Ноу-хау биографического жанра

Статья поступила 14.10.2017.

Статус академического журнала и требования научной этики ограничивают образную свободу рецензента: ему не позволено поминать крыловскую героиню, вступавшую в конфликт со слоном, глумиться над именем или биографией своего «объекта» и т. д. Реплики в подобной манере, столь любезной автору рецензируемой книги, оставим блогосфере. Создатель бахтинской биографии в этом смысле гораздо свободнее, его не сдерживает ничего или почти ничего, разоблачительный раж кажется ему основанием для самых нелепых обвинений в адрес своего героя или малообъяснимых и не выдерживающих научной критики обличительных сентенций. Возможно, дело в том, что биографу Бахтина не слишком интересна устоявшаяся традиция биографии, границы жанра ему узки, а необходимость опираться на документальные источники и архивные разыскания раздражает. Не оттого ли уже на второй странице рождается попытка получить индульгенцию на все возможные ошибки и неточности:

…биография Михаила Бахтина не до конца укладывается в каноны классического жизнеописания. По своей структуре она больше напоминает мифологический роман об умирающем и воскресающем «божестве» гуманитарной науки, чем строго документальный рассказ о земной судьбе реально существовавшего человека [Коровашко 2017: 7].

Лукаво опущенное «написанная мною» призвано придать некую универсальность предлагаемому варианту «трудов и дней ученого» и одновременно освободить пишущего от ответственности перед аудиторией. Какой спрос с романа? Романист имеет право видеть все по-своему, а отсутствие логики, фактические ошибки и т. д. списываются на своеобразие авторской поэтики, игру воображения и пр.

Позволю себе крамольную мысль: написать для массового читателя биографию Бахтина сегодня дело не слишком хитрое. Удачные опыты М. Холквиста и К. Кларк, С. и Л. Конкиных, многолетние разыскания Н. Панькова, В. Лаптуна, Л. Максимовской, Н. Николаева и др., эссе, статьи и воспоминания, интервью С. Бочарова, Г. Гачева, В. Кожинова, Ю. Каган, публикация документов, в том числе и нескольких переписок, – вот источники, пользуясь которыми биограф-ремесленник без труда мог бы «наваять» страниц 400–500 добротного текста. Не говорю уже о беседах с М. Бахтиным В. Дувакина, сложившихся фактически в бахтинскую автобиографию, которой до сих пор не хватает только одного – масштабных примечаний, проясняющих и дополняющих то, о чем Бахтин рассказать не успел. Нам уже приходилось отмечать, что научная биография мыслителя тоже сложилась – это собрание его сочинений с обстоятельным комментарием [Осовский 2015].

Напомним, что условную модель биографии уже в интервью «О полифоничности романов Достоевского» дал сам ученый. На вопрос «Какие обстоятельства в творчестве Достоевского еще не затронуты?» он отвечает:

Прежде всего, биография. Все-таки пока биографии Достоевского у нас нет. Еще даже не нащупан биографический метод: как писать биографию и что в нее включать. У нас биография – это какая-то мешанина творчества с жизнью <…> Жизнь и творчество объединяются тем, что мы называем глубиной человеческой личности. Каждый человек един, хотя и не вмещает всего. В творчестве этот человек, если хотите, разрушает свое единство, он умеет перевоплощаться в других людей. Разделять и смешивать жизнь и творчество нельзя, но необходимо их различать, проводить границу между ними [Бахтин 2002: 462–463].

Бахтин, конечно, не писатель и вряд ли примерял эту схему на себя, однако уверен, что учесть его позицию небесполезно. Документальное повествование о жизни мыслителя, дополненное кратким описанием его идей понятным широкой аудитории языком, историей его трудов и их рецепции, реконструкцией культурно-исторического контекста, – вот что должно было составить содержание соответствующего тома в серии «ЖЗЛ». Может показаться, что и А. Коровашко в меру своих умений идет по пути стандартной биографии. Так, им выделены этапы жизни героя, ставшие главами повествования: это «детство, отрочество, юность», годы в Невеле и Витебске, ленинградский период, ссылка в Кустанай и пребывание в Саранске и Савелове, второй саранский период и последние годы жизни, к которым добавляется разбор ряда бахтинских текстов. Все это распределено по девяти частям, стилистический разнобой названий которых есть, надо полагать, элемент игры автора с читателем: «Вечное возвращение», «Блистательный второгодник», «Озерная школа нравственной реальности», «Если рукописи не сгорают, их эксгумируют», «В Невеле-на-Неве», «Циклоп Полифон, или Как нам уконтрапунктить Достоевского», «Жизнь в минус-пространстве», «Еще один упавший в низ», «Возвращение с того света».

Если говорить по существу, то можно спорить о тонкостях в распределении биографического материала, к примеру, надо ли объединять Кустанай с Саранском 1936–1937 годов, Савелово предвоенного и военного времени и Саранск 1940-х – начала 1950-х. Однако в самой обсуждаемой биографии по существу сказано, увы, не так много. Она сделана без особых новаций, открытий не содержит, в основном повторяет написанное М. Холквистом и К. Кларк [Clark, Holquist 1984], С. и Л. Конкиными, но сдобрена специфическим авторским юмором. На ее страницах появляется гимназист Михаил Бахтин – «блистательный второгодник», то ли по нерадивости, то ли по болезни задерживающийся в начальных классах гимназий и так и не получивший среднего образования; малоприметный житель военного Петрограда, после революции перебирающийся в провинциальный Невель, а затем в Витебск и присваивающий себе сюжеты биографии старшего брата и близких знакомых; бедствующий интеллектуал, взятый на заметку Ленинградским ОГПУ и приговоренный к Соловкам за участие в религиозно-философском кружке; кустанайский ссыльный, ненадолго оказывающийся преподавателем пединститута в Саранске, а затем вынужденный прозябать в савеловском захолустье; и. о. доцента и завкафедрой все того же саранского вуза послевоенных лет, к концу жизни чудом вознесенный к вершинам мировой славы.

Подлинных причин этой славы автор не объясняет и всеми силами пытается поставить под сомнение не только бахтинскую гениальность, но даже способность ученого к порождению вменяемого философского текста. Вот характерный образчик разбора работы раннего Бахтина:

…в первой части им было обещано рассмотрение «основных моментов архитектоники действительного мира», причем «не мыслимого, а переживаемого». В сохранившемся фрагменте эта задача несколько конкретизирована (в той степени, в какой конкретизация сочетается со сгустками новых порций словесного тумана) <…> Затем он как бы снимает верхнюю куклу мыслительной «матрешки» и предлагает еще одну куклу, заменяющую обещанный образец архитектоники действительного мира, но помогающую приблизиться к его пониманию [Коровашко 2017: 148–149].

Покровительственное похлопывание по плечу, как представляется А. Коровашко, незадачливого философа и не очень умелого литературоведа, – так может быть определена манера общения автора со своим героем, неожиданная для жанра биографии. Описание жизни выдающегося мыслителя, по его собственному выражению, «на этой безблагодатной почве под этим несвободным небом» (цит. по: [Бочаров 1999: 475]) превращается то ли в памфлет, то ли в пасквиль, обещанный как опровержение мифов, но в действительности – их творящий.

Вместо разоблаченных книга полна мифов, порожденных авторским подсознанием, ни к Бахтину, ни к реальному бахтиноведению отношения не имеющих. Прежде всего это касается «бахтинской индустрии», термина, в 1986 году введенного замечательным американским литературоведом Г. С. Морсоном (подробнее см.: [Осовский 2003: 9–10]). Морсоновское «The Baxtin industry» было метафорой, призванной предупредить об опасности чрезмерной эксплуатации бахтинских терминов и понятий в литературоведческой практике, акцентировать необходимость точного понимания и использования его идей. Ирония Морсона по поводу многочисленных спекуляций на бахтинские темы ни в коей мере не касалась сущности бахтинского наследия, изучением которого он занимался многие десятилетия.

У Коровашко мысль об «индустрии» подкрепляется мыслью о диктатуре, красной нитью проходящей через книгу, – навязывание идей и текстов Бахтина гуманитарному сообществу, бедным студентам и аспирантам и т. д. Откуда взялось это мнение о «бахтинской диктатуре» и тоталитарно-репрессивных механизмах внедрения бахтинской теории в массы, непонятно. За всю жизнь мне ни разу не приходилось не только сталкиваться самому, но хотя бы слышать краем уха жалобы на насильственную «бахтинизацию» учебного или исследовательского процесса. Старательно выписываемая автором параллель между Бахтиным и Маяковским, которого, по выражению Б. Пастернака, после смерти «стали насаждать, как картошку при Екатерине Великой» [Коровашко 2017: 5], не выдерживает критики. В отличие от истории с создателем поэмы «Хорошо!» и «Стихов о советском паспорте» никто и никогда не требовал от студентов досконального знания бахтинских текстов или обязательного их цитирования в курсовых и дипломных работах. Зная замечательных преподавателей филологического факультета Нижегородского университета 1990-х годов, на которые приходилась учеба будущего биографа, сильно сомневаюсь, что И. Кузьмичев, И. Киреева, С. Сухих или Н. Фортунатов выступали в качестве несгибаемых пропагандистов полифонического романа и народной смеховой культуры.

А. Коровашко и сам чувствует, что признание популярности его героя вряд ли вызовет негативное отношение читателя. Превращение героя в антигероя требует куда больших сил и таланта, чем обычный рассказ о его судьбе. И вот предпринимается развлекательная попытка проанализировать лермонтовскую «Княжну Мери», якобы «руководствуясь методикой Бахтина» [Коровашко 2017: 393]. Итак, Печорин

временно покинул царство смерти, образованное пространством военных экспедиций и полномасштабных сражений, и переместился на территорию, идентичную по своей функции островам блаженных европейской мифологии, где герои легендарных сказаний имели обычай исцелять свои раны и наслаждаться женским обществом. Главное средство восстановления сил, предлагаемое пятигорским курортом, – это минеральные воды. Минеральные воды, бьющие из подземных источников, – это, как сказал бы Бахтин, моча земли («У самого Рабле (вторая книга романа) все теплые целебные источники во Франции и Италии образовались из горячей мочи больного Пантагрюэля», – замечает он в своем исследовании). Таким образом, Печорин, подобно многочисленным персонажам «Гаргантюа и Пантагрюэля», оказывается буквально потоплен в потоках мочи. Но это, как легко догадаться, амбивалентное событие: захлебываясь в земных испражнениях, Печорин не теряет жизнь, а, наоборот, всячески увеличивает ее витальный потенциал [Коровашко 2017: 393].

Очевидно, у читателя подобные пассажи должны вызывать гомерический хохот. К счастью для него, таких примеров в книге немного.

В качестве основного биограф избирает другой рецепт– показать человеческую несостоятельность Бахтина, который предстает в его версии странной смесью Хлестакова, Остапа Бендера и даже вампира [Коровашко 2017: 10, 11, 39, 341, 321]. Первым делом необходимо посеять сомнения в свидетельствах самого Бахтина. Изображая героя престарелым Мюнхгаузеном, он выявляет приемы, с помощью которых Бахтин, по его убеждению, водит за нос простака Дувакина, и первым делом обрушивается на рассказ о прошлом рода Бахтиных.