сообщить эту тайну лично Сталину, так как начальник Секретно-политического отдела ГУГБ Г. А. Молчанов допрашивал с пристрастием (через год Молчанов исчезнет). К моменту завершения процесса Лазарь Каганович и Серго Орджоникидзе предложили Ежову выехать в Сочи к отдыхавшему там Сталину и лично проинформировать вождя о новых деталях дела, с тем чтобы получить ценные указания. Далее в черновике-отчете на имя вождя следует детективно-ликвидаторская цепочка: «2. Позавчера Аркуса ⁴⁰ и Туманова ⁴¹ ликвидировали. Дело Членова выделили особо. Он нам еще понадобится по линии допросов Глебовой ⁴². Ягода сказал Агранову: «Ежов и Молчанов знают фамилию, но не хотят мне сообщить. Видимо, речь идет обо мне»» ⁴³.

Так до бесконечности: поток сознания в ключе социалистического реализма. Сталин усваивал эту информацию и передавал ее своим иностранным собеседникам.

 

РЕЖИССУРА ВТОРОГО МОСКОВСКОГО ПРОЦЕССА –

МЕТАФОРА СТАЛИНСКОЙ ЮСТИЦИИ

Сталин лукавил, подозревая плохую организацию первого московского процесса. Ведь он сам сконструировал его идеологическую и медийную составляющую. Хотя задумана она была несколько посредственно и примитивно. Сравним информационную поддержку двух процессов в режиссуре Сталина и в исполнении Политбюро и Старой площади.

19 августа 1936 года Политбюро приняло решение «О процессе к-р троцкистско-зиновьевской террористической группы». Все детали были обговорены в шифровке Ежова и Кагановича Сталину от 17 августа ⁴⁴. Решение – краткое и неэффектное.

