НТР и литература

Научно-техническая революция выдвинула перед литературой проблемы новые и сложные, и не удивительно, что в обсуждение этих проблем сегодня все чаще и чаще включаются сами художники – не только своими произведениями, но и непосредственным участием в многочисленных дискуссиях на тему «НТР и судьбы человечества», «НТР и судьбы искусства». Такого рода обсуждение составляет очередной раздел нашего номера.

В разговоре участвуют известные венгерские критики и писатели, чье творчество той или иной своей стороной соприкасается с проблематикой НТР, выражая глубокие различия в самом характере и результатах НТР в условиях разных социальных систем. Писатели, собравшиеся за «круглым столом», отдают себе ясный отчет в этих различиях; вместе с тем они размышляют над проблемами литературы в связи с развитием так называемых средств массовой коммуникации. Литература стремится усиливать свое воздействие на души и умы современников, учится шире использовать те средства художественного постижения и выражения действительности, которые всегда были доступны ей одной и сохраняли за ней значение духовного хлеба миллионов.

Дискуссия затронула многие серьезные вопросы современного общественного и эстетического развития. Ее участники высказывают заметно отличающиеся одно от другого мнения, касаясь поднятых проблем. Но есть и то общее, что проходит едва ли не через все выступления, определяя их главную тональность. Эта вера в безграничные возможности литературы, в то, что литература становится в условиях социализма еще более насущной необходимостью для человека, которому НТР открывает широкий простор для творчества, созидания и для овладения всеми сокровищами культуры.

Это – сознание растущей ответственности художника перед временем и перед своим искусством. Сознание его вечного долга перед читателем, ждущим от него слова правды о жизни, о ее перспективах, о ее конфликтах и противоречиях.

Миклош АЛМАШИ

ЦЕЛЬ ПРОГРЕССА

Наш век – эпоха научно-технической революции, грандиозный шаг на пути к подлинному господству человека над природой.

В этих условиях неизбежно оказываются на первом плане новые взаимосвязи между человеком и миром. Они вовсе не просты и не однозначны. Еще Гёте в «Ученике чародея» уловил диалектику процесса, уже тогда заговорил о том, что развитие наук не только обещает человеку расцвет и торжество, но и несет некоторые угрозы его духу. Наше время подтверждает справедливость этого поэтического прогноза.

Да, высвобождаемые силы природы служат интересам человека, его благу, – действительность дает тому впечатляющие подтверждения. Но научно-технический прогресс порождает и иные эффекты, противостоять которым сейчас – задача куда более сложная, чем во времена Гёте.

Автоматизация производства – замечательное достижение, намного расширившее наши возможности в сфере производительного труда, но она же породила феномен «рабочей скуки».

Роскошные автомагистрали дают возможность комфортабельного передвижения по городам и странам, но для того, чтобы построить их, пришлось вырубить леса, снести деревушки, а порой и городки. Недаром столь настойчиво ныне говорят об экологическом кризисе.

Научно-техническая революция – процесс мировой, и эффекты ее – положительные и негативные – сказываются во всех частях света. Однако же преимущество социалистического строя в том и состоит, что он способен учитывать весь комплекс последствий технического прогресса, способен заставлять его служить интересам человека.

Здесь уместно перейти к проблемам уже не технического, но художественного развития, – ведь само собой очевидно, что искусство, извечно озабоченное судьбой человека, с тревогой вглядывается и в нынешнее его положение, столь заметно связанное с НТР.

Мне думается, главное различие между произведениями западной литературы, даже если в ней выражены антибуржуазные взгляды, и произведениями литературы социалистического реализма проявляется в отношении к главной тенденции развития времени. Многие книги о научно-технической революции, издающиеся в странах буржуазного Запада, носят пессимистический характер: количество машин, автоматов увеличивается безудержно, а это-де означает господство их над людьми. Пораженные, даже и напуганные этой экспансией компьютеров писатели утрачивают вкус к психологическому анализу души современного человека, взамен создаются технологические пророчества надвигающейся катастрофы, возникают видения Апокалипсиса. Особенно характерно это для нынешней западной фантастической прозы.

Разумеется, социалистическое искусство тоже видит всю сложность научно-технического прогресса, тоже не склонно изображать его как сплошную идиллию. Но сила этого искусства – в социально-осознанном взгляде на мир. Оно исполнено чувства исторического оптимизма. Оно указывает человеку пути к торжеству духа, ставит перед ним высокие задачи творческого преображения мира на началах добра и справедливости. Оно исходит из того, что в условиях прогрессивного, социалистического, общественного порядка техника может и должна вступить в нерасторжимый союз с человеком, должна служить человеку.

