О литературных направлениях

Б. РЕИЗОВ

О ЛИТЕРАТУРНЫХ НАПРАВЛЕНИЯХ

 

1. Предварительные замечания

Понятие литературного направления – одно из самых неразработанных и самых употребительных в советском литературоведении.

Что мы имеем в виду, произнося слова классицизм, романтизм, реализм, натурализм, символизм? Группу писателей, работавших в определенный отрезок времени? Классовую идеологию, художественное качество произведений? Историческую ценность данной школы или эстетики, сумму литературных приемов, психологию писателя?

Каково содержание и объем понятия литературного направления вообще и каждого данного литературного направления в частности?

Эти вопросы далеко не всегда ставились с достаточной отчетливостью, а ответы часто давались произвольно, в зависимости от того, какое литературное деление в данный момент привлекало внимание критика.

Классицизм, романтизм, реализм, натурализм, символизм, которые мы называем литературными направлениями, являются исторической реальностью, а потому и относиться к ним следует как к исторической реальности.

В истории литературы можно наметить две тенденции. Представители одной из них рассматривают литературные направления с точки зрения типологической; отвлекаясь от конкретно-исторических условий, в которых возникает и развивается данное направление, данный «тип творчества», они распространяют его на все или на многие эпохи литературного развития и рассматривают его «под знаком вечности».

Представители другой тенденции смотрят на литературные направления как на реальные конкретно-исторические образования и группировки писателей. Они считают, что эстетика, художественные принципы и творчество этих писателей, а следовательно, и литературное направление, в котором они объединены, объясняются конкретными историческими условиями и характером проблем, которые эти писатели должны были разрешать.

Я отрицаю плодотворность типологического изучения литературных направлений и целиком стою на стороне тех, кто предпочитает конкретно-историческое изучение.

Типологические определения литературных направлений широко распространены в западноевропейском и американском литературоведении. Они всегда основаны на психологических признаках. Будь то определение романтизма (в книгах Л. Мэгрона, Э. Сейера, Л. Рейно, Ф. Штриха, К. Шмита и др.), реализма (например, в книгах Даргана и Крена о реализме Бальзака), натурализма (в книгах Ж. Ж. Вейса, Брюнетьера и др.), – повсюду присутствует представление об особом «психологическом типе» классика, романтика, реалиста, натуралиста. Это представление мешает изучать историю литературы, понимать и оценивать ее с исторической и художественной точки зрения.

К сожалению, такие взгляды не изжиты и в нашей критике. Конечно, пресловутые «пять признаков» романтизма, изложенные на самых плачевных страницах известного учебника западноевропейских литератур П. С. Когана, сейчас уже не пользуются прежней популярностью. Но и эта характеристика романтизма, данная более полувека назад, и сама тенденция определять литературные направления психологическими признаками – живы и поныне. Вот почему следовало бы обратить внимание на методы исследования, какими мы можем пользоваться при изучении литературных направлений.

Литературные направления прошлого мы иногда склонны рассматривать по аналогии с социалистическим реализмом. Никто не сомневается в том, что социалистический реализм – это качественно новое, принципиально отличное от других направлений. Понятие социалистического реализма, при всем богатстве и разнообразии его выражений, предполагает совершенно определенное мировоззрение, связанную с этим мировоззрением политическую позицию, четко направленное общественное действие произведения и его высокое художественное качество. Когда мы говорим «литература социалистического реализма», мы определяем очень многое – важнейшие качества данной литературы, самое главное и основное в ней.

Ничего подобного не заключено в содержании понятия классицизма, романтизма, реализма, символизма, натурализма и других «измов». Известно, что политические взгляды и общественные позиции писателей, которых мы зачисляем в школу «реалистов», совершенно различны, так как различно их мировоззрение. Мы знаем, что романтики бывают «реакционные», «революционные», «прогрессивные», «демократические» и что даже среди «прогрессивных», например, не было никакого единства ни в политических, ни в литературных взглядах. Мы говорим о «романтизме» или «классицизме» произведения независимо от его художественного совершенства, между тем как в понятие «реализм» признак художественного качества включен. Именно потому, говоря о «реалистах», мы не называем их ни прогрессивными, ни реакционными: они просто «хорошие».

