Нынче всё наоборот. Постперестройка в современной прозе

Начну не с начала, а с середины. Или, вернее, сбоку. Крутится перед глазами очередной телевизионный «О, счастливчик!», вздымает кверху руки, как бог Ра, Дмитрий Дибров. Мученик, призванный на подиум, под взвинчивающие нервы звуки старательно сохраняет на лице прилично-безразличную мину. В перспективе речь идет о выигрыше в миллион, но на что, скажите, ему миллион?.. Четыре варианта ответа: выбирай верный – и в дамках. Человек интеллигентный, точнее, информированный, – других здесь не бывает, – на предыдущие вопросы отвечал правильно, в истории и технике вполне прилично разбирается. Итак, очередной вопрос: где впервые появляется как персонаж поручик Ржевский? Всех вариантов ответов не помню, но ни пьесы «Давным- давно», ни фильма «Гусарская баллада» мученик не назвал. Из всего предложенного ему он выбрал «Войну и мир». Оно понятно: в этаком толстущем романе где-нибудь он да отыщется, злосчастный этот поручик…
Будь я деятелем народного образования, я бы со стоном села строчить письмо в соответствующее министерство. Что за проклятье такое: как о литературе речь заходит – как будто ее, ей-богу, стоматологи с бормашинами в школах преподают.
Но мне ближе сегодняшняя литература, и я – когда по долгу, а случается, и с искренним интересом – стараюсь читать чуть ли не все, что «нынче пишут». Много нынче пишут. Иной раз слезами обольешься, покуда до конца романа добредешь. Лучше бы, думаешь, тебя в свое время учителя за уши драли, а не расхваливали на предмет отменного прилежания. Не мудрено, что, «устав от чтения высокоинтеллектуальных, полных нравственности и смысла художественных произведений» ¹, Евг. Попов бегом побежал к Эдуарду Тополю, точнее, к его двухтомнику под ласковым названием «Я хочу твою девушку». И откровений любопытнейших, рассказывает, там нашел – оторваться не мог.
Хорошо, об Э. Тополе позже, а сейчас скажу, что же (точнее, кто) связало в моем сознании безвестного телемученика с сегодняшней литературой. Связал, как ни странно, Николай Климонтович – писатель умный, талантливый, интересный. Я его очень люблю. И роман его под названием «Последняя газета» меня тронул: ну как же, судьба писателя, обнищавшего и государством (а также читателями) брошенного, вынужденного пойти на заработки в какую-то, пишет автор, Газету. Тяжело, непривычно, и жуткие, готтентотские царят в ней нравы, мир, пишет автор, словно «сорвался с цепи», интеллигенция предала сама себя, и я, бедный писатель, похоже, тоже себя предал. Возможно, автор не всегда себя контролирует, и роман нет-нет да и раздражает своими длиннотами, но не о них речь.
Рассказывая о сотруднице Газеты, даме «неправдоподобно сложенной», «совсем как француженка», автор из памяти своей вытаскивает подходящее для нее сравнение. «Помните, – пишет он, – у Толстого, о маленькой княгине, на первое место мы ставим женщину милую».
В глазах потемнело. Ну ладно, безымянный подопытный из «Счастливчика» и не обязан был читать «Войну и мир»: с него и фильма хватит. Но писатель-то, талантливый, образованный, столь остро страдающий за судьбу русской интеллигенции?.. Спутать бунинскую «Грамматику любви» с «Войной и миром»?.. Да Л. Толстой вовсе и не относится к маленькой княгине как к «женщине милой»… К тому же редактор, поди, роман Климонтовича читал, и не он один. Как хотите, но роман (а фраза эта помещена чуть ли не в самом его начале) поблек для меня разом. И – подумалось – не работал герой его ни в какой Газете, и на судьбы русских писателей ему плевать. Хотя бы потому, что Л. Толстой и И. Бунин тоже были русскими писателями и в силу этого требуют к себе уважения. He-чтение классики (или забвение ее) есть первый признак неуважения ее.