Хотел бы подтвердить эти общие рассуждения некоторыми примерами из опыта современной венгерской литературы. В своей оригинальной повести «Воображаемый репортаж с американского фестиваля поп-музыки» Тибор Дери изобразил тяжелые картины духовного распада «общества потребления», его глубинные пороки, которые не излечишь ни материальным изобилием, ни многочисленными новациями современной техники.

Тысячи молодых людей и людей среднего возраста – в этом отношении роман почти документален – отправляются в паломничество в пустынный край. Здесь они стремятся найти покой, отдохновение от шума и скрежета современной цивилизации, пытаются забыться в экстатическом безумстве звуков рок-музыки. Тщетно! – фестивальные дни заканчиваются, и слушатели, оставив на месте несколько трупов, раздавленных толпой, оглушенных, убитых наркотиками, вновь возвращаются к привычной жизни. Возвращаются, испытывая еще большую тоску, неудовлетворенность, отчаяние.

Да исход и не мог быть иным. Т. Дери показывает, что эти люди что-то утратили и напрасно они пытаются забыться в безумном круговороте фестиваля. Утратили они незыблемые ценности человеческого духа. Это жертвы – жертвы «общества изобилия», которое попросту отучает людей мыслить категориями гуманности, мерить человеческими мерками свои желания, помыслы, чувства. Они опустошены, превращены чуть ли не в предметы, в вещи, в объекты, уравненные в правах с технически совершенными предметами жизненного обихода.

Разумеется, перед нами – страстная критика обездушенного капиталистического прогресса. Описывая тяжелые его результаты, Т. Дери выказывает себя искусным беллетристом, умеющим живо построить сюжет, нарисовать достоверную и волнующую картину. Но не только этим интересно и ценно его произведение. В толпе Т. Дери ищет человека, пытается исследовать его внутреннее состояние.

Фестивальный хаос разбросал в разные стороны мужчину и женщину, мужа и жену, и сейчас они стремятся вновь найти друг друга, соединиться; в этом трудном и упорном движении навстречу друг к другу сказывается неумершая воля человека к жизни. Романист видит, сколь мощные силы противостоят личности в условиях бесчеловечной буржуазной цивилизации, но он верит в то, что человек даже в этих тяжелых условиях выстоит и победит.

Хотел бы назвать еще один роман – «Макра» Акоша Кертеса. Кертес избрал своим героем рабочего, современного рабочего – центральную фигуру научно-технической революции.

Вовсе не просто находит себе Ференц Макра место в изменившихся условиях жизни и труда. Природа наделила его даром творчества, а работа листопрокатчика не вполне дает, как ему кажется, возможность полностью выявить себя. Тогда герой целиком отдается искусству – ваянию, посвящает этому занятию все свободное время, поистине вкладывает себя в это дело, ибо оно для него не хобби, но творчество.

Увы, и здесь все складывается не так уж гладко: волею обстоятельств герою приходится прекратить работу над скульптурой. Дух неудовлетворенности все более и более овладевает им. И в этот-то момент вступает в свои права автор; очень ясно высказывается мысль: творческое самовыражение человека лежит в природе социалистического образа жизни, является по существу двигательной силой его.

Бросив занятия скульптурой, Ференц Макра едва не предал в себе человеческое. Возвратившись к ней, он вновь обретает себя. В свою очередь творчество художественное помогает герою и в главном своем – рабочем – деле обнаружить элемент высокого созидательного труда.

Можно сказать, что А. Кертес написал роман о научно-технической революции. Но точнее – книгу о человеке, который живет в условиях этой революции, совершающейся в социалистическом обществе. Писатель стремится показать всю сложность, всю диалектику этого революционного переворота, его историческую прогрессивность.

Разные социальные миры возникают в произведениях Т. Дери и А. Кертеса, разные социальные типы в них участвуют. Но пафос обеих книг един: только тогда прогресс реален, когда целью его является расцвет и счастье человеческой личности.

Габор ГАРАИ

ЧЕЛОВЕК СОХРАНИТСЯ ДЛЯ ПОЭЗИИ

Есть ли необходимость в том, чтобы поэт современности обладал цельным естественнонаучным представлением о мире? Как мне кажется, собственно, об этом и ведутся в настоящее время повсеместные дискуссии.