1. Ш. З. Элиава (1883 – 1937) – заместитель наркома внешней торговли СССР, затем заместитель наркома легкой промышленности СССР. Расстрелян.[↩]
2. Л. М. Карахан (1889 – 1937) – заместитель наркома иностранных дел СССР, затем посол СССР в Турции. Расстрелян.[↩]
3. Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5. Т. 41. М, 1977. С. 14.[↩]
4. В. П. Ставский (Кирпичников; 1900 – 1943) – секретарь РАПП (1928 – 1932), ответственный секретарь правления Союза писателей СССР (1936 – 1939), редактор журнала «Новый мир» (1937 – 1941), депутат Верховного Совета СССР 1-го созыва. Один из главных проводников ежовского террора в писательской организации. Погиб на фронте.[↩]
5. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Ед. хр. 257. Л. 40.[↩]
6. Машинописный экземпляр. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 804. Л. 18. На тексте перевода послания Сталин оставил каракули и пометки, среди которых, кроме слов «Зеленый пар», разобрать ничего не удалось.[↩]
7. Из утвержденной 25 февраля 1946 года Политбюро инструкции «О цензорском контроле над информацией, направляемой из СССР иностранными корреспондентами»: «3. Уполномоченный СНК СССР по охране военных и государственных тайн в печати обязан обеспечить строгий контроль над всей информацией для заграницы и не разрешать передачу: а) материалов, в которых разглашаются военные, экономические и другие государственные тайны СССР; б) сообщений иностранных корреспондентов, содержащих выпады против Советского Союза и измышления в отношении его государственных деятелей; в) информации, дающей извращенное освещение советской политики и жизни Советского Союза; г) всех других материалов, которые могут нанести ущерб государственным интересам СССР <…> 5. Отдел цензорского контроля не вступает в непосредственные отношения с иностранными корреспондентами. Все телеграммы, телефонограммы и радиограммы принимаются для передачи за границу Центральным телеграфом Наркомсвязи СССР в 2-х экземплярах. Принятые телеграфом материалы иностранных корреспондентов поступают в отдел цензорского контроля, где производятся все необходимые изъятия и дается разрешение на передачу корреспонденции за границу <…> 7. Иностранные корреспонденты уведомляются о запрещении передачи информации только в тех случаях, когда их телеграмма или телефонограмма задерживается целиком. 8. Уполномоченный СНК СССР по охране военных тайн в печати составляет ежедневную сводку о телеграммах, телефонограммах и радиограммах, посылаемых из СССР иностранными корреспондентами, и направляет ее лицам по списку, утвержденному ЦК ВКП(б). Один экземпляр каждой корреспонденции со всеми внесенными в нее изменениями направляется в Отдел печати НКИД СССР» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1479. Лл. 160 – 161).[↩]
8. Из постановления Политбюро от 29 декабря 1939 года «О контроле над всеми видами международной связи»: «Все без исключения международные разговоры, как сотрудников инопосольств, так и инокорреспондентов, брать на контроль путем звукозаписи и стенографии. Международные разговоры частных лиц запретить <…> Практиковать официальное запрещение от имени Наркомата связи телефонных разговоров инокорреспондентам и посольским работникам стран, недружелюбно относящихся к СССР. Если в процессе контроля переговоров сотрудников посольств и инокорреспондентов будет зафиксирована передача антисоветской информации, переговоры немедленно прерывать и в дальнейшем лишать прав международных переговоров. В таких случаях уличаемым в передаче антисоветской информации работников посольств и инокорреспондентов объявлять официально от имени Наркомсвязи об этом. Фактически же вопрос лишения права посольских работников и инокорреспондентов международных переговоров решает НКВД по согласованию с НКИД» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 26. Лл. 158 – 159).[↩]
9. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1130. Л. 49:[↩]
10. Выдающийся американский журналист и создатель агентства ЮПИ Рой Уилсон Говард (1883 – 1964).[↩]
11. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 24. Л. 105.[↩]