Таким образом, причислив писателя к какому-нибудь направлению, мы не определяем ни его мировоззрения, ни его политической позиции, ни художественных особенностей его произведений, ни эпохи его деятельности, ни даже литературной школы, к которой он принадлежал. Так что же мы определяем в литературе при помощи слова «направление»?

В применении ко все еще живому прошлому наиболее часто употребляются у нас три понятия: романтизм, реализм, натурализм. Самым «новым» из них оказывается натурализм. В течение долгого времени говорили только о романтизме и реализме, усматривая в их борьбе чуть ли не весь смысл мирового литературного процесса. Каково же содержание этих понятий и каковы их взаимоотношения?

2. Романтизм и мечта

«Романтизм – это мечта», – таково довольно распространенное у нас определение романтизма. Мы находим его в сотнях статей, в университетских программах, в учебниках и лекциях. «Мечта назад» – это романтизм реакционный, «мечта вперед» – романтизм революционный.

Правда, в последнее время иногда высказывали мысль, что революционный романтизм – это и есть реализм или «почти реализм». Это неизбежный логический вывод из комбинации понятий, которыми мы обычно оперируем. Но все же, если мы отделяем романтизм от реализма, значит мы понимаем романтизм как мечту.

«Мечта», «бегство в мечту», «бегство от действительности» – такое определение существует в литературе около ста лет и зафиксировано во многих даже очень устаревших учебниках. Оно возникло отчасти потому, что типичным романтизмом считался немецкий романтизм, а типичным романом немецкого романтизма «Гейнрих фон Офтердинген» Новалиса. Погоня за «голубым цветком», расцветающим в философической символике видений и снов, была признана специфически «романтическим» занятием и вместе с тем целью романтического искусства.

Конечно, это было «бегство» только по форме, так как произведения Новалиса предъявляли к действительности совершенно отчетливые требования и прославляли именно ту действительность, которая стремилась утвердиться в Европе стараниями реакционных феодальных сил. Но во Франции «реалисты» 1850-х годов и «натуралисты» 1870-х, сражаясь за новое, «научное» искусство и разрешая стоявшие перед ними общественные задачи, назвали и французский романтизм «бегством в мечту», принципиальным нежеланием видеть действительность в неприкрашенном виде. В те времена, когда Золя считался у нас величайшим реалистом, его критические суждения принимались на веру и казались вполне оправданными. В те времена не делили «романтизм» на «реакционный» и «революционный»; казалось, что понятие «революционного романтизма» упразднено самым определением его, как «бегства в мечту». «Бегство» есть явление реакционное, особенно когда другие сражаются за лучшее будущее в самой гуще действительности.

Затем возникло в истории литературы понятие революционного романтизма. Романтизм остался, как и прежде, «мечтой», и так же, как прежде, он был оторван от действительности. Но если реакционный романтизм был бегством в прошлое, то революционный романтизм оказался мечтой о будущем. Так укрепилось противопоставление романтизма реакционного и революционного.

Романтик – значит мечтатель. И вот на основании статьи Писарева «Промахи незрелой мысли» дается характеристика романтизма как литературного направления, хотя Писарев говорил не о романтизме, а о мечте.

В. И. Ленин сочувственно цитировал эти слова Писарева, отмечая действенное значение мечты, которая «может обгонять естественный ход событий»¹. Ленин говорит о мечте как о реальной работе над перестройкой жизни, о сознательном вмешательстве человека в развитие исторической действительности во имя благороднейших идеалов человечества. Ленин ни слова не говорит здесь о романтизме. Но эти замечания Ленина принимают за определение революционного романтизма, за характеристику литературного направления «мечтателей-романтиков». Эти «мечтания» противопоставляют реализму. Почему? Потому что реализм – это правдивое изображение действительности, ее закономерных и существенных явлений, потому что реализм, по словам Энгельса, подразумевает «…правдивость воспроизведения типичных характеров в типичных обстоятельствах»².