Мое личное мнение таково, что без цельного и четкого миропонимания не может быть поэзии, претендующей на универсальность (а всякая большая поэзия именно такова), и такое миропонимание присуще любому настоящему писателю, независимо от того, осознает он это или нет. Присуще не просто интуитивно, органически, а по опыту реальной и беспощадной жизни, благодаря научным знаниям.

Но я не верю также и в то, что цельность миропонимания поэта (или любого человека) может быть обеспечена одними лишь естественнонаучными знаниями. Ведь обстоятельное знание теории относительности Эйнштейна, квантовой теории, закона энтропии или взглядов, связанных с «расширяющейся вселенной», само по себе может привести к двум совершенно различным мировоззренческим выводам: материалистическому и идеалистическому. Строго говоря, существует и третий: эклектический. Недаром же в кругу крупнейших представителей современных естественных наук во всем мире мы обнаруживаем людей противоположных философских воззрений.

Что же тогда говорить о бедном поэте, который даже в лучшем случае может быть лишь прилежным потребителем продуктов этих наук? Разве поэт может создать себе представление о мире путем прибавления педантически усвоенных им начал современного естествознания ко всему тому, что накопилось у него в душе после прочтения литературных произведений от Гомера до Хемингуэя?

Я не верю в это. Представление о мире – это прежде всего мировоззрение, то есть общественная и философская позиция. Поэт, являющийся по-своему таким же первооткрывателем, как физик или космонавт, в первую очередь нуждается не в инвентарном реестре, служащем для накопления и упорядочения известных вещей, а в компасе или – говоря современным языком – в радаре, который приближает и обнаруживает неизвестное.

Разумеется, знание естественных наук нисколько не повредит гоэту (таланта, конечно, не прибавит, но кругозор обогатит); однако для выработки своего взгляда на мир ему нужны не детальные законы этих наук, а лишь знание сущности открытий и их философских выводов. Нередко меня самого справедливо мучает совесть (не как поэта, а как гражданина XX века), что я мало читаю научные книги. Но право же, я нисколько не огорчен тем, что не могу, например, вывести формулу, а принимаю на веру основные постулаты теории Эйнштейна, Я усвоил суть: она не опровергает положения марксистской философии о материальности мира.

Я уверен: пока поэзия существует на земном шаре, она всегда будет основываться на открытии нового в жизни, в человеке; помимо этого, она может использовать все знания, помогать достижению научных и практических целей, но никогда не станет их прислужницей, хотя извечно и навсегда связана с основными понятиями жизни – любовью и смертью, радостью и страстью, возвышающими человека общественными идеалами.

Пример Лукреция утратил свою актуальность. Тогда, в его время, научные знания можно было обобщить даже в поэме.

Сегодня нам известна польза прикладной математики, но «прикладная поэзия» означала бы гибель поэзии и насмешку над естественными науками. Исключением являются разве что стихотворные учебные пособия, да ведь и они создаются, чтобы легче было усвоить тот или иной материал. В студенческие годы мы гораздо с большей охотой, нежели оды Горация, заучивали зарифмованные латинские предлоги, но тем не менее их никто не считал стихами. Конечно, можно было бы в принципе поразмышлять и о том, что было бы, если, ради облегчения, законы термодинамики изложить в стихотворной форме. Пришлось бы договориться всего-навсего о немногом: знаки дифференциала и интеграла, чередуясь, дают лишь созвучие, а созвучие квадратной скобки и логарифма может быть принято и за полную рифму…

Но эти интеллектуальные упражнения граничат уже с насмешкой. Будет, наверное, серьезнее с моей стороны, если я сошлюсь на собственный опыт.

До сих пор к стихотворчеству меня побуждали, кажется, лишь реальные и непосредственные впечатления, причем зачастую жизненно важные, вызывавшие сильное переживание, – и никогда впечатления от прочитанного или какие-то приобретенные знания. (Между тем меня причисляют к так называемым интеллектуальным поэтам; так как же быть с подобным «интуитивизмом»?)

Словом, личное потрясение было необходимо, а затем уж в стихе могли выразиться и те скудные научные знания, что были должным образом усвоены мной. В начале 1957 года, например, озабоченный довольно трудным положением в мире – но и в своих личных «интересах» тоже, – я написал в стихотворении «Пляска огня» следующие две строчки:

В наших сферах вместо ангельских стад

Произрастают стронция личинки…

Более того, уже зародившуюся во мне картину я развил дальше:

Позволь перезимовать червю,

Он заберется в миндаля цветок

И в зрелую пору в пыль перемелет плод,

Спрашивается, что это – научная тема в поэзии? Но ведь стронций существует не в виде личинок, не зимует, подобно червю, не заражает миндальный цветок; а «в сферах» – даже и до открытия стронция – тоже никогда не жили ангелы, да еще стадами. Стало быть, это не научная лирика. Тогда фальсификация науки? Не думаю, ведь я знал, да и читатель мог знать: все это в научном плане не выдерживает критики. Тем не менее я написал и не отказываюсь от написанного, ибо оно лаконично и осязаемо выражает мою мысль.