12. 9 января 1937 года Николай Ежов докладывал Сталину: «Направляю квартирное расписание (дислокация) воинских частей Германской Армии на 1935 – 36 год. Документ изъят нами 4/I с. г. в несгораемом шкафу германского военного атташе в Москве генерала КЕСТРИНГ, сфотографирован и положен на прежнее место <…> Изъятие и фотографирование документа было проведено лично старшим лейтенантом Государственной Безопасности тов. БИРО Б. Ф., успешно производящим в течение ряда лет выемки в здании Германского посольства и его военного атташе в Москве. В особых и трудных условиях непосредственного проведения выемок в зданиях Германского посольства и его военного атташе, тов. БИРО Б. Ф. проявляет инициативу, смелость, находчивость и выдержку…» Ежов предлагает наградить Биро орденом Красной Звезды с формулировкой: «За особые заслуги в деле б-бы с контрреволюцией». Резолюция Сталина красным карандашом: «За» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1134. Л. 73). Оказалось, что в январе тридцать седьмого года в дни, когда Фейхтвангер готовился к встрече с вождем, контрреволюция свила свое очередное гнездо в Леонтьевском переулке, в здании посольства нацистской Германии. Уже весной этого года Биро будет арестован НКВД, объявлен частью заговора и позднее расстрелян.[↩]
13. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 207. Л. 36.[↩]
14. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 21. Л. 88.[↩]
15. Статьи в венской «Нейе Фрейе Прессе» давно стали привлекать внимание как Советов, так и белой эмиграции. Парижские «Последние новости» 19 июля 1932 года перепечатали корреспонденцию Н. Бассехеса из советской столицы, озаглавленную «»Жажда жизни» в Москве»: «Советский гражданин устал от «пуританизма», в нем все сильнее пробуждается жажда жизни (удовлетворять ее, конечно, могут лишь немногие). На террасе «Метрополя» до недавних пор монополизированной «валютными иностранцами», все чаще начинают появляться и советские граждане. Журналисты, писатели, художники, артисты собираются там по вечерам. Подчас можно увидеть здесь и Калинина в кругу друзей. Все сильнее посещаются рестораны при других крупных гостиницах: Националь, Савой <…> Начинают открываться новые рестораны с оркестрами, строятся новые гостиницы. Москва, словом, европеизируется. Советское радио начало передавать вальсы Штрауса. Говорят, что скоро будут разрешены модные танцы. Поэзия машин перестала увлекать. И в литературе, и в театре, и в кинематографе замечается некий отход от «пуританизма»».[↩]
16. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 211. Лл. 28, 35.[↩]
17. Карл Каутский (1854 – 1938) – австрийский социал-демократ, соратник Энгельса, крупнейший философ-марксист, непримиримый идейный противник большевизма. Его книга «Терроризм и коммунизм» вышла в переводе с немецкого (Берлин: изд. Т-ва И. П. Ладыжникова, 1919). На экземпляре штампы: «Библиотека Агитотдела ЦК РКП», «Библиотека И. В. Сталиных»…..» (РГАСПЙ. Ф. 558. Оп. 3. Ед. хр. 91).[↩]
18. См. экземпляр среди остатков личной библиотеки Сталина: Троцкий Л. Терроризм и коммунизм. Пг.: Коммунист, 1920 (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 3. Ед. хр. 364).[↩]
19. Макс Истмен (1883 – 1969) – американский журналист и редактор. Издал много книг по современной ему советской литературе. Наиболее известная из них: «Люди искусства в военных формах. Исследование литературы и бюрократизма» (Нью-Йорк, 1934).[↩]
20. Документальная хроника дела Истмена представлена в сборнике документов: Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925 – 1936 гг. / Составители Л. Кошелева, В. Лельчук, В. Наумов и др. М: Россия молодая, 1995. С- 9 – 30.[↩]
21. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 130. Л. 176.[↩]
22. Давид Борисович Рязанов (1870 – 1938) – директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса (1921 – 1931). Редактор советских академических изданий сочинений Маркса, Энгельса, Плеханова, Гегеля и Каутского на русском языке. Закат карьеры Рязанова был молниеносным, хотя чудовищная ненависть к нему Сталина была застарелой. Еще 2 марта 1930 года Каганович написал «Приветствие] от ЦК Рязанову на торжественном] заседании] Комакадемии». Молотов отметил: «Калинин, говорят, открывает собрание, ему и поручить (без протокола). Мол.». Сталин, Молотов и Каганович проголосовали за текст приветствия «тов. Рязанову от ЦК», приветствуя в его «лице неутомимого борца за торжество идей великих учителей международного пролетариата» Маркса, Энгельса, Ленина (РГАСПИ. Ф.17. Оп.113. Ед. хр. 868. Л.75). Но уже ровно через год, в феврале 1931 года, к следующему дню рождения, Рязанов будет исключен из партии, арестован и сослан в Саратов. Карл Радек обратится к Сталину: «Дорогой товарищ Сталин. А. Л. Рязанова известила меня, что на их квартире изъят ОГПУ сундук с моим личным архивом» (РГАСПИ. Ф. 558: Оп. И. Ед. хр. 789. Лл. 25, 54). Последует справка Поскребышева: «Разбор архива т. Радека будет закончен через неделю. Задержка произошла главным образом из-за документов на немецком языке. Составляется опись на документы с указанием содержания каждого документа». 