Что из этого противопоставления можно заключить? Что для романтизма невозможно «изображение характерного, существенного,, закономерного», невозможно постижение действительности, невозможна правда. Противопоставление реализма и романтизма (хотя бы даже революционного) требует именно таких выводов. Справедливы ли эти выводы?

Мы знаем, что подлинное постижение действительности в ее закономерностях и характерных особенностях необходимо предполагает постижение происходящих в ней процессов развития от прошлого к будущему, от старого к новому, то есть более или менее отчетливое представление о будущем. По словам Писарева, цитированным Лениным, «если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни…»¹

Очевидно, эти слова относятся не только «к романтизму», но и ко всякой творческой, познавательной и общественно-политической деятельности, прежде всего к деятельности революционной. В. И. Ленин привел эту цитату, сражаясь с представителями «легальной критики и нелегального «хвостизма», указывая на то, что каждому подлинному революционеру необходима перспектива, ясное понимание революционных задач. Значит ли это, что всякий революционер-марксист является «романтиком» и, следовательно, не «реалистам»?

Ленин цитирует слова Писарева: «Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь… Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно»³. Если видеть в этих словах определение революционного романтизма, то нужно признать, что революционный романтик не отворачивается от действительности, но изучает ее, «внимательно вглядывается» в нее, постигает закономерности действительности, и, убедившись в своей правоте, в том, что действительность движется в направлении его мечты, он пытается эту мечту осуществить. Значит, революционный романтик не только может, но и должен быть реалистом, иначе он не будет романтиком революционным.

Но можем ли мы говорить о реализме без мечты, о реализме только критическом, то есть лишенном идеала, без положительных героев, без перспектив? Конечно, нет. Именно изображение положительного героя, в котором отражена и действительность, и мечта, и критика действительности с точки зрения положительного идеала, является главной заслугой и особенностью реалистической, то есть правдивой литературы. Но понятие реализма, противопоставленного мечте, все равно тянет к такому ложному и вредному пониманию дела. Приведя слова Писарева, Ленин добавляет: «Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей «близостью» к «конкретному» представители легальной критики и нелегального «хвостизма»³.

Ошибочное и вредное понимание реализма, о котором мы только что говорили, лучше всего применимо к представителям «легальной критики», которые кичатся своей трезвенностью, близостью к конкретному, – то есть нежеланием мечтать, куцыми перспективами. Именно отсутствие «мечты», «идеала», перспектив не позволило им понять действительность, и реалистами их можно назвать только иронически. Подлинными реалистами являются, по мысли Ленина, не эти «хвостисты», а те, кто умеет мечтать, те, кто получил на это право, глубоко познав действительность во всех ее закономерностях.

Таким образом, ни слова Писарева, ни слова Ленина не дают оснований противопоставлять мечтающих романтиков-нереалистов немечтающим реалистам. Напротив, из этих слов можно заключить только то, что настоящий, подлинный революционный деятель должен мечтать: чем глубже познание действительности и ее закономерностей, тем отчетливее и правомернее мечта о будущем.

Однако проблемы, поставленные в статье Писарева и в книге Ленина «Что делать?», вообще не имеют отношения к реализму и романтизму. Ленин разрешал совсем другие вопросы, более общего характера. Ссылаться на него, чтобы противопоставить реализм романтизму, нельзя.

Заимствовав из старых буржуазных курсов и учебников понятия столетней давности, придуманные для совсем других целей, некоторые литературоведы безуспешно пытаются «согласовать» их с философией марксизма и для этого искажают подлинный смысл слов Ленина.

Как известно, Ленин употреблял и слово «романтизм». Он называл «романтиками» беспочвенных мечтателей, которые противопоставляли современной, хотя бы даже отвратительной, действительности безнадежно устаревшие формы общественной жизни прошлого. Но он никак не связывал это слово с литературными взглядами писателя и даже с его политическими взглядами. Ленин определил экономическую систему Сисмонди как «романтизм», хотя Сисмонди был страстным республиканцем по своим политическим взглядам, сражался сколько мог с монархией и с Реставрацией, а в литературе был романтиком в той мере, в какой романтизм давал свободу национальным формам художественного творчества и ломал гегемонию французского рационалистического классицизма.