Мне не хотелось бы раздувать историю с проходной ошибкой Н. Климонтовича до серьезных масштабов, но именно этот пример небрежения культурой, причем небрежения со стороны страдающего интеллигента, писателя, заставил меня как-то по-иному взглянуть на грустноватое состояние нынешней словесности. Что за страшное «смещение» (В. Кардин) произошло в отечественном умонастроении буквально за какой- нибудь десяток лет? Господь с ней, с конкретной ошибкой, – никого нынче за нее не уволят, и это (хоть отчасти) прекрасно. Но, помнится, десяток лет тому назад, во взвинченно-перестроечные времена, усладой интеллигентов были трепетные мечты о воцарившейся в государстве Культуре. Вот, думалось, отбушуют литбои (Н. Иванова напомнила тогда в одной из «огоньковских» статей ленинские слова о необходимости, прежде чем объединиться, решительно размежеваться) – и центром культурного пространства станет писатель. Качественно, разумеется, совершенно другой.
Но вещь произошла страшная. По неведомым – психологическим? культурологическим? каким-то другим? – причинам именно писатель оказался чуть ли не первым низвергнут с воздвигнутого ему пьедестала. С грохотом обрушавшаяся культура погребла его под собой.
«И славен буду я,/Доколь в подлунном мире/Жив будет хоть один пиит». Нами, видимо, так и незамечено оказалось в пушкинской этой формуле, что без, обобщенно говоря, Пушкина «в подлунном мире» пиит будет тоже не нужен. А без нынешнего «пиита» – не нужен Пушкин. Все в мире взаимосвязано, и писательские страдания на предмет собственной ненужности роковым образом оказываются связаны с колоссальной проблемой хоть общего, хоть конкретно-писательского состояния культурного сознания.
«Кризис идей (80-х, «перестроечных» годов. – Е. Щ.), – пишет сегодня Н. Иванова, – напрямую связан, на мой взгляд, с кризисом самой мыслящей части общества, ее потерянностью-растерянностью, утратой идентичности при переходе в разряд наймитов- интеллектуалов» ². Но, на словах опровергая (как слишком, написано в статье, «простенькую») мысль Ирины Хакамады о том, что нет у интеллигенции нынче «врага», оттого, дескать, и не с кем ей бороться, критик, по сути дела, всем ходом своих рассуждений ее подтверждает. Ведь если «самой отчетливой чертой литературы 90-х» стало «освобождение от идеологии», то как, скажите, не признать, что именно идеология, точнее, война идеологий обеспечила взлет литературы конца 80-х?
Так-то оно так, без противостояния властям русской интеллигенции вечно жизнь была немила, да вот к чему все это привело? К нынешнему принципиальному отказу от идеологии, как утверждает Н. Иванова, – самой, по ее мнению, характерной черте литературы наших дней? У кого-то, предположу, так оно и вышло. Но не заметно разве, что принципиальный отказ от идеологии есть тоже, между прочим, идеология? Вывернутая наизнанку, искореженная, искаженная, перевернутая, но – порожденная ею. Милой нашей, любимой, приросшей к коже, надоевшей идеологией. Ни тпру нам без нее, ни ну.
Я уже не говорю о том, что частенько на поверку оказывается: тот, кто думает, будто его творения совершенно аполитичны, тоже находится в плену иллюзии. Странно было бы и надеяться, что за истекшие с перестройки годы (а поглубже глянуть – так за две сотни лет) русская литература выйдет на принципиально аполитичную, спокойную, размеренную дорожку и озаботится исключительно эстетическими проблемами. Спокон веку отечественное интеллигентское сознание, за небольшим исключением, вертелось по преимуществу в «распределительном» кругу. Еще в «Вехах» С. Франк писал: «Ценности теоретические, эстетические, религиозные не имеют власти над сердцем русского интеллигента, ощущаются им смутно и неинтенсивно и, во всяком случае, всегда приносятся в жертву моральным ценностям… Еще слабее, пожалуй, еще более робко, заглушенно и неуверенно звучит в душе русского интеллигента голос совести эстетической… Эстетика есть ненужная и опасная роскошь, искусство допустимо лишь как внешняя форма для нравственной проповеди – т. е. допустимо именно не чистое искусство, а его тенденциозное искажение, – таково верование, которым в течение долгих десятилетий было преисполнено наше прогрессивное общественное мнение и которое еще теперь, когда уже стало зазорным открытое его исповедание, омрачает своей тенью всю нашу духовную жизнь»³.