19 сентября 1934 года Рязанов еще сможет обратиться из саратовской ссылки к либеральному Авелю Енукидзе. Он пожалуется на «удачливых «молодых людей»»»нацвопросной профессии» и на «молодых людей медицинской профессии» (РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 69). По тематике письмо напоминает стихи из воронежских тетрадей Осипа Мандельштама. 25 августа 1935 года Политбюро примет решение «О работе Института Маркса-Энгельса- Ленина» – об этой «величайшей сокровищнице марксизма-ленинизма, равной которой нет в мире», где в 1932 году закончено второе и третье издание сочинений Ленина в тридцати томах, а главное то, что «опубликован ряд исключительной важности документов, скрывавшихся от партии Рязановым, и проведена большая работа по выкорчевыванию остатков рязановщины». Это решение станет окончательным приговором Рязанову – еще одному западнику в большевистской когорте. В качестве основной задачи ИМЭЛ на ближайшие три-четыре года поставлено следующее: «в) приступить к изданию сочинений Сталина» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1164. Л. 113). Рязанов погибнет в годы ежовщины[↩]
23. Сам стенографический отчет, то есть текст того, что реально сказал Хрущев с трибуны Большого Кремлевского дворца, якобы «не обнаружен» и по сей день. Хранители неосоветских архивов утверждают, что доклад не стенографировался.[↩]
24. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 21. Л. 55.[↩]
25. Для воссоздания общей хроники бесконечных внутричекистских пертурбаций см.: Кокурин А., Петров Н. Лубянка. М.: Международный фонд «Демократия», 1997. С. 19 – 20.[↩]
26. МОПР – Международная организация помощи борцам революции.[↩]
27. ИККИ – Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала [↩]
28. Профинтерн – Красный интернационал профсоюзов.[↩]
29. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 23. Л. 4. Особая папка Протокола N 60 заседания Политбюро, пункт 7. «Вопрос НКВД» («Об изменении организационной структуры ГУГБ НКВД»).[↩]
30. Комиссия Советского контроля при Совнаркоме.[↩]
31. Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) – своеобразная уголовная полиция большевистской партии.[↩]
32. Отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) – главный штаб кадровой политики большевистской партии, ее контрразведка.[↩]
33. Алексей Крученых (1886 – 1968) – поэт, художник, издатель, основатель русской заумной поэзии, один из главных теоретиков русского авангарда. «Дыр бул щыл…» – начальная строчка из одноименного стихотворения, помещенного в книге «Помада» (1913).[↩]
34. Б. А. Лавренев (1891 – 1959) – русский советский писатель. Дважды лауреат Сталинской премии.[↩]
35. 14 января 1935 года Ворошилов обратился в Политбюро по вопросу о 15-летии 1-й Конной армии. Нарком предложил: «1) Переработать и озвучить фильм о 1-й Конной армии (изданный к 10-летаю 1-й Конной)». Напротив этого предложения Сталин начертал синим карандашом: «Надо бы создать новый фильм о Конной армии. Ворошилова, Буденного и Щаденко наградить орденом Ленина. За. И. Сталин» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1053. Л, 49). Это решение стало основой для сценарной работы Лавренева.[↩]
36. Заверенная машинописная копия. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 8.[↩]
37. Я. С. Агранов (1893 – 1938) – видный советский чекист, в разные годы был начальником Секретно-политического отдела ОГПУ (курировавшего в том числе и всю советскую литературу и культуру), заместителем председателя ОГПУ, первым заместителем наркома внутренних дел. Расстрелян.[↩]
38. Опера-фарс «Богатыри» Демьяна Бедного на музыку Александра Бородина была поставлена А. Таировым в Камерном театре в Москве. 13 ноября 1936 года спектакль посетил Молотов. После этого Политбюро принимает решение о запрете спектакля.[↩]
39. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 13.[↩]
40. Г. М. Аркус (1896 – 1936) – заместитель председателя правления Госбанка СССР.[↩]
41. Н. Г. Туманов (1887 – 1936) – управляющий Промбанка СССР, член коллегии наркомата финансов. 20 августа 1936 года Каганович и Ежов докладывали Сталину о том, что на московском процессе были целиком подтверждены данные предварительного следствия, в частности «сообщение о воровстве государственных средств на нужды организации при помощи Аркуса и Туманова» (Сталин и Каганович. Переписка. 1931 – 1936 гг. / Составители О. В. Хлевнюк и др. М.: РОССПЭН, 2001. С. 637).[↩]
42. Т. И. Глебова (Афремова; 1895 – 1937) – сотрудница издательства «Academia», последняя жена Л. Б. Каменева. Расстреляна.[↩]
43. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 52. Лл. 174 – 175, 188.[↩]
44. См.: Сталин и Каганович. Переписка. 1931 – 1936 гг. С. 630.[↩]