Следовательно, по моему убеждению и опыту, ни наука, ни техника не могут быть сами по себе темой для поэзии, а лишь в крайнем случае ее полезным атрибутом, обретающим к тому же в поэтическом тексте совершенно новое бытие. И я говорю это с полным и почтительным признанием того, что современная наука практически может приносить больше пользы (к сожалению, и вреда) обитателям земли, чем поэзия.

Поэзия может быть настоящим, или еще резче, только точным зеркалом – или не должна быть ничем, лучше уж пусть ее вовсе не будет. На роль второго зеркала (если первым почитать науку) поэзия не может подряжаться; такое бывает только в «Луна-парке». То есть это может быть шуткой, бравадой, ловкачеством, но не творчеством. Абсурдом было бы требовать от поэзии, чтобы она методически обогащала современные научные знания, – точно так же, как было бы абсурдом ожидать от рентгенолога, чтобы его снимок имел и эстетическую ценность, даже если иногда отдельные снимки легких и могут изумлять гармонией композиции.

«Снимок» поэта может быть экспонирован только в силовом поле художественного совершенства; поэт должен «поймать» тему, человека (а лирик часто – самого себя) только в единственно возможной по времени точке пересечения общественных и исторических, эмоциональных и логических координат. Если бы он стал последовательно выявлять в характере своего героя следы влияния науки, наследственности, эмоциональных факторов и т. д., то получилась бы педантическая опись, но отнюдь не стихотворение. Задача лирика разгадать и, возможно, лирически оценить, как и каким образом меняются во времени, в эпохах эмоции и представления человека, и эту задачу он может выполнить, только находясь в центре вселенной, чувствуя ее пульс.

А удастся «снимок» хорошо или плохо, будет ли он характерным, красивым и долговременным – это, очевидно, зависит не от намерения, а от того, насколько глубоко сам поэт (конечно, заранее предполагаем, что он талантлив) проник в мир тревог, забот, радостей современника с его идеалом красоты и с его точными знаниями. Только при этом непременном условии я признаю законным (хотя не обязательно) пожелание, чтобы современный художник лучше знал науку и технику. Зато безусловно обязательным считаю, чтобы он по-настоящему знал людей, занимающихся техникой и наукой.

Стало быть, мы, поэты, опять отстаиваем вечно человеческое? Я скорее сказал бы: вечно меняющееся человеческое, – а это довольно-таки большая разница.

Аурел Понори Терек с видимым возмущением говорит о таком поэте, который требует от читателя внимания к тому, как он поцеловал девушку или что он стареет, и вовсе не считает для себя обязательным иметь сколько-нибудь точные, научные взгляды на мир. Если бы речь шла только о слабых и банальных стихах поэтов-нигилистов или циников, я не стал бы спорить; но опасаюсь, что тут выражено недоверие к темам любви, старости – как темам отжившим, неактуальным. Между тем – каким бы удручающим ни было это для поверхностных толкователей поэтической актуальности – любовь и смерть всегда будут оставаться огромными темами поэзии. Собственно говоря, можно было бы назвать и другие, столь же бессмертные темы: например, жажду идеала, социальной справедливости.

Поэтому со всей ответственностью утверждаю: поэты никогда не отрекутся от всех этих тем, Но по-настоящему хорошие поэты, оставаясь и в этом кругу, всегда смогут сказать что-то новое, только надо уметь распознавать это новое, а оно нередко присутствует в наших стихах и как отражение современных научных знаний.

Следовательно, актуальность или банальность заключается не в том, что поэт пишет, как он поцеловал девушку, а в том, как он об этом пишет (и здесь я имею в виду не внешнюю «механику»).

В стихотворении «Ода» Аттилы Йожефа описание внутреннего строения тела предполагает некоторую – основательно преображенную стихом – осведомленность в анатомии, но в еще большей степени эта вещь отражает перемену взгляда, точки зрения: порывая с церковным лицемерием, без всякого стеснения поэт превозносит тело любимой. Разве миннезингер осмелился бы так ухаживать за своей дамой? Да и поэт конца прошлого века не отважился бы на подобную откровенность.