Не все, конечно, так просто. Нынешние нигилисты, циники и ниспровергатели, Писареву, о ком писал С. Франк, не чета. И культуры у них маловато, и не дворянских они кровей, и отталкиваются не от Пушкина, и на аудиторию другую рассчитывают, и интересы у них уж такие меркантильные, какие предшественникам их и в страшных снах не снились. Однако ежели на их меркантилизм посмотреть «с точки зрения», то не заметно разве, что потек он точнехонько по руслу, проложенному десяток лет назад? «Идейный роман», как предполагают сегодня некоторые критики, расположился главным образом на приветливых к «патриотам» страницах «Молодой гвардии», «Нашего современника» и «Москвы». А также, считает Н. Иванова, практикуют создание его писатели-«шестидесятники», но «по большей части в жанре критики и мемуаристики – от Станислава Рассадина до Бенедикта Сарнова, от В. Кардана до Григория Померанца, от Юрия Карякина до Б. Хазанова» ⁴.
В рассуждении этом, видимо, упущено важнейшее звено. А именно: не что иное, как нынешняя ширпотребовская литература, в частности политические бестселлеры, творимые не такими уж бездарными писателями, как Э. Тополь, Ф. Незнанский, Ю. Дружников или, к примеру, М. Веллер (и иже с ними), есть своеобразное обратное подобие «перестроечной», наэлектризованной, разоблачительной литературы. Есть ее, так сказать, низкое воплощение, оборотная сторона.
Прошу понять меня правильно. «Жизнь и судьба», «Доктор Живаго», «Реквием» и другая «возвращенная» литература эпохи позднего реабилитанса – литература высокая. Даже, возможно, высочайшая. Но та немного истеричная восторженность, с какой читатель, сроду не читавший ничего сложнее проскуринской «Судьбы» или черкасовского «Хмеля», бросился одолевать Ахматову и Пастернака (а я помню, как некая дама, обожавшая «Анжелику», бегом побежала покупать прежде запрещенные «Вехи»), – все это должно было бы навести на мысль, что пар этот скоренько уйдет в свисток, а «широкий читатель» потребует того, что придется ему по нутру, по запросам и по эстетическому воспитанию. А также – на то, что крайне малое накопление в отечественном сознании культуры породит не просто появление на книжном рынке бульварной литературы (что, разумеется, естественно), но творений, спекулирующих именно на национальной трагедии. Бульварные писатели прямо-таки нюхом почуяли, что под родными березками один «Рембо» не пройдет. Они-то поняли, какую наживку тут надо прицепить. ГУЛАГ, психушки, лагеря, кремлевская мафия, всеобщая продажность, коррупция — все, все стало сырьем дня прожорливого бульварного молоха.
А также – спустимся пониже – тема проституции, «дедовщины», отечественной нищеты и пр. и пр. и пр. То есть того, о чем, как о новом слове в литературе, с восторгом писала «перестроечная» критика в эпоху лютых междоусобных битв.
Не так давно и А. Немзер написал, что «компенсаторная» стратегия времен перестройки была чревата дурными последствиями» ⁵. Под ними он понимает и трудность для сложившихся писателей идти вперед, и «поколенческий шовинизм», и странное равнодушие к качеству литературы – в том случае, когда произведение закрывало какую-то «брешь».
Но именно небрежение качеством литературы, на рубеже 90-х прикрывавшееся фиговым листком «нужности» и «остроты», не последнюю роль сыграло в нынешнем могучем наступлении антикультуры. Наша-то антикультура – она другая. Это К. Чуковский в начале XX века подметил в М. Арцыбашеве специфическое русское сочетание «порнографии с идеей» ⁶. Ныне – после десятилетий насильственных запретов – сама порнография уже стала «идеей». Мощной, всесокрушающей, самодовольной. Мы, «прогрессисты», дескать, не просто развлекуху даем для известно чем озабоченных граждан, не пятки щекочем читателю: мы с советским ханжеством боремся, с бесчеловечной властью, не дававшей ходу естественным человеческим эмоциям, с «морем беспросветного сексуального невежества» (Э. Тополь). А уж бороться так бороться, до конца и до победы, так, чтобы уложить противника на обе лопатки.