Однако, называя Сисмонди романтиком, Ленин не говорит, что Сисмонди полностью оторвался от действительности. Если, исследуя экономические проблемы, Сисмонди рекомендовал поддерживать старые, исчезающие формы производства, это не значит, что он, характеризуя современную экономику, не видел реального положения дел и отвращал от действительности свои взоры. Ленин указывал на то, что Сисмонди имеет некоторые заслуги в изучении современных ему экономических процессов, а именно разорения мелкого производителя, которое вело к образованию класса рабочих. «Что указание этого противоречия в капиталистическом строе составляет заслугу Сисмонди – это неоспоримо, но дело в том, что, как экономист, «»Сисмонди не сумел понять этого явления и свою неспособность к последовательному анализу прикрывал «благими пожеланиями»⁴.

Но приблизительно в том же положении находились и Бальзак и Толстой. Ведь их заслугой также была констатация явлений, которые они не могли понять до конца. Они также заблуждались, рекомендуя вернуться к старым формам хозяйственной и общественной жизни, и также прикрывали все это «благими пожеланиями».

Ленин называет романтиками наших народников. Очевидно, Ленин имеет в виду не литературное направление, к которому принадлежали народники, а то обстоятельство, что они не принимали пути, по которому идет экономическое развитие общества. Назвав Сисмонди и народников романтиками, Ленин хотел сказать, что они являются сторонниками отживающих форм мелкого производства, стоят на позициях патриархального крестьянства и стремятся возродить старые отношения, уничтожаемые развитием капитализма, хотя сами же констатируют гибель этих старых отношений.

«Благие намерения» Сисмонди также входят в понятие «романтизма», которым пользуется Ленин. Но это понятие не подходит ни к «реакционному», ни к «революционному» романтизму, как они понимаются в нашем литературоведении.

В устах Ленина слово «романтизм» означало: критикуя действительность и не понимая путей дальнейшего общественного развития, идеализировать прошлое и стремиться вернуть его, желать того, что было и прошло и чего уже быть не может. Такое употребление слова не имеет никакого отношения к романтизму как историческому литературному направлению.

Если всех на свете мечтателей зачислять в единую школу романтизма, то мы тотчас же придем к абсурду. Мы должны будем назвать революционными романтиками якобинских писателей эпохи французской революции, так как они страстно мечтали о неосуществленном в их эпоху идеале. Однако в своих литературных взглядах они были классиками. Золя эпохи «Четвероевангелия» можно было бы назвать романтиком, хотя Золя принадлежал к литературному направлению «натурализма». «Сельский врач» Бальзака по своей политической и экономической программе мог бы быть назван романом «реакционного романтизма», хотя мы привыкли называть Бальзака «реалистом». Л. Толстой, стоявший, как показал Ленин, за идеалы патриархального крестьянства, оказался бы «реакционным романтиком»; Анатоль Франс – одновременно и реалистом, так как он написал «Современную историю», и романтиком, так как он написал утопический роман «На белом камне», а в этом романе можно было бы обнаружить и революционный и реакционный романтизм. Чернышевский остается реалистом, пока он описывает Рахметова, Марью Алексеевну, первый, второй и третий сон Веры Павловны, но он оказывается романтиком, как только начинает рассказывать четвертый сон Веры Павловны⁵.

Стоит писателю заговорить о развивающихся, но еще не господствующих явлениях, – и он революционный романтик, а заговорит он о широко распространенных – и вот уж он реалист. Чернышевский, очевидно, и реалист и революционный романтик – одновременно или поочередно. А Бальзак – реалист, когда он изображает Гобсека, революционный романтик, когда изображает республиканца-революционера, и реакционный романтик, когда прославляет, например, «деревенского врача», «сельского священника» (в одноименных романах) или легитимиста Дартеза: ведь это явления отживающие!

Следовательно, в одном и том же творчестве и даже романе могут быть использованы и метод реализма, и метод реакционного романтизма, и метод революционного романтизма? Что же это значит? Это значит, что психологические определения реальных, исторических литературных направлений естественно и неизбежно приводят к абсурду, так как они не адэкватны действительности. Распределяя каждое творчество или произведение на лоскуты «направлений» – по главам и страницам, мы уничтожаем самое понятие литературного направления несводим его к теме.

Совершенно очевидно, что понятие романтизма как мечты не соответствует понятию романтизма как исторического литературного направления первой половины XIX века. Понимая романтизм как мечту, мы можем назвать романтиком и «классика», и «натуралиста», и «реалиста». С другой стороны, далеко не всех романтиков, которые создавали и развивали романтическую «школу», можно назвать мечтателями. Два принципиально различные понятия обозначаются одним термином. Отсюда и происходит смешение понятий, в наши рассуждения вторгается «четвертый термин», и происходит ошибка, называемая в формальной логике «quaternio terminorum».

Но если мы не можем признать это бытующее у нас определение романтизма, то это не значит, что и вообще нужно отказаться от самого понятия романтизма. Романтизм – это историческая данность, и так ее и нужно рассматривать. Какова эта данность, не совпадающая с нашими ложными определениями?

Как всякое широкое историческое явление, романтизм требует долгого и старательного исследования, которое не может быть завершено силами одного исследователя и даже силами одного поколения. Но несомненно, что его нужно изучать с исторической точки зрения.

3. Романтизм как историческое явление

В истории мы встречаемся не с романтизмом, а с романтизмами. Реакционный и демократический, прогрессивный, революционный, русский, английский, немецкий, французский, испанский, шведский, итальянский романтизмы, – все это явления очень различные по своей общественной природе, по национальным особенностям, по эпохе своего развития, так как история романтизма в разных странах охватывает период от последних годов XVIII века до 60-х годов XIX века.

Какими признаками можно объединить реакционных и революционных романтиков? Можно ли найти какое-нибудь принципиальное единство между представителями прямо противоположных общественных течений, классов и идеологий? И если мы обнаружим между ними нечто общее, то будет ли это общее существенной, определяющей их чертой?

Народы Европы в течение первой половины XIX века жили в столь разных исторических, государственных, общественных и культурных условиях, что установить некое единство отдельных романтизмов поверх национальных границ и помимо национальных особенностей было бы трудно и даже невозможно. Наконец, в первую половину XIX века время двигалось так быстро, режимы и политические ситуации сменялись так решительно, что все это не могло не изменить проблематики и характера литературы. Рассмотрим романтизмы разных стран, – и мы увидим, что, несмотря на многие сходные черты, каждый из этих романтизмов представляет собою совершенно своеобразное явление.

Больше всего сходства, вероятно, в пределах одного из наиболее популярных и распространенных в то время жанров: в жанре «исторического романа».

Сходные черты есть в исторических романах Вальтера Скотта, Пушкина, Загоскина, Бальзака, Мериме, Мандзони, Новалиса, Гауффа и сотни других, менее известных и совсем забытых писателей. Если мы ограничимся констатацией этих сходств, мы не только не поймем реальной литературной действительности, но и исказим ее. Создавая свой исторический роман, Бальзак включался в традицию созданного Вальтером Скоттом жанра, в известном смысле был даже его подражателем. Но его роман заключал в себе специфически французское, исторически конкретное содержание, разрабатывал проблемы, которые поставили перед литературой французская история и действительность. Эти проблемы и это содержание составляют сущность произведения, которое радикально отличается от исторических конструкций Скотта.

Автор «Капитанской дочки», конечно, учитывал европейский «опыт» исторического романа и прежде всего творчество Скотта. Но в его романе ожила русская история, возникли проблемы, вот уж около ста лет волновавшие лучших русских людей, заговорили русские крестьяне, дворяне, казаки.

1. В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 476.[↩][↩]
2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVIII, стр. 27.[↩]
3. Там же.[↩][↩]
4. В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр. 117,[↩]
5. Именно так, основываясь на бытующих у нас понятиях, представляет дело Г. Л. Абрамович («Введение в литературоведение», стр. 193). Этот взгляд у нас широко распространен.[↩]