О чувстве ответственности

Что побудило меня выступить со статьей «По холодным следам»? Убеждение, что необходимо вернуться к вопросу, который уже не раз обсуждался в нашей печати, но приобрел в последнее время новую остроту: о правах и обязанностях писателя-документалиста. Речь идет о той ответственности, которую берет на себя художник слова, заявляя читателям, что он пишет о реальных событиях и реальных людях и что в основе его произведения лежат документы (например, записи из дневника военных лет). Новую остроту этот вопрос приобрел потому, что в нашей художественно-документальной литературе наряду с произведениями подлинно художественными и подлинно документальными, вполне оправдывающими интерес и доверие читателей, стали появляться такие, которые лишь имитируют документальность, создавая совершенно превратное представление о многих людях и фактах. Невозможно оспорить право писателя-документалиста на художественный домысел и художественное обобщение, но бесспорно и то, что все это необходимо ему не для преображения фактов, становящихся материалом для собирательных образов, а для воспроизведения, восстановления, воскрешения фактов во всей их наиреальнейшей подлинности и в их многообразных связях и отношениях с общим ходом жизни. Возникает иное мерило правдивости и художественности, можно сказать – иная «система отсчета».

Я хочу пояснить последнее замечание. Предположим, вам показали на экране атаку, заверив, что она снята во время войны, на поле боя. Вы просмотрели эти кадры с глубоким волнением, не замечая, не желая заметить некоторых несообразностей. Какие могут быть сомнения, когда перед вами – сама жизнь! Вы спрашиваете, где и когда происходила эта атака, удалось ли выяснить имена ее участников и т. д. И вдруг выясняется, что за хронику военных лет вам выдавали кадры только что отснятого фильма. Не правда ли: ваше волнение и ваш интерес срезу приобретают другой, прямо противоположный характер. Вы возмущаетесь, и вас интересует лишь одно: зачем нужна была такая мистификация? И если вы слышите в ответ, что ваше возмущение неуместно, так как на просмотренных кадрах хорош пейзажный фон и есть несколько естественных фигур и так как режиссер искренне выразил свою индивидуальность, вы не понимаете: всерьез это говорится или в порядке новой мистификации?

Защитники книги В. Ковалевского «Тетради из полевой сумки», на которой я сосредоточил внимание в своей статье как на примере имитации документальности, разделились в ходе сегодняшнего обсуждения на две группы. Одни отвергают мое обвинение, считая его поклепом, другие принимают, не считая его обвинением. Первую группу возглавляет Н. Атаров, заявляющий, что я ловлю В. Ковалевского лишь на мелких, совершенно несущественных «неточностях», которые не дают права сомневаться в документальности его книги. Если и поверить, что все они – мелкие, одно остается непонятным: почему они, в их совокупности, заставили Н. Атарова повернуть всю его аргументацию на 180 градусов? В своей рецензии он писал: «Достоверность – вот единственное условие. Ничего даже не надо, нельзя домысливать до конца… Так, непридуманно, без промежуточной работы художника, одной его памятью и болью… тетрадь за тетрадью, – создавалась эта книга…» Теперь он делает упор именно на «промежуточную» работу художника, на его право домысливать факты. Готов признать отдельные «неточности» и редактор книги, например в записи В. Ковалевского, датированной 29 февраля 1945 года (впрочем, он до сегодняшнего дня не замечал, что неточна и сама дата: 1945 год не был високосным). Но от него мы неожиданно узнали, что, помимо той первой тетради, об утрате которой сообщается в книге, ее автор утратил на фронте и должен был восстанавливать через много лет по памяти, то есть сочинять, заново еще две. Между тем Н. Атаров писал в цитированной рецензии о В. Ковалевском: «…Он жил на войне, заполняя своими ежечасными впечатлениями тетради – первую потерял, но, обзаведясь полевой сумкой, сохранил и донес до нас все остальные» ¹.

Другую группу защитников В. Ковалевского возглавляет Лев Славин, отрицающий, как он выражается, «репортерский смысл»»Тетрадей». С точки зрения Л. Славина, эта книга – роман, а заверения автора, что это – «военный дневник», что записи делались «по горячим следам», что «так все оно и было», – законный литературный прием романиста. Своеобразным романом считает эту книгу и А. Бек. Может показаться, что В. Канторович занимает промежуточную позицию, поскольку он определяет книгу В. Ковалевского как «роман размышлений» и в то же время считает ее «принадлежащей (в широком смысле слова) к документальному, мемуарному жанру». Однако он придает этому жанру настолько широкий смысл, что, в сущности, сводит на нет его отличие от других жанров: всякий протест против слишком произвольного обращения с фактами он рассматривает как призыв к простому копированию жизни, к натурализму. Поскольку В. Канторович сослался на горьковское понимание очерка и обвинил меня в забвении заветов Горького, я хочу дать небольшую справку. Очерк – это не совсем то же самое, что подготовленный к печати дневник, но, даже имея в виду очерк и требуя от очеркистов творческого отношения к материалу в его освещении и объяснении, в насыщении его публицистикой, Горький настаивал на тщательной выверенности его фактической основы. Он утверждал, что очерк «всегда фактичен», и считал «странной и неверной» ту точку зрения на старых очеркистов, что они опирались «на непроверенные факты» ². Если Горький так оценивал старых очеркистов, то нужно ли говорить о том, какие требования он предъявлял к новым!

Есть ли хоть малейшее основание говорить о выверенности фактической, документальной основы книги В. Ковалевского? К примерам, приведенным в моей статье, я хочу прибавить еще один (в этом отношении «Тетради из полевой сумки» неисчерпаемы). В ряду других событий В. Ковалевский освещает одно печально памятное: неудачу попытки, предпринятой весной 1943 года, совершить из района Первой ударной армии прорыв на Порхов и заставить фашистские войска отойти от Ленинграда (блокады Ленинграда уже не было, но гитлеровцы еще удерживали позиции близ него). Причины этой неудачи интересуют многих, и читатели имеют право ожидать пояснений в книге, где под датой: «5 марта 1943 г.» есть такая запись: «Итак, я в самом решающем месте». Несколько погодя автор рассказывает о том, как он поделился своим наблюдением с командармом: «Много техники, но людей мало» – и как командарм подтвердил: «Сил маловато, но мы берем техникой». Между тем дело обстояло прямо противоположным образом, и если бы автор действительно был «в самом решающем месте», он не сделал бы такого «наблюдения» и, уж во всяком случае, командарм не согласился бы с ним. Ни о какой нехватке людей не было тогда и речи: кроме частей Первой ударной армии, в попытке прорыва приняли участие еще несколько специально прибывших свежих парашютно-десантных дивизий.

1. О том, как вольно обращается с фактами, и в частности с датами, сам Н. Атаров, свидетельствует его сегодняшнее выступление. Говоря о моей книге «Наедине с прошлым» и отмечая, что я написал «о том же самом», что и В. Ковалевский, Н. Атаров добавляет: «И тот же литературный прием – тетради из полевой сумки… Тут все повторяется». Хотел бы только сообщить, что моя книга вышла двумя годами раньше книги В. Ковалевского.[↩]
2. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, Гослитиздат, М. 1956, стр. 147.[↩]