За то спасибо скажем не только партии и лично Леониду Ильичу. Они, конечно, позаботились о том, чтобы тщательно оберегаемые ими лакуны заполнились такой низкопробщиной, перед которой побледнели творения лучших мастеров порнографического цеха из «забугорья». Помянем добрым словом и собственные восторги, вызванные, например, публикацией в свое время «Интердевочки» В. Кунина. Мало ведь кто заметил, что, как кем-то сказано, в завлекательной обложечке нам выдали «дерьмо за мрамор». Таня Зайцева, валютная проститутка и по совместительству заботливая, умелая медсестра (и когда это она успевает со всем справиться? Слыхал ли автор про загруженность медсестер? И почему мать ее ничего не знает об ее ночных похождениях, ровно живут они не в однокомнатной квартире, а по меньшей мере в особняке?), – так вот, Таня Зайцева, как явствовало из повести и созвучной ей критики, не за «вольвочками» охотится и их владельцами, не за иенами и фунтами стерлингов. Она тоже борется с советской пуританской моралью, с унижающей человека бедностью, с ханжеством. Девочка-то она, выходит по ходу дела, и неплохая: о матери своей заботится, заступается за нее, когда ее пытаются оскорбить, шубу ей дарит, от бедности помереть не дает. Да и хорошего парня любит – естественно, чистой и светлой любовью.
Видимо, читатели (а критика за ними) клюнули не только на «компенсаторный» характер повести, сама тема которой оглушала советского человека новизной. Клюнули они на сострадательный, очень традиционный русский мотив и, разумеется, на антисоветскую направленность повести. И почти никого этот предложенный писателем компот из гвоздей почему-то не смутил, да что там не смутил – «Интердевочка» была поставлена чуть ли не в первый ряд новой русской литературы.
Когда Э. Тополь в 1994 году выдал на-гора «Россию в постели», то были цветочки в сравнении со следующим его бестселлером – «Новая Россия в постели, на панели и в любви, или Секс при переходе от коммунизма к капитализму» (1999). Чуткий читатель по одному заглавию последнего романа поймет, какие нешуточные антикоммунистические идеи бродили в писательской голове. А вы говорите – «идейного романа» в России нет! Приведу разве что кратенькую аннотацию к первой книжке Э. Тополя: «Что такое «настоящая русская женщина» в постели? И что такое «настоящий русский мужчина» сегодня? Есть ли в России проституция, и если есть, то какая? Какой секс предпочитают русские женщины и русские мужчины?
Обо всем этом и еще о многом другом в области секса всех слоев населения России – от интеллигенции и партийной элиты до уличной проституции на вокзалах – рассказывает эта книга».
Я не буду, на манер интеллигентной библиотекарши из питерской Публички, заламывать руки, вспоминая, как Э. Тополь написал об «Анне Карениной». Написал, как умеет, как понимает: бордельный характер книги иного прочтения классики и не предусматривает. Правда, во все эти рассуждения закрадываются два «но». Во-первых, в отличие от авторов, поставляющих непритязательную «порнуху», Э. Тополь или, к примеру, М. Веллер претендуют на то, чтобы их труды имеповались литературой, а не стряпней для прыщавых юнцов. А это чревато грустными последствиями для текущей словесности. Во-вторых, на предмет снятия в литературе якобы ханжеских прежних запретов рассуждают вовсе не только творцы этих шедевров. К примеру, интеллигентный критик М. Золотоносов еще в давней своей статье «Слово и тело», опубликованной в журнале «Петербургские чтения», высказал мысль, чрезвычайно схожую с тополевской. Он тоже заметил, что в русской литературе «бесчисленные помехи (имеется в виду пуританство Чехова, Толстого, Достоевского и т. д. – Е. Щ.) не дают описать нечто простое и естественное…» ⁷. Мысль свою он, естественно, конкретизировал, но приводить цитату я не стану.
И кроме того, обращу читательское внимание на то, что фонтанирующая разнузданность в «документально-художественном романе в трех частях и двух антрактах» под названием «Новая Россия в постели…» есть не просто реакция на прежние запреты; в очень извращенном и циничном виде это реакция тоже тоталитарная, беспредельная, ибо она есть вывернутый наизнанку прежний тоталитарный морализм. Последний ведь не только советской властью проповедовался, хотя она в том немало и преуспела.

1. Е. Попов, Свободная вещь. – «Литературная газета», 9-15 февраля 2000 года.
   [↩]
2. Н. Иванова, Бандерша и сутенер. – «Знамя», 2000, N 5, с. 174.
   [↩]
3. С. Л. Франк, Этика нигилизма. – «Вехи. Из глубины», М., 1991, с. 170-171. [↩]
4. Н. Иванова, Бандерша и сутенер, с. 176. [↩]
5. А. Немзер, Замечательное десятилетие. – «Новый мир», 2000, N 1, с. 202. [↩]
6. Корней Чуковский, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6, М., 1969, с. 147. [↩]
7. M. Зoлoтoнocoв, Слово и тело. – «Петербургские чтения», 1992, N 1, с. 196.
   